Это и был легендарный поэт Серебряного века Борис Александрович Садовский. Гостей он встретил равнодушно, и все же Алексей не мог не заметить в его глазах вполне понятной настороженности. — Вдвойне приятно познакомиться с вами, Алексей Петрович, — произнес он, протягивая Алексею худую изящную руку, на безымянном пальце которой красовался красивый перестень, сделанный в стиле рококо, — поскольку я имел честь знать вашу матушку! В следующую минуту Алексей узнал о том, как Садовский впервые увидел его мать. Это случилось на XXIII выставке Петроградского общества художников, открывшейся в конце декабря 1915 года в одном из домов, принадлежавших графу Витте, с женой которого, Матреной Ивановной, Мария училась в Смольном институте благородных девиц. На выставку Мария Николаевна приехала вместе с генералом Черновым и еще одной фрейлиной императрицы Александры Федоровны — Ольгой Николаевной Хвостовой. На этой выставке в тот день был и Садовский вместе с Александром Блоком. После посещения выставки генерал всех пригласил на ужин в свое имение в Сосновке. — Ваша матушка принимала самое активное участие в обсуждении выставки, — закончил свой рассказ Садовский, — и меня поразили ее впечатления об Александре Бенуа. Он, говорила она, романтик и пребывает в оппозиции к современности, от его картин веет стариной, а сюжеты для них художник черпает в XVIII и раннем XIX веке. Но образы прошлого в картинах Бенуа впечатляют достоверностью. Вы только вспомните картину «Парад при Павле I»! Это же чудо что такое! А иллюстрации к «Пиковой даме» и «Медному всаднику» А. С. Пушкина? — Да, — добавил Алексей, когда Садовский замолчал, — она очень любила Бенуа и считала его реформатором русской книжной графики. Но ей также очень нравились и его театральные работы. Особенно декорации к «Дону Карлосу». Недавно я беседовал с Александром Николаевичем, и он сам сказал мне, что из всех своих тетатральных работ больше всего ценит именно эту… — Вы были в Париже? — быстро спросил Садовский. Алексей как-то неопределенно кивнул и продолжал: — Мама мне рассказывала, что на той выставке, помимо Бенуа ей очень понравились женщины на картине Владимира Измаиловича Граве «Силуэт» и «Портрет госпожи Смородской». Позже я видел эту картину и нашел, что эта самая госпожа Смородская очень похожа на мою мать. Тот же четкий и ровный профиль, полные губы и прическа. Вы не находите? — Да это на самом деле так, — кивнул Садовский. — Я еще тогда, на выставке обратил на это внимание. А почему ваша матушка не уехала? — 4 августа 1920 года под командованием Улагая был высажен морской десант на Таманском полуострове, — ответил Алексей, — но 7 сентября десант разгромили красные. Деверя арестовали чекисты и этапировав в Москву, но по дороге он заболел тифом и умер. Мама осталась одна в чужом городе со мной. Друзья деверя и люди, знавшие моего отца, и сам Улагай предлагали маме эмигрировать во Францию или в Германию. И я как сейчас помню, как они крадучись приходили в наш дом и говорили шепотом. О чем тогда думала мама, — пожал плечами Алексей, — я не знаю, но хорошо помню, как она мне сказала: «Твой отец, умирая, сказал мне, что он умирает за Россию…» Алексей помолчал и грустно закончил: — Возможно, именно это и решило нашу судьбу… В глазах Садовского впервые за время их встречи блеснул интерес, и он внимательно взглянул на гостя. — Наденька, — сказал он, — сделай нам, пожалуйста, чая! Надежда Ивановна кивнула и направилась на кухню. Когда стол был накрыт, Алексей сделал несколько глотков душистого чая, настоенного по уверениям Садовского на травах, и сказал: — А теперь я хотел бы задать вам вопрос, Борис Александрович! — Слушаю вас! — Один из родственников моей матери, — продолжал Анненков, — Иван Афанасьевич Лихачев в свое время входил в литературный кружок «Пятница»… При этих словах Садовский улбынулся. Он и сам многократно посещал Пятницы Случевского, как назывались литературно-общественные вечера, проходившие два раза в месяц на квартире у Константина Случевского в Петербурге. После смерти Случевского в 1904 году «пятницы» были переименованы в «вечера» и продолжались до октября 1917 года. Хорошо помнил он и упомянутого гостем Лихачева, который подавал большие надежды, но в первые ряды русских поэтов того времени так и не выдвинулся. После его эмиграции Садовский о нем больше ничего не слышал. — Недавно я узнал, что Иван Афансьевич умер, — продолжал Алексей, — и мне бы хотелось узнать о последних днях его жизни в России. Насколько мне известны, вы, Борис Александрович, были коротко знакомы со многими участниками тех самых теперь уже легендарных Пятниц. Садовский задумчиво покачал головой. Да, этот потомок рода Анненковых правильно сказал: именно легендарных. Сколько приятных часов он провел у Случеского! А какие там были разговоры! Верлен, Бодлер, Блок, Брюсов! Говорили и о России… — Скажите, Алексей, — наконец, нарушил он молчание, — а как вам удалось уцелеть в этом водовороте? Хватили лиха с такой фамилией? — Хватил! — покачал головой Алексей. — И еще как хватил! Но… Я всесильно завидую ей, Вольной страннице синих зыбей. Точит сердце внимательный змей Тихим ядом знакомых скорбей. Прочитал он строфу из стихотворения Садовского. В глазах поэта блеснули слезы, поскольку ничего подобного он не ожидал. Потом он довольно интересно рассказывал Алексею о его родственнике, часто посещавших «вечера» Бунине, Бальмонте, Сологубе, Мержковском и Гиппиус. — Скажите, Болрис Александрович, — спросил Алексей, — а как же Случевский отважился собирать у себя столь неуправляемое общество? Ведь он был, насколько мне известно, редактором официальной газеты «Правительственный вестник», членом Совета министра внутренних дел и гофмейстером двора? На таких должностях не до радикализма! — А тех, кого принято называть радикальными демократами, — ответил Садовский, — в его салоне и не было. Конечно, порою страсти били через край, но Константин Константинович был в высшей степени тактичным и дипломатичным человеком и умел примирить гостей самых разных взглядов. А вот Россию, — вздохнул Садовский, — не удалось примирить никому. И этим скифам не удасться! — с неожиданной злобой закончил он. — Никогда! Алексей понимающе покачал головой и прочитал: С фонарем обшарьте Весь подлунный свет! Той страны — на карте Нет, в пространстве — нет. Той, где на монетах — Молодость моя — Той России — нету. Как и той меня. Садовский не ответил. Он сосредоточенно курил. На его глазах показались слезы. Он слишком любил Цветаеву, и слишком еще свежа была рана. — Да, — после долгой паузы вздохнул он, — жалко Марину… Когда она собиралась в Елабугу, ей помогал Пастернак. Он принёс верёвку и, перевязывая чемоданы, пошутил: «Крепкая верёвка всё выдержит, хоть вешайся». Она на этой веревке и повесилась… В глазах Садовского снова блеснули слезы, он бросил папиросу и с надрывом воскликнул: — Великая поэтесса, а в своей жизни ничего кроме помоев и помоек не видела! И не думайте, что я не преувеличиваю, это она сама мне сказала! Дрогнувшим от нахлынувших чувств голосом он прочитал две строфы из стихотворения Цветаевой. Пересмотрите всё мое добро, Скажите — или я ослепла?