— Почему бы и нет? — едва ли не жалобным тоном безропотно ответил он. — Вот и отлично! Из троих присутствовавших в помещении лишь Исаак Блументаль проявил искреннюю радость. — Могу я побеседовать с мистером Андерсоном? — А кто его просит? — Беверли Уортон. Ей показалось, что она расслышала легкий вздох, а потом живо представила себе недовольную гримаску и совершенно отчетливо расслышала, как изменился голос, который после небольшой паузы произнес: — Извините, мистер Андерсон занят. — Понятно. — Этот ответ не слишком удивил Беверли и лишь подтвердил ее подозрения, что, однако, не помешало ей ощутить острый укол разочарования. — Он занят только для меня или для всех остальных тоже? — Мистер Андерсон занят, — резко повторила секретарша (Беверли с ней однажды виделась и еще тогда обратила внимание на проявляемое ею ко всем презрение собственницы). Эта фраза не могла пролить бальзам на израненную душу Беверли. — Что ж, тогда я хотела бы оставить сообщение для мистера Андерсона. — Да? Беверли напряженно начала подбирать слова и соответствовавшую им манеру произнесения. — Не могли бы вы передать мистеру Андерсону, что Беверли Уортон звонила ему в последний раз. И скажите этому слабовольному хлыщу, что в следующий раз, когда мы с ним встретимся, а он может не сомневаться в том, что это произойдет, я раструблю на весь свет о том, какой он негодяй. Секретарша ничего не ответила, и, поскольку в трубке раздались короткие гудки, Беверли так и не смогла убедиться в том, что ее сообщение было записано правильно. В обеденный перерыв Айзенменгер направился в ближайший супермаркет; он пообещал Елене приготовить ужин и лишь потом обнаружил, что у него в холодильнике всего лишь кусочек чеддера, полдюжины яиц, два ломтика ветчины и немного сливок. Он возвращался обратно с двумя полными пакетами под вновь начинавшимся дождем, когда обратил внимание на смутно знакомую молодую женщину, стоявшую под навесом магазина деликатесов. Она была высокого роста, а ее длинные светлые волосы были туго стянуты широкой лентой пурпурного цвета. У нее было широкое лицо с глубоко посаженными глазами, длинный заостренный нос и узкие губы. — Виктория? Реши он удивить ее, он не смог бы это сделать успешнее. Ее реакция оказалась настолько бурной, словно она не столько удивилась, сколько испугалась. Мгновение она просто смотрела на него столь пристально, что он уже начал думать, не ошибся ли. Может, это все же не Виктория Бенс-Джонс? Ему нередко доводилось совершать подобные ошибки, являвшиеся, как он надеялся, следствием милой рассеянности, и они всегда становились причиной неловких ситуаций. Как бы то ни было, вблизи женщина выглядела старше, чем ему показалось вначале. Глаза у нее были больше, губы тоньше. Он уже было решил тактично отступить, чтобы свести на нет унизительность своего положения, как вдруг выражение ее лица изменилось. — Джон? Джон Айзенменгер? Но даже когда она протянула ему руку, улыбнулась и извинилась за то, что не сразу его узнала, его не покинуло ощущение, что с ней что-то не так. Казалось, ей неприятно его видеть, как ни пыталась она убедить его — а возможно, и себя — в обратном. — Я слышал, ты была нездорова. И снова ему показалось, что он смутил ее. Она нахмурилась и чуть ли не со страхом спросила: — Откуда?.. Он улыбнулся: — Ты разве не знаешь? Я замещаю тебя на отделении. — Правда? — Она явно не была обрадована тем, что Айзенменгер проявил такую осведомленность о ее состоянии. — А как ты? Лучше? — В соответствии с общепринятыми условностями он не стал употреблять слово «стресс». Она выдержала еще одну паузу, которая была непродолжительной, но оттого не более комфортной. — Да нет. «И все?» Мысль возникла непроизвольно и свидетельствовала о степени напряжения. Поэтому следующая фраза Айзенменгера являлась чуть ли ни актом мазохизма: — Ты торопишься? Может, зайдем куда-нибудь выпьем? Вспомним старые времена. Однако Виктория как будто пропустила его слова мимо ушей. Глаза у нее расширились, словно он предложил ей перепихнуться в ближайшей подворотне. Между ними снова повисло молчание. Рядом раздался сигнал автомобиля, заставивший их обернуться, — Айзенменгер сделал это с любопытством, она — с ужасом. — Прости, это Джеффри. — Она отстранилась с явным облегчением. — Он обещал меня подбросить. Она двинулась прочь под уже усилившимся дождем. — Рада была повидать тебя, Джон, — обернулась она. — Надеюсь, скоро снова встретимся. Машина была большой и дорогой — «мерседес» или что-то в этом роде. Она не просто остановилась у магазина, она унижала его своим присутствием. Единственное, что Айзенменгеру удалось рассмотреть, это то, что за рулем сидел человек в очках. Виктория села в машину и, проезжая мимо, даже не повернула головы, а ее профиль выглядел столь же напряженным. Айзенменгер в полном изумлении остался стоять под дождем. Квартирка была маленькой и затхлой, но Алисон фон Герке решила, что и сама интрижка довольно затхлая и грязная и всецело соответствует царящей здесь атмосфере — полная гармония места и действия. Потолок когда-то был покрашен неопытной рукой в ярко-белый цвет, однако с годами он обветшал, а сотни тысяч выкуренных под ним сигарет покрыли его никотиновыми пятнами, как пальцы старой шлюхи. Стены скрывали свои трещины под когда-то пурпурными обоями, которые со временем стали грязными и замасленными. Даже кровать была старой и годилась разве что на свалку. Как и ее нынешние обитатели. Два дряхлых любовника, занимавшихся давно уже прокисшей любовью. До нее доносились звуки, издаваемые Тревором в ванной, и по этим звукам, просачивавшимся сквозь тонкие стены, она понимала, что их может издавать лишь пожилой человек, как бы он ни старался выглядеть иначе. Она различала в них незначительную, но стойкую потерю координации. Впрочем, это не вызывало у нее ни критического отношения, ни насмешки. Она окинула взглядом собственное тело. Когда-то, когда она была молодой и время еще шло с нормальной скоростью, не ужимая минуты до секунд, она гордилась своей большой грудью. Она никогда не была красавицей (как-то услышав, что один из коллег назвал ее лицо «свиным рылом», она даже подумывала о самоубийстве, пока к ней не вернулось внутреннее равновесие), и возраст не способствовал улучшению этой ситуации. Да и сила земного притяжения внезапно заняла враждебную позицию по отношению к ней, и теперь ее когда-то впечатляющая грудь мешала ее устойчивости. Она или мешковато свисала вниз, когда Алисон стояла, или сплющивалась и расползалась по сторонам, как мешки на спине у осла, когда она лежала, как сейчас. Однако Тревору ее грудь нравилась, и это вызвало у нее улыбку. Он называл ее своей молочной матерью и считал ее грудь бесконечным источником наслаждения; особенно ему нравилось, когда она садилась сверху, а ее груди начинали елозить по его лицу. Когда он припадал к ее соскам, она думала о том, насколько он похож на ребенка, и это пробуждало в ней фрейдистский интерес к тому, как выглядела его мать. Впрочем, эти размышления не доставляли ей удовольствия. — Ты встаешь? Он был обнажен, и она была вынуждена признать, что отсутствие одежды не делает его красивее. И тем не менее ее привлекло именно его уродство. Каким-то парадоксальным образом она хотела его именно потому, что он отличался такой очевидной непривлекательностью. Она не могла объяснить этот феномен и убеждала себя в том, что отсутствие красоты Аполлона компенсировалось в нем своеобразием внешности. Он опустился на край кровати и начал натягивать носки. Эрекция уже закончилась. — В семь я должен встретить Молли. Она лежала не шевелясь. — С тобой все в порядке? — осведомился он, вставая и натягивая на себя свои модные красные трусы. Понимая, что это надо сказать сейчас, иначе это не будет сказано никогда, она повернула голову и произнесла: — Похоже, у нас проблема, Тревор. Тот нахмурился и вздохнул, перестав бороться со своим левым носком. — Да? Серьезная? Она приподнялась и оперлась на левый локоть, отчего кровать и сидевший на ней Тревор Людвиг заколыхались. — Честно говоря, не знаю. Адам Пиринджер очень встревожен, но… — Пиринджер? — Его изумление граничило с возмущением. — А что ему о нас известно? Она не сразу поняла, о чем он. Они явно говорили о разных вещах. — Дело не в нас. — Она махнула рукой, указывая на безвкусное оформление комнаты. — Дело в работе. — В работе? А что такое? — продолжая хмуриться, осведомился он. Она прикоснулась к нему правой рукой. — Поступила жалоба. На его лице отразилась старческая мука. Не то чтобы для нее это было внове, но сейчас она ощущала, как постарели они оба и как устарел их роман. Уже много лет они приходили в эту грязную квартирку, расположенную в грязном и сомнительном райончике, чтобы заниматься здесь сексом. И каким-то образом ни его жена Молли, ни ее муж Ричард даже не подозревали об этом, а если и подозревали, то не обращали никакого внимания. И Алисон даже не знала, что ее огорчает больше — их слепота или их безразличие.