* * * Это случилось в субботу утром. Салли отсутствовала, делая фотографии на какой-то съемочной площадке. Джастин отправился на рынок, чтобы продать свои лекарственные снадобья. Мои родители сидели в саду в халатах, читали газеты и пили из кружек чай. Я спал до половины девятого, что было для меня поздно. Я всегда вставал рано. Я редко просыпался позже девяти, даже будучи подростком. Я едва успел протереть сонные глаза, когда вышел из своей комнаты и увидел их, обнимающихся в дверях комнаты Дэвида. Она была в муслиновой ночной рубашке. Он — в черном хлопковом балахоне, перехваченном поясом. Ее нога была зажата между его коленями. Его пах прижимался к ее лобку. Его рука обнимала ее бледную, всю в родинках, шею. Ее рука лежала на его левой ягодице. Я тотчас же отступил в свою спальню. Мое сердце бешено колотилось, желудок скрутило узлом. Я прижал обе руки к горлу, пытаясь подавить тошноту и ужас. Я грязно выругался себе под нос. Затем громко повторил ругательство. Выждав мгновение, я приоткрыл дверь. Их уже не было. Я не знал, что делать. Мне нужно было рассказать кому-то. Мне нужно было рассказать об этом Фину. * * * Фин откинул с лица светлые пряди волос. Вступив в пору полового созревания, он, как ни странно, становился еще красивее. Ему было всего четырнадцать, но ростом он вымахал уже под шесть футов. Насколько мне было известно, он никогда не страдал от прыщей. Если бы они были, я бы их сразу заметил, так как разглядывание лица Фина стало практически моим хобби. — Мне нужно с тобой поговорить, — прошипел я ему в лицо. — Это действительно очень важно. Мы прошли в конец сада, где под лучами утреннего солнца стояла изогнутая скамья. Из-за полога зеленой листвы и цветов нас не было видно из дома. Мы повернулись лицом друг к другу. — Я только что кое-что видел, — сказал я. — Что-то ужасно скверное. Фин с прищуром посмотрел на меня. Я понял: он думает, что я сейчас расскажу о том, что я видел, как кошка полакомилась содержимым масленки или что-то в равной степени детское и банальное. Он явно не верил в мою способность сообщить нечто по-настоящему шокирующее. — Я видел твоего отца. И Берди… Выражение снисходительного нетерпения слетело с его лица, и он с тревогой посмотрел на меня. — Они выходили из комнаты Берди и Джастина. И они целовались. При этих словах он слегка вздрогнул. Они явно произвели на него впечатление. Наконец, спустя два года, Фин всерьез посмотрел на меня. Я заметил, как дернулись мышцы на нижней челюсти Фина. — На фига ты врешь мне? — почти прорычал он. Я мотнул головой. — Клянусь, — сказал я. — Я видел своими глазами. Только что. Минут двадцать назад. Клянусь тебе. К моему удивлению, глаза Фина тотчас наполнились слезами. Было видно, что он изо всех сил пытается не расплакаться. Я слышал от некоторых людей, что якобы мне не хватает сочувствия. Возможно, это так. Мне даже на миг не пришло в голову, что Фин может расстроиться. Ужаснуться — да. Возмутиться — да. Что ему может стать противно — да. Но расстроиться? — Извини, — сказал я. — Я просто… Он покачал головой. Его красивые светлые волосы упали ему на лицо, но затем вновь колыхнулись в сторону, и я увидел на нем выражение угрюмой, душераздирающей бравады. — Все нормально, — сказал он. — Спасибо, что сказал мне. На миг воцарилось молчание. Я не знал, что мне делать. Я завладел вниманием Фина. Но я причинил ему боль. Я посмотрел на его большие загорелые руки, сложенные на коленях. Меня так и подмывало поднять их, погладить, поднести к губам, поцеловать, прогнать его боль. Я чувствовал, как внутри меня нарастает волна физического желания, острого и мучительного. Я быстро перевел взгляд с его рук на землю между моими босыми ногами. — Ты скажешь своей маме? — спросил я в конце концов. Он покачал головой. Волосы снова упали и скрыли от меня его лицо. — Это убьет ее, — честно ответил он. Я кивнул, как будто знал, что он имел в виду. Но на самом деле я не знал. Мне было всего лишь тринадцать. И я был жутко наивен для своих тринадцати лет. Да, мне стало противно, когда я увидел, как Берди и Дэвид страстно целуются, да еще в ночных рубашках. Я знал, что это нехорошо, что женатый мужчина не должен целовать женщину, которая не была его женой. Но мне было сложно представить реакцию других людей — то, какие чувства это может вызвать у кого-то помимо меня. Я не понимал, почему Салли предпочла бы умереть, потому что ее муж поцеловал Берди. — А сестре своей скажешь? — Я никому ничего не рассказываю, — отрезал он. — И ты тоже не должен. Я серьезно. Не говори никому. Ничего не делай, пока я не скажу тебе. Договорились? Я снова кивнул. Все это было выше моего понимания, и я был рад следовать приказам Фина. Похоже, я рисковал упустить момент. Я чувствовал это нутром. Я видел, что Фин собирается встать и пойти в дом, и что он не пригласит меня пойти с ним, и что я останусь сидеть здесь на скамейке, глядя на заднюю стену дома, и все это будет и дальше распирать меня изнутри, все эти желания, потребности и нутряное необузданное вожделение. И я знал: несмотря на то, что только что произошло, мы вернемся к обычной жизни, к вежливой взаимной сдержанности. — Давай сходим сегодня куда-нибудь, — сказал я, затаив дыхание. — Чем-нибудь займемся. Он повернулся и пристально посмотрел на меня. — У тебя есть деньги? — Нет. Но я могу раздобыть немного. — Я тоже, — пообещал он. — Встретимся в холле, в десять. С этими словами он встал и ушел. Я проводил его взглядом, пожирая глазами торчащие под футболкой позвонки, и широкие плечи, и большие ноги, ступающие на землю, его трагически опущенную красивую голову. * * * В карманах папиной куртки я нашел горсть монет. И еще взял два фунта из маминого кошелька. Я причесал челку, надел ветровку на молнии, которую мама купила мне несколько недель назад в дешевом магазине на Оксфорд-стрит и которая была раз в сто раз лучше, чем все, что мне когда-либо покупали в «Хэрродсе» или «Питере Джонсе». Фин сидел на троне у подножия лестницы, с книгой в мягкой обложке. Я до сего дня мысленно вижу Фина именно так — с той разницей, что в моих фантазиях он опускает книгу, смотрит на меня, его глаза при виде меня загораются, и он улыбается. На самом деле он едва отреагировал на мое появление. Он медленно встал и украдкой оглядел дом. — Путь свободен, — сказал он и жестом пригласил меня выйти следом за ним через входную дверь. — Куда мы идем? — спросил я, еле поспевая за ним. Но он лишь, словно в салюте, вскинул руку и шагнул к тротуару. Остановилось такси, и мы залезли в него. — У меня нет денег на такси. У меня всего два фунта пятьдесят, — признался я. — Не бери в голову, — спокойно ответил он и, вытащив из кармана куртки стопку десятифунтовых банкнот, поднял бровь и посмотрел на меня. — Господи! Где ты это взял? — Из главной заначки моего отца. — У твоего отца есть заначка? — Ага. Он думает, что никто не знает об этом. Но я знаю все. — А он не заметит? — Может, заметит, — ответил он. — А может, нет. В любом случае он никак не докажет, кто их взял. Таксист высадил нас на Кенсингтон-Хай-стрит. Я посмотрел на здание перед нами: длинный фасад, дюжина арочных окон и слова «Кенсингтонский рынок» из хромированных букв. Со стороны главного входа доносилась музыка, что-то металлическое, грохочущее, будоражащее. Я последовал за Фином внутрь и оказался в пугающем лабиринте извилистых коридоров. В каждом из них было множество крошечных магазинчиков, перед которыми стояли мужчины с каменными лицами и женщины с волосами всех мыслимых цветов и оттенков, с подведенными черной тушью глазами. Это был калейдоскоп рваной кожи, белых губ, резаного шифона, рыбацких сетей, шпилек, платформ, пирсингов в носу, пирсингов на лице, собачьих ошейников, ирокезов, накидок, сетчатых нижних юбок, осветленных перекисью волос, розовых платьев, высоченных сапог-ботфортов из хлорвинила, коротких сапожек, бейсбольных курток, бакенбардов, высоких причесок с начесом, бальных платьев, черных губ, красных губ, жующих жевательную резинку, поглощающих булочки с беконом, пьющих чай из чашек с цветочным орнаментом, при этом мизинец с выкрашенным черным лаком ногтем отставлен в сторону, а на шипованном кожаном поводке — хорек. В каждом магазине играла своя музыка. Пока мы шли, возникало ощущение, будто кто-то перещелкивает один за другим каналы радиостанций. Фин на ходу трогал разные вещи: винтажную бейсбольную куртку, шелковую рубашку для боулинга с вышитым на спине именем «Билли», стойку с виниловыми грампластинками, кожаный ремень с шипами. Я ничего не трогал. Я был напуган. Из двери следующего магазинчика, мимо которого мы прошли, поднимались клубы курящихся благовоний. Женщина с белыми волосами и белой кожей, сидевшая снаружи на табурете, скользнула по мне коротким взглядом ледяных голубых глаз, и я схватился за сердце. Возле следующей лавчонки сидела женщина с ребенком на коленях. Я решил, что это не лучшее место для ребенка. Мы в течение часа бродили по коридорам этого странного места. Взяв булочки с беконом и очень крепкий чай в странном кафе на верхнем этаже, мы наблюдали оттуда за людьми внизу. Фин купил себе черно-белый узорный платок того типа, который носят жители Сахары, и несколько семидюймовых синглов с записями музыки, которую я никогда раньше не слышал. Он пытался купить мне черную футболку с изображениями змей и мечей. Я отказался, хотя в принципе она мне понравилась. Он примерил пару синих замшевых туфель со сморщенными подошвами, которые он назвал бордельными тапками. Он посмотрел на себя в зеркало в полный рост, пятерней зачесал от лица назад челку на манер чуба в стиле 1950-х годов и внезапно стал похож на красавца-сердцееда, этакий гибрид Монтгомери Клифта и Джеймса Дина. Я купил себе галстук-шнурок с серебряной заколкой в виде бараньей головы, что обошлось мне в два фунта. Его упаковал в бумажный пакет человек, похожий на панка-ковбоя. Спустя час мы вышли в толчею обычного субботнего утра: семьи ходили по магазинам, люди садились в автобусы или выходили из них. Мы прошагали милю до Гайд-парка, где сели на скамейку. — Смотри, — сказал Фин, разжимая пальцы правой руки. Я посмотрел на маленький скомканный прозрачный пакетик. Внутри были два крошечных квадратика бумаги. — Что это? — спросил я. — Это кислота, — ответил он. Я не понял.