И ничего удивительного в таком положении вещей не было. Лагерные начальники с самого начала имели сравнительно низкий статус, а лагерная администрация в большинстве случаев состояла из проштрафившихся чекистов, приговоренных «за воровство, вымогательство, истязания и прочие проступки». В 30-е и 40-е годы в ГУЛАГ переводили тех, чьи биографические данные не отвечали требованиям. ГУЛАГ также становился последним прибежищем для людей неспособных, некомпетентных и пьющих. По словам видного гулаговского чиновника, «в охрану набирались люди не то, что второго сорта, а последнего, четвертого сорта». Именно поэтому среди военизированной охраны и «участились случаи нарушений революционной законности, самоубийств, дезертирств, утери и хищения оружия, пьянства и других аморальных проявлений». И охранники, и начальники чаще всего были «люди очень недалекие». Даже самые «благонадежные» из тюремщиков — члены партии и кандидаты — в подавляющем большинстве происходили из крестьян и имели минимальное образование в три класса. Еще хуже образованна была военизированная охрана. Ее составляли те, кто охранял лагерь по периметру, конвоировал зэков на работу, сопровождал их на восток в эшелонах, зачастую имея весьма смутное представление о том, зачем они это делают. Но нужда в кадрах была такова, что ГУЛАГ не брезговал ни «пьяницами», ни «людьми четвертого сорта» из других подразделений НКВД… Да и что было Алексею рассказывать о каких-то купленных охранниках, когда у него перед глазами стоял пример ограбленного им Дугина? Так что все сходилось… — А теперь, — улыбнулся Евгений, когда приятели выпили по третьей, — сюрприз! Он поднялся из-за стола и вышел из зала. В этот момент певец с явно офицерской выправкой запел: Здесь под небом чужим Я как гость нежеланный… Оставшийся в одиночестве Алексей с интересом принялся рассматривать публику. И надо отдать большинству находившихся в ресторанном зале людей, при первых же словах песни они перестали жевать и разговаривать. И понять их было можно. Революция и Гражданская война, словно осенний ветер листья, разметала по всему свету белую гвардию. И там, «под небом чужим», в парижских и харбинских кабаках, обливались они под гитарный звон горячими слезами по родным русским березам и широкому снежному полю, по которому мчались когда-то на удалых русских тройках, не ведая о том, что существуют на свете РСДРП и Интернационал… Алексею было жалко этих людей, так и не сумевших понять, что их вишневый сад давно уже отцвел и заложен. Конечно, ему многое не нравилось в современной России, но хорошо знавший историю Алексей понимал, а вернее надеялся и на то, что все это только болезни роста и что Россия никогда не погибнет и рано или поздно выйдет на уготованную ей Судьбой дорогу. Да, жившим при Иване Грозном людям вряд ли можно было позавидовать, но… все прошло. И Алексей не сомневался, что пройдет, как было написано на перстне Соломона, и это… Верил он и в то, что та самая дорога, которая предназначена России, будет широкой и столбовой. По той простой причине, что «в Россию можно толькое верить», так как у ней «особенная стать». Да, Алексей многое понимал в истории России и знал, как тяжело сейчас всем этим людям, оторваным от «родных кладбищ и больших городов». Именно поэтому при словах «Белая гвардия» ему всегда становилось грустно, как бывает грустно на кладбище, где лежат близкие люди. Впрочем, они и были близкими ему людьми, так как по происхождению, образованию и воспитанию он был плотью от их плоти и кровью от их крови. Точно такую же грусть он испытывал и сейчас, сидя в зале «Золотого яра» в обществе всех тех, кого по другую сторону границы называли «недобитыми». Но как только Преклонский снова появился в зале, его грусть развеяло так, так первый же порыв ветра развеивает утренную мглу. А все дело было в том, что рядом с Евгением он увидел свою первую любовь, Наталью Касатскую, которая училась на Женских курсах в Новочеркасске. Эти курсы были филиалом Смольного института и были созданы, как и сам Смольный, для того, чтобы «дать государству образованных женщин, хороших матерей, полезных членов семьи и общества». Наташа была не только образована, но и потрясающе красива. Ее отец, военный священник, был расстрелян во время казачьего геноцида на Дону, а мать у нее на глазах зарубил пьяный красноармеец только за то, что она имела неосторожность попасть ему под руку. После восемнадцатого года, когда Алексей покинул казачью столицу, он больше не видел Наташу и не слышал о ней. И вот теперь, она, живая и невредимаяи все такая же крсивая, с улыбкой шла к нему через зал. Алексей встал со своего места и двинулся ей навстречу. Наталья обняла его и крепко поцеловала в губы. — Здравствуй, дорогой мой Леша! — с потемневшими от набежавших чувств глазами проговорила она. И долгое время лишенный женского общения Алексей почувствал, как его накрыла теплая волна. Да и чего там скрывать: он был очень рад видеть ту самую девушку, которой он когда-то среди спелых вишен на на берегу Дона клялся в вечной любви. Несмотря на выпавшие на ее долю испытания, Наташа стала еще красивей, только теперь уже самой настоящей красотой зрелой женщины. — А теперь, — насладившись произведенным им эффектом, произнес Преклонский, — разрешите мне откланяться! Дела! Он отозвал Алексея в сторону и негромко сказал ему: — Стол оплачен… — Спасибо, — кивнул Алексей. Оставшись одни, они выпили за встречу и долго рассказывали о себе. Наташа поведала Алексею многое, и большинство этого многого было правдой. Не сказала она ему главного. Того, что ее давно уже являлась сотрудником контрразведки и чаще всего ее использовали как приманку, когда надо было заполучить или проверить нужного человека. Не сказала она ему и того, что стала тем, что стала, не от великого желания бороться с Советами, а по той простой причине, что ее заставил работать на себя начальник контрразведки полковник Жадвоин. Как очень быстро убедилась Наташа, это был человек, не ведавший сентиментов, холодный и жестокий. Да, она пыталась сопротилвяться, но после того, как ее престали брать на работу она, поголодав и помучавшись, согласилась. Умолчала она и о том, что и сейчас выполняла задание контрразведки, которая, несмотря на биографию Алексея и его дружбу с Преклонским, не исключал той возможности, что он является агентом НКВД. Когда Алексей проводил Наташу на квартиру, она взглянула на него тем самым наполненным любовью взглядом, который говорил лучше любых слов: — Останешься? Алексей кивнул. — Ты посиди, — сказала Наташа, — а пока переоденусь… Оставшись один, Алексей осмотрел довольно уютную. комнату. Легкая мебель, хорошо исполненные копии с картин любимого Наташей Клода Моне и большой аквариум с экзотическими рыбками, — все было сделано со вкусом и чувством меры. Через несколько минут Наташа вышла из комнаты. На ней было полупрозрачный красивый халат, полы которого распахивались при каждом шаге. Наташа подошла к Алексею и, обняв его за шею, уселась ему на колени. При этом полы халата раскрылись, и Алесей увидел красивый черный треугольник. Почувствоваший тепло ее ждущего его тела и набухшую упругую грудь, Алексей нежно поцеловал ее шею.