Где золото мое? Где серебро? В моей руке — лишь горстка пепла! И это всё, что лестью и мольбой Я выпросила у счастливых. И это всё, что я возьму с собой В край целований молчаливых. Дабы хоть как-то успокоить разволновавшегося поэта, Алексей поспешил перевести разговор на другую тему. — Скажите, Борис Александрович, — спросил Алексей, — а Блока вы хорошо знали? — Да, хорошо, — после небольшой паузы ответил взявший себя в руки Садовский. — А что вас интересует? — Говорят, он был довольно странным человеком, это так? — Да уж, — усмехнулся Садовский, — странностей в нем хватало! Но меня в нем всегда поражало другое! — Что именно? — Его инфантильность! Когда с ним начинали говорить о чем-нибудь серьезном, я не имею в виду поэзию, сразу же создавалось впечатление, что Блок не только не понимал, того, что происходит вокруг, но даже и не пытался понять. Сколько мы ругались с ним из-за его «Двенадцати», а он упрямо твердил: это не великая трагедия, а очистительная гроза! А когда прозрел, то было уже поздно. Вы знаете, что перед смертью он потребовал уничтожить все сохранившиеся экземпляры «Двенадцати»? — Нет, — покачал головой Алексей. — Несколько хранившихся у него дома брошюр, — вставляя папиросу в длинный янтарный мундшутк, — продолжал Садовский, — он сжег сам. Только какой в этом был смысл? — с неожиданной злостью воскликнул он. — То, что написано пером, не вырубишь топором! И не сожжешь! — А Есенин? — спросил Алексей. — Сережа? — закурил новую папиросу Садовский. — С этим все проще! Исписался и поставил точку! — Но ведь всего тридцать лет! — возразил Алексей. — Да какая разница! — воскликнул Садовский. — Его деревня была уже никому не нужна, а воспевать до бесконечности кабаки было уже невозможно! Да и не дожил бы он до этого времени! Демьян Придворов и тот споткнулся, чего же говорить о Есенине? Да и водка свое дело сделала. Не мог он пить, а пил… Они проговорили о литературе еще час, после чего гость распрощался с Садовским, который просил его бывать у него «запросто». Когда Алексей ушел, он сказал вовпросительно смотревшему на него Глебову: — Конечно, он Анненков, но у меня какое-то ощущение того, что он приходил к нам не только из-за этого Лихачева… — Мне тоже так показалось, — вступила в разговор Надежда Ивановна. — Ладно, Борис Александровчи, — пожал плечами Глебов, несколько недовольный столь сдержанной реакцией, — поживем — увидим… Глава VI Алексея они увидели уже через неделю, когда он явился в гости с большим тортом. Галантно поцеловав Надежде Иванове руку, он протянул ей торт. — Спасибо, — улыбнулась та. При этом она, как и в прошлый раз, не смотрела ему в лицо. Как успел заметить Алексей, ее взгляд по-настоящему оживал только тогда, когда к ней обращался муж, да и то на мгновение. — Извините, Алексей, — сказала Надежда Ивановна, — я не успеваю с обедом, так что посидите пока с Борисом Александровчием. — Присаживайтесь, Алексей Петрович! — Садовский указал на стоящий рядом с его креслом стул. Говорил он хоть и негромко, но особенно и не таясь: — Судя по их же сводкам, дела у большевиков все хуже и хуже. — А мне кажется, что в последние дни фронт начал стабилизироваться. После полутора месяцев непрерывного наступления немцы выдыхлись… — Что это вы, Алексей Петрович, — усмехнулся Садовский, — решили заговорить словами Совинформбюро? А что касается остановки немцев, то это просто тактическая передышка перед решающим броском на Москву, Петербург и Киев… — А зачем он нам, этот решающий бросок? — спросил Алексей. — Почему вы так уверены, что приход немцев принесет нам освобождение, а не рабство? Ведь мой отец погиб в войне с ними, а ту войну, помнится, тоже сначала называли отечественной, а не империалистической. Садовской внимательно посмотрел на Демьянова, тот взгляда не отвёл. — Если вы ко мне пришли из НКВД, — улыбнулся Садовский, — то напрасно. Там уже давно знают о том, что я не верю ни социализмы, ни в какие революции, а приход большевиков считаю величайшим несчастьем для России. И если вы хотели услышать именно это, то, считайте, что услышали! Если же нет, то не надо меня провоцировать! Скажу больше, я не верю в то, что вам так уж интересно тратить время на прикованного к креслу калеку и беседовать о вашем родственнике и Есенине. Да и зачем НКВД в столь сложное для страны время тратить на всеми забытого инвалида? Что бы узнать мое мнение о вашей власти? Так там оно давно известно! Но зачем-то ты вы ко мне ходите! Зачем? Я прав? — Продолжайте, Борис Александрович, — кивнул Алексей, — я понимаю и принимаю все ваши сомнения. И своими тоже поделюсь. В этот момент в комнату вошел Глебов. Он тепло поздоровался с Алексеем и уселся на диван. — Вы, — взглянул на него Садовский, — как нельзя вовремя, Владимир Николаевич, поскольку у нас с Алексеем Петровчием начался весьма интересный разговор! Глебов кинвул и взглянул на Алексея. — Скажу честно, — продолжал Садовский, — я бы никогда не стал встречаться с вами, если бы не знал рекомендовавшего Владимира Николаевича, — он повернулся к Глебову, — человека тридцать лет. Поэтому и согласился на встречу. Вы оказались именно таким, каким он и рекомендовал вас: умным, самостоятельно мыслящим человеком. Странно другое! Вы молодой и здоровый человек, вас вот-вот призовут в армию, а вы ходите в самый разгар решающей битвы под Москвой и наводите справки о каких-то ушедших в мир иной родственниках! Что дальше, позвольте вас спросить? Поинтересуетесь, не ли был я знаком с Львом Толстым или Бунинным? — Нет, — усмехнулся Алексей, — не поинтересуюсь! И мне, действительно, не очень интересен мой умерший родственник. Вы правы, к вам я хожу совсем по другому поводу… Алексей сделал несколько глотков остывшего чая и продолжал: — А теперь, Борис Александрович, я вам расскажу правду. Я, действительно, тот, за кого себя выдаю. Я работал в Торгсине, был осужден и вернулся в Москву в конце сорокового года. В июне сорок первого я получил новый срок и был этапирован в Хабаровский лагерь, откуда в июле бежал… Садовский расстеряно смотрел на Алексея, ничего подобного он не ожидал. — Как же тогда вы стали снабженцем военного завода? — наконец, спросил он. — А это, Борис Александрович, — улыбнулся Алексей, — уже совсем другая история. Все дело в том, что из лагеря я бежал вместе с Евгением Преклонским, и бежали мы, как вы догадываетесь, в Харбин. Я понимаю, что одних моих слов мало, поэтому предлагаю вам познакомиться вот с этим… С этими словами он достал из кармана пиджака книжечку и небольшой коневерт и протянул их Садовскому. Книжечка оказалась удостверением, в которой черным по белому было написано, что Алексей Петрович Анненков является членом Российской фашистской партии. В конверте лежали фотографии, на которой Алексей был изображен с Родзаевским и Красновым. Алексей помолчал и, насладившись произведенным им эффектом, продолжал: — В октябре Константин Владимирович Родзаевский отправил нас с Евгением в Париж наводить мосты с эмиграцией и немцами. На одном из приемов я познакомился с известным вам Дурылиным, и он дал мне прочитать ваше стиховторение «Немцам». Надо вам заметить, Борис Александрович, что сам Сергей Николаевич придерживается совершенно противоположных взглядов на Гитлера и отозвался о ваших германофильских взглядах более чем критически! Но самым главным было то, что он, будучи уже в весьма подпитом состоянии, высмеял ваше намерение создать тайную организацию и помогать немцам! Алексей замолчал и наблюдал за хранившим молчание Садовским. Поэт и монархист на самом деле не знал, как себя вести после столь удивительных откровений гостя. — Потом я несколько раз встречался с сотрудниками абвера, — продолжал Алексей, — и один из них совершенно откровенно заявил мне, что у него нет никакого желания работать с русскими. После того, говорил он мне, как чекисты выкрали Кутепова, Миллера и поставили во главе эмиграции сотрудника НКВД генерала Скоблина, работать с русскими стало себе дороже! А если к этому прибавить еще и пресловутый «Трест», то понять абверовца можно. Но в то же самое время он весьма прозрачно намекнул мне, что может поверить мне только в том случае, если помимо своих заявлений о желании с помощью немцев освободить Росиию от большевиков, представлю более веские доказательства своего желания, то ничего невозможного нет. Особенно теперь, когда блицкриг провалился и немцы всеми способами привлекают к сотрудничеству русских… Алексей замолчал и внимательным взглядом обвел сидевших в комнате людей. По их посерьезневшим лицам было видно, что его слова ложились на хорошо подготовленную почву. — Я не знаю, как вы, — продолжал Алексей, — но я пришел к выводу, что нам по силам создать подпольную монархическую организацию, которая по мере сил и возможностей поведет борьбу с большевиками. Как вы понимаете, одной организации мало, и нам нужно знамя, если хотите, символ, который привлечет к себе всех тех, кто не на словах, а на деле готов бороться с большевиками. И лучшей кандидатуры, чем вы, Борис Александровчи, нам не найти даже при всем желании. О чем мне и говорили все знающие вас люди. Но продолжим мы наш разговор только при одном условии: если вы согласны стать таким символом… Алексей замолчал. Молчал и озадаченный всем услышанным Садовский.