Один из них направил оружие на Тихона, однако Лопухин ударом в горло уложил несостоявшегося убийцу. Затем он кинулся на второго растерявшегося громилу, вырвал у него пистолет и изо всех сил ударил его по голове. Тот, как подкошенный, улегся рядом со своим подельником. Лопухин выглянул в коридор. В трех метрах от двери в келью лежал истекавший кровью секретарь патриарха Полозов, который пытался помешать налетчикам войти к патриарху. Именно ему и достались те самые пули, которые предназначались патриарху. Во дворе послышались тревожные крики и шаги: это встревоженная выстрелами братия спешила в келье патриарха. В тот самый момент, когда Лопухин выходил из кельи, патриарх протянул ему сверток. — Здесь иконы из Соловецкого монастыря, — пояснил он, — у меня их все равно заберут. И помните, полковник: этим иконам нет цены! Когда Россия снова станет свободной, вы вернете их ей! Лопухин поклонился и вышел в коридор, по которому спешили к келье патриарха перепуганные стрельбой монахи. Смешавшись с толпой, он через несколько минут покинул монастырь… Год назад отец пропал, и Лопухин, не зная, что и думать, рассказал Преклонскому о полученных от патриарха иконах и о том, что его исчезновение может быть связано именно с ними. Затем он за большую взятку узнал от Цветаева, что отец живет в Благовещенск по заданию Родзаевского, которому были нужны свои люди на советской территории. Более того, он поведал Петру и о том, что Родзаевский не очень доволен его работой. Затем он намекнул Преклонскому, что Лопухин имеет свое собственное задание и за отдельную плату сказал Петру адрес отца. Петр любил и уважал отца, человека чести. Петр перебрал в памяти тот разговор, который состоялся у него с отцом всего сутки назад. — Я, — сказал он, — отказался от борьбы не потому, что боюсь! В трусости меня, ходившего три раза подряд в штыковую атаку в четырнадцатом году в Восточной Пруссии, никто не упрекнет! Просто сейчас наша борьба бесполезна. Народ не с нами, и это решает все… — Значит, Россия обречена? — спросил Петр. — Нет, — покачал головой отец, — Россию ждет великое будущее, и, поверь мне, большевики недолго будут править бал. Я понимаю, что сто лет много для человека, но для истории это одно мгновенье. Тем более для такой огромной страны. В каком году была Великая французская революция? — В тысяча семьсот восемьдесят девятом! — усмехнулся столь внезапному вопросу Петр. — А Парижская коммуна? — В тысяча восемьсот семьдесят первом… — Вот видишь, — развел руками отцец, — небольшая по сравнению с Россией Франция с моногамным населением не могла придти в себя после революции почти сто лет. То же самое будет и с Россией. Много лет тому назад патриарх Тихон сказал мне пророческие слова о том, что наступившая на Руси ночь будет долгой. У будущего есть несколько имен, говорил Виктор Гюго, для слабого человека имя будущего — невозможность. Для малодушного — неизвестность. Для глубокомысленного и доблестного — идеал. А это означает только то, что рано или поздно, но обязательно наступит день, когда большевики не смогут больше находиться у власти, и только тогда открвоется та самая дорога к нормальному будущему, которую те же самые большевики перекрыли в январе восемнадцатого года, расстреляв Учредительное собрание. Я не доживу до того времени, да и ты, наверное, тоже, но это вовсе не означает того, что мы должны ненавидеть Россию страну и желать ей поражения в той войне, которая начнется уже очень скоро. И уж тем более служить ее врагам. Иначе, какие же мы русские… Петр даже не заикнулся об иконах, поскольку прекрасно знал, что отец не отдаст их ему. Более того, именно теперь, когда жизнь поставила перед ним столь серьезную задачу, Петр в какой уже раз спрашивал себя: русский ли он? Вернее, такой ли он русский, каким является его отец, который всегда являлся для него олицетворением чести. Он вспомнил окружавших его людей. Атаман Семенов, руководители фашистской партии, Преклонский и его подручные… Любили ли они Россию? Теперь Петр пока еще неясно, но все-таки начинал понимать, что главной движущей силой всех эти родзаевских была обида на страну и ненависть к тем, кто сейчас в ней правил бал. Но причем здесь Россия? Стоял же во главе ее кровавый Иван Грозный! И ничего, пережили и забыли! Как это ни печально, но его отец понимал эти, в общем-то, простые вещи лучше его. А потому и не отдал ему иконы, завещанные ему Тихоном. И только теперь Лопухин понял, что его угнетало. Более того, он даже не сомневался в том, что Преклонский направился к его отцу за иконами. Он поморщился. Надо же так проколоться! Наверняка Преклонский послал за ним одного из своих людей. Петр скрипнул зубами. Это до чего же надо докатиться, чтобы продать русские святыни и пустить вырученные за них деньги на борьбу с той самой Россией, которую эти иконы спасали столько раз! Петр глянул на часы. Было около семи часов вечера. Он быстро собрался и отправился в Благовещенск. Когда он осторожно подошел к дому, то первое, что бросилось ему в глаза, так это не плотно закрытая дверь. Предчувствуя недоброе, он вошел в дом, зажег свет и вздрогнул. На полу с перерезанным горлом в огромной луже крови лежал его отец. Рядом с ним валялся подаренный ему генералом Деникиным маузер. Судя по всему, выстрелить он не успел, и смерть настигла его в тот самый момент, когда он попытался дать отпор грабителям. Впрочем, Преклонский, а в том, что это был именно он, Лопухин не сомневался, убил бы его в любом случае. Нежелательные и опасные свидетели ему у были не нужны. Лопухин вспомнил его глаза своего недавнего приятеля, когда он расстреливал безоружных сторожей в ломбарде, хотя никакой нужды в этом не было. Холодные и безразличные… И вот теперь отец… Лопухин сел на стул и закрыл лицо руками. Ничего не скажешь, достойный конец солдата, прошедшего ужас мировой войны и десятки раз видевшего смерть во время Гражданской. Но самым ужасным было то, что этот самый конец уготовил ему он, Петр Лопухин, плоть от плоти и кровь от крови лежавшего сейчас в луже крови человека, принявашего мученическую смерть ради той самой России, за которую он сражался в меру своих сил… Оставаться дальше в доме убитого было опасно. Петр наклонился к отцу и поцеловал его в еще теплый лоб. — Прости меня, отец… — тихо прошептал он, словно боясь разбудить спящего последним сном отца. Он поднял с пола маузер и быстро вышел из дома… Когда полковнику Громову сообщили о том, что в Управление НКВД явился человек из группы Преклонского, он поначалу подумал, что ослышался. Но увидев в камере Петра Лопухина, он понял, что так оно и есть. Удивительно ровным голосом, словно речь шла о ком-то постороннем, Лопухин рассказал ему о переходе границе, о заимке, об ограблении ломбарда, об убийстве его отца и намерении Преклонского ограбить золотой прииск и перебить на прощание какое-нибудь отделение милиции… — Все, гражданин полковник, — закончив свое скорбное повестование, сказал Лопухин, — больше мне нечего сказать… — Вы ошибаетесь, — мягко ответил Громов. — Вы не сказали ничего о том, что заставило вас придти к нам… Смерть отца? — Не только, — покачал головой Лопухин и все тем же ровным тоном подробно рассказал обо всем, что он передумал за вчерашний день. Громов внимательно слушал исповедь парня. — Я знаю, — закончил свой рассказ Лопухин, — что у вас с такими, как я, не церемоняться! Что же, тем лучше! Мне совершенно все равно, поверите вы мне, или нет, но мне, действительно стало легко, и теперь я могу сказать, что я русский. С тем и умру… Он помолчал и продолжал: