Вам и так обо мне, не сомневаюсь, наговорили всякого. Вы и сами знаете, что многое из этого — правда, хотя и лжи достаточно. Вы мне сказали, что после случившегося с Вами Ваша жизнь разломилась надвое, что Вы много страдали. Мне стыдно сравнивать, но и здесь мы схожи. Даже во времени, когда жизнь разломилась. Правда, тогда это случилось и со всей Россией. Да, моя жизнь не всегда были чиста, даже напротив, порой грязна, я согласна, хотя Вы этого и не утверждали. Я много в этом каялась. Вы сказали как-то, что постигшее Вас несчастье кардинально изменило Вас, сделало лучше, сделало другим. Поверьте, что и я изменилась. И не потому, что теперь немолода и не могу жить как прежде. Просто, наверное, нам досталось для жизни время, когда нельзя не меняться, иначе пропадешь. Надеюсь, и я стала лучше. Оборачиваясь назад и вспоминая молодость, я очень часто удивляюсь себе и не люблю себя ту, прошлую. Мы с этой молодой женщиной совершенно разные люди. То, за чем я гналось когда — то, сегодня не стоит для меня и гроша. Я иду на брак с Вами с ясным умом и открытым сердцем. Я хорошо понимаю, кто Вы, и кто я. И, можете не сомневаться, буду Вам верной и заботливой женой. Я знаю, что вас постараются убедить бросить меня и полюбить Ноки, но окончательный выбор за ми…» Действительно, постарались, но не убедили, и взбалмошной и поэтической натуре Ноки Садовский предпочел спокойную и надежную Надю. По воспоминаниям свидетелей их совместной жизни, отношения Бориса и Надежды были именно дружбой, дружбой нежной и преданной. В 1933 году Надежда Ивановна тяжело болела, была инвалидом II группы и лечилась в Москве и Ленинграде. Она очень любила гадать на картах и давала сеансы спиритизма. Её посещали жены высокопоставленных деятелей, и особенно близка она была с супругой члена Политбюро А. И. Микояна. Одним словом, парочка была достойная. — Нападение на нашу страну, — продолжал Молотов, — совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей… — Даже здесь фальшь и ложь! — поморщился Садовский. — Что ты имеешь в виду? — взглянула на него жена. — Не что, — поправил ее Садовский, — а кого! Сталина! Орал на весь мир, что никакой войны не будет, а когда Гитлер облопошил его по всем статьям, то смелости не хватило даже на выступление по радио! Вот и подсунул Молотова! Он помолчал. — Ладно, иди, Надюша, — сказал он, — я хочу кое-что написать… Через час он снова позвал жену и прочитал ей только что написанное стихотворение «Немцам». Христос воскрес! Спешите, братья! Из мглы кровавой октября Мы простираем к вам объятья Зовем свободу, ждем царя! Он возвратит нам рай святыни, Свободный труд и честный торг, Забьют фонтанами пустыни, В сердцах заискрится восторг! Да сгинет шайка негодяев, Кем опозорена Москва, Кто нас учил, как попугаев, Твердить дурацкие слова! Христос воскрес! Отныне снова Пребудет с нами, как и встарь, Заветное, святое слово: Самодержавный русский царь. Конечно, Надежда Ивановна похвалила стихотворение. Но рада такому творчеству не была, поскольку только за одну строчку о «благородном враге» сейчас могли дать высшую меру. В этот момент раздался звук в дверь, и Надежда Ивановна пошла открывать. Это был Глебов, бывший предводитель дворянства в Нижнем Новгороде. Он пользовался широкой известностью в кругах бывшей аристократии, и именно он приветствовал в Костроме в 1915 году царскую семью по случаю торжественного празднования 300-летия Дома Романовых. Жена Глебова была своим человеком при дворе последней российской императрицы Александры Федоровны. Однако золотые годы были далеко позади, и теперь он, как и десятки других «бывших», почти нищий, ютился в Новодевичьем монастыре. — Ну, что, — слегка обнимая Садовского, сказал он, можно поздравить? — Да! — улыбнулся тот. — И по этому поводу не грех и по рюмочке пропустить! — С удовольствием! — Наденька! — Позвал Садовский, и когда жена пришла, попросил: — Дай нам водочки и закусить! Когда стол был накрыт, Садовский поднял свою рюмку. — Друзья, — с некоторой торжественностью в голосе произнес он, — вместо традиционного в таких случаях тоста, я прочту вам свое стихотворение, которое я написал еще месяц назад. Тогда читать его было еще не время, но сегодня… Ты вязнешь в трясине, и страшно сознаться, Что скоро тебя засосёт глубина. На что опереться и как приподняться, Когда под ногой ни опоры, ни дна? Мелькают вдали чьи-то белые крылья: Быть может, твой друг тебе рукуподаст? Напрасны мечты, безнадёжны усилья: Друг первый изменит и первый предаст. Крепись! Тебя враг благородный спасает. С далёкого берега сильной рукой Он верную петлю в болото бросает И криками будит предсмертный покой. Глебов прослезился и долго тряс руку поэту. Потом поднял свою рюмку и проникновенно сказал: — За освобожденную от ига большевизма Россию! Они выпили и, Надежда Ивановна, сославшись на нездоровье, оставила мужчин одних.