И на фоне всего этого утреннего великолепия шеренги измученных людей, окруженных конвойными и собаками, постоянные окрики и угрозы казался какой-то нелепостью. Создавалось такое впечатление, словно кто-то могущественный решил написать какую-то сюрреалистическую картину и пригнал в этот роскошный лес полторы тысячи забитых и голодных людей, многие из которых с трудом волочили ноги. Время от времени некоторые из них падали, на них ястребами кидались конвойные и ударами кованых сапог поднимали несчастых на ноги. Троих, так и не сумевших подняться, тут же пристрелили и как бездомных собак бросили в придорожные кусты. Сопровождавший заключенных офицер громко выругался и отметил в документах «естественную смерть» трех заключенных. Здесь свято следовали законам Гулага: никакой пощады, никакого послабления. Не можешь, значит, умрешь… Шедший слева от Алексея мужчина лет пятидесяти покачал головой. Заметив вопросительный взгляд Анненкова, он негромко, чтобы не слышал конвой, сказал: — Читая поэмы Некрасова о путешествии жен декабристов за Урал, я всегда считал, что декабристки были непревзойденными страдалицами. Попробовали бы они вот так вот, как мы…в столыпинских… Алексей кивнул. Это была правда, и если бы жены декабристов добирались до своих мужей так же, как они до предназначенных им зон, из них просто никто бы не доехал. Впрочем, не в «Столыпине» дело, это самый обыкновенный купированный вагон, в котором из девяти купе пять предназначены арестантам. Они отеделны от коридора решеткой и напоминают собой самый настоящий зверинец. Столыпинское купе рассчитано на одиннадцать человек, однако набивают в него в два раза больше. И вот так, сидя друге друге и задыхаясь от ядовитых испарений от разгоряченных тел, заключенные едут месяцами. Но куда страшнее даже не это, а то, что практически всю дорогу людей кормят только селедкой. А вот воды не дают. Никакой, ни холодной, ни горячей. Дабы не водить зеков в туалет, откуда они могут сбежать. Если же к этому прибавить постоянные унижение конвойными, которые не считают зеков за людей, то можно понять, в какую пытку превращается путешествие из тюрьмы в лагерь… — Но, слава Богу, — продолжал собеседник Алексея, — отмучались, дальше будет легче. А вы как думаете? Алексей так не думал. Тем не менее, он, чтобы хоть как-то ободрить зека, улыбнулся и неопредленно пожал плечами. Хотя какая тут, к черту, могла быть неопределенность, поскольку могло быть только хуже. Особенно если учесть, что этот человек был осужден по пятьдесят восьмой, как ее называли, «фашистской статье». А это означало только то, что его будут давить за малейшую провинность не только администрация и конвой, но и блатные. Так и не дождавишсь от Алексея ответа, заключенный покачал головой и всю остальную дорогу молчал. А дорога выдалсь куда как тяжелой. В нескольких местах заключенных заставляли обходить огромные лужи по тайге, и через несколько таких обходов одежда на многих висела клочьями. Солнце светило в полную силу, и донимала мошкара. А поскольку курить в строю было запрещено, люди хлопали друг друга по спинам. Злобствовали и конвойные, которым тоже не улыбалось тащиться почти пятнадцать километров по сплошной грязи. И они все чаще срывали свое зло на беззащитных зеках, лишенных возможности хоть как-то отвечать своим давно уже потерявшим человеческий облик конвоирам. Они даже не кричали, а просто били прикладами куда придеться. И когда один из зеков, не выдержав этой пытки, кинулся в тайгу, они с каким-то диким наслаждением открыли по нему стрельбу из винтовок. После чего начальник конвоя, едва взглянув на изрешеченное пулями тело несчастного, равнодушно сделал еще одну пометку в своем страшном списке. И надо ли говорить, какое облегчение почувствовали измученные дорогой и конвоем люди, увидев, наконец, лагерные вышки. Шедший рядом с Алексеем мужчина снова повернулся к нему. — Теперь я понимаю, — грустно произнес он, — почему вы мне не ответили… Обрадованные окончанием долго и мучительного пути люди прошли лагерные ворота, над которыми красовался лозунг «Труд в СССР — есть дело чести, славы, доблести и геройства!» За воротами на растянутом на двух столбах кумачевом транспаранте можно было прочитать и еще один шедевр социалистического творчества: «Железной рукой загоним человечество к счастью!» Над входом в штаб висело еще одно произведение того же направления: «Через труд — к освобождению!» Пройдет очень немного времени и весьма похожий лозунг появиться над входом в Освенцим: «Arbeit macht frei» — «Труд освобождает». Потом было все, как всегда. Зеков долго пересчитывали. Бесчисленное количество раз мы строились по пять человек в ряд, каждый ряд должен был сделать три шага вперед по команде озабоченных сотрудников НКВД: — Один, два, три! Они старательно записывали все цифры в большие блокноты. После пересчитывания зеков вели в баню и брили всюду, где росли волосы, ибо многие, побывавшие в советских тюрьмах, обзавелись там вшами. Когда заключенные были вымыты и побриты, начинался второй этап их превращения в безликих зэков — выдача одежды. И вот тут-то началось то, о чем беседовавший с Алексеем зек даже не догадывался. Откуда-то появились толпы уголовников, которые принялись раздевать несчастных. При этом их даже не спрашивали, а просто говорили: — Снимай! Конвойные с удовольствием наблюдали, как при них по сути дела грабили вновь прибывших. Для них, одичавших от долгой жизни в тайге, даже такая мерзость представляла развлечение. Надеявшийся на лучшее зек даже не пикнул, когда с него сорвали пиджак и свитер и сняли ботинки. На Алексея, который был одет в добротную бостоновую тройку, обратили внимание сразу три уголовника. Минут пять они выясняли между собой, кто разденет этого франтоватого фраера. Затем один из них подошел к Анненкову. — А ну сымай лепешок, фраерок! — свирепо скалясь, произнес он. Алексей усмехнулся. — Чего ты лыбишься, падаль! — взвыл блатной. — Тебе надо, ты и сымай! — в тон ему ответил Алексей. Несколько озадаченный необыкновенным спокойствием «фраерка» блатной растерялся. Но ненадолго. Чувствуя поддержку стоявших в нескольких метрах от него корешей, он протянул руки к Алексею, и в следующее мгновенье отлетел метра на три. Больно ударившись спиной о землю, он вскочил и снова бросился на Алексея, и снова полетел только теперь в противоположном направлении. На этот раз он поднялся не так легко. Беспомощно озираясь, он вытащил из сапога заточку и медленно двинулся на Алексея. И в этот самый момент раздался крик начальника конвоя: — А ну прекратить! Пескарь нехотя остановился и тяжело перевел дух. — Вали отсюда, Пескарь! — послышался новый приказ. Блатной сверкнул глазами, но ослушаться не посмел. Он непонаслышке знал, как скор и крут был на расправу капитан Ожерельев.