— Обычно да. — Вы не похудели за последнее время? — К сожалению, нет. — Эта шутка, которую доктор Аккерман уже неоднократно слышала раньше, заставила раздвинуться ее губы в слабой улыбке и издать легкий смешок. Если Елена и начала несколько расслабляться, то этот процесс был резко прерван реакцией собеседницы. — Какие-нибудь неприятные ощущения, боли? Елена покачала головой. Переведя этот последний ответ в вербальную форму и записав его, доктор Аккерман подняла голову, широко улыбнулась и заметила: — А теперь мне надо вас осмотреть. Она встала из-за стола и подошла к кушетке, окруженной раздвижной занавеской. Она придержала занавеску, дожидаясь, когда Елена войдет в это псевдоприватное пространство, и промолвила профессиональным, чуть ли не скучающим голосом: — Снимите, пожалуйста, блузку и бюстгальтер и присядьте на кушетку. Елена сжалась, чувствуя, как ее обуревают противоречивые желания подчиниться и взбунтоваться, и, отогнав все свои страхи, начала раздеваться. Она прекрасно понимала, что скрывается за большинством вопросов, и то, что она отвечала на них отрицательно, внушало ей некоторую надежду, однако факт оставался фактом — и она, и доктор Аккерман продолжали опасаться, что это может оказаться раковой опухолью. С другой стороны светло-зеленой занавески, оттуда, где находился свободный и настоящий мир, в котором Елена еще недавно не боялась умереть от рака, донесся интеллигентный голос доктора Аккерман. В отсутствие лица он звучал по-детски тревожно. — Вы давно не делали мазков. Елена ничего не ответила, возможно пропустив мимо ушей последнее замечание. — Думаю, мы воспользуемся вашим присутствием, чтобы сделать это. — Это прозвучало уже гораздо решительнее, чем просто предложение. На лице Елены отразилось отвращение. Ее обостренная потребность в сохранении в тайне своей интимной жизни плохо сочеталась с процедурами, необходимыми для получения мазка из шейки матки. Занавеска отползла в сторону, и перед ней появилась улыбавшаяся доктор Аккерман. Впрочем, ее улыбка показалась Елене такой же пластикатовой, как и занавеска, на фоне которой она теперь стояла. — Готовы? Обследование оказалось не таким невыносимым, как ожидала Елена; так ампутация одного пальца вместо двух воспринимается как нечто более предпочтительное. Осмотр начался с ее груди, и, как ни странно, это оказалось самой неприятной его частью. Процедура сочетала в себе черты вуайеризма и эксгибиционизма: нахмурившаяся доктор Аккерман стояла перед ней, а Елена, как было велено, сидела на кушетке, сначала выпрямив спину и уперев руки в бедра, а затем подняв их вверх, словно пытаясь достать потолок. Затем начался осмотр ее правой груди, что заставило Елену попытаться возразить: — Но… — Мне надо осмотреть обе, — оборвала ее доктор Аккерман. — Проверить, насколько они симметричны. — Эта реакция явно была ожидаемой для нее. Обследование осуществлялось кончиками пальцев обеих рук, и в процессе его Елене опять-таки пришлось сменить несколько поз. Процедура была полностью лишена каких бы то ни было намеков на сексуальность — они ни разу не встретились глазами и не произнесли ни слова. Обследование правой груди завершилось беглым осмотром подмышки. Затем все то же самое повторилось с левой грудью, за исключением того, что именно в ней находилось уплотнение. Нащупав его, доктор Аккерман проявила первые признаки интереса — ее руки, двигавшиеся равномерно и почти автоматически, внезапно остановились, как гончие, напавшие на след. По ее лицу пробежала легкая тень, но Елена, наблюдавшая за ней во все глаза, успела ее заметить. Уплотнение находилось в верхней внешней части груди. Она не могла оставить его в покое с того самого дня, когда впервые обнаружила, и периодически, изменяя своему деланному безразличию, непроизвольно тянулась пальцами к груди. В последний раз она ощупывала уплотнение утром, когда одевалась, стараясь разубедить себя в том, что по сравнению с предыдущим разом оно стало немного больше. Доктор Аккерман просто не могла от него оторваться. Она его сжимала, натягивала над ним кожу, перекатывала из стороны в сторону. «Она что, считает, что я из мрамора?» — подумала Елена. Наконец Аккерман надоела эта игра, и она довольно быстро закончила осмотр. — Ну вот, — промолвила она, снова улыбаясь, правда, как показалось Елене, искренности в ней не было ни на йоту. — Теперь можете одеваться. Елена послушно последовала указанию, так и не задав вопроса, который рвался из ее груди. — А теперь давайте возьмем мазок… — продолжила доктор Аккерман. Елена заколебалась, не желая подвергаться этой процедуре и в то же время понимая, что она совершенно необходима. Она представила себе, как отреагирует Джон, если узнает, что она отказалась от проведения этого жизненно важного исследования. — Да, давайте, — со вздохом ответила она. — Они потеряли его, сэр. Казалось бы, это была простейшая фраза, но Гомер, судя по всему, не сразу осознал ее смысл, потому что он трижды произнес: «Что? Что? Что?» С каждым следующим вопросом голос его повышался в соответствии с гармоническими интервалами и соответственно становился все громче и громче. — Они потеряли его, сэр, — повторил Райт и неосмотрительно добавил: — Пендреда. Гомер разъярился до белого каления, затмив своим гневом вспышку сверхновой. — Я догадываюсь, о ком ты говоришь, идиот! — заорал он. Райт, прижимавший трубку к уху плечом, отдернул голову от такого звукового удара, и трубка упала. Поэтому он пропустил продолжение этой увертюры — насыщенную драматизмом часть, главная тема которой начиналась с нарастающего крещендо, но в которой, к сожалению, отсутствовал более спокойный подголосок, необходимый для создания контраста. Иными словами, Райт получил поистине королевскую взбучку, которой был крайне недоволен, поскольку лично он никак не был связан с полицейскими, осуществлявшими слежку и упустившими подозреваемого. Чувство несправедливости усугублялось тем, что он в девять вечера все еще находился на работе, а Гомер уже три часа как был дома. — На поиски брошены все возможные силы. — Да уж надеюсь, — раздраженно заметил Гомер и вновь вернулся к основной теме. — Как вы могли его потерять, Райт? По-моему, он вполне корпулентный и заметный мужчина. «Я его не терял. Его упустили другие». Но стоило ему только начать: — Это было во время дежурства Кули и Ноймана… — как Гомер тут же оборвал его: — Не надо взваливать свою вину на других, сержант. Вы отвечали за слежку. Неужто? Райт не мог припомнить, чтобы кто-нибудь ему это поручал. Он и вправду составил график дежурств, но этот график был одобрен Гомером. Но прежде чем Райт успел открыть рот, Гомер продолжил: — Где вы его потеряли? — В «Колоколе», сэр. Наверное, он улизнул через заднюю дверь или еще как-нибудь… Это дало Гомеру новый повод для возмущения. — Я не верю своим ушам! Ты что, хочешь сказать, что вы просто сидели перед пабом и ждали?! Даже сержант Зануда из компьютерной игры справился бы с этим заданием лучше! — Да, сэр… — Вы проверили его дом? Больницу? Другие пабы по соседству? — Да, сэр. — И?.. — Ничего. Гомер выдохнул с такой силой, словно он был быком с разгоряченными яйцами, увидевшим соперника. — Понятно. Райт прекрасно расслышал подтекст его реплики и утешался лишь тем, что слышит это уже далеко не в первый раз. Следующая фраза Гомера донеслась из телефонной трубки, как из преисподней: — Ты представляешь, что скажет суперинтендант Колл, когда узнает об этом? — Вопрос прозвучал так, словно он был задан уже проклятой душой. Райт попытался найти верную интонацию: — Думаю, да, сэр. — Вот и прекрасно, — ответил Гомер. Он прошипел это очень тихо, что свидетельствовало о крайней степени гнева. — Одному Богу известно, что он скажет, если сегодня произойдет еще одно убийство, — добавил он безнадежным тоном. Когда Уилмс узнал об аресте Мартина Пендреда, это не вызвало у него ни удивления, ни сожаления. Он всегда считал, что близнецы Пендреды ничем не отличаются друг от друга — ни по виду, ни по темпераменту, и если один из них оказался убийцей, то и второй наверняка тоже убийца, точно так же как некоторые суки приносят щенков, которые не поддаются воспитанию. Выйдя в отставку, Уилмс устроился работать в охранную компанию, именно там-то он и познакомился со злыми собаками — не с теми, которых можно выдрессировать, а потом использовать, а с теми, которые дрессировке не поддаются. Они были настолько злобными и неуправляемыми, что с ними можно было поступить одним-единственным способом. Приблизительно то же самое Уилмс думал о братьях Пендредах. Патрик Уилмс не был религиозным человеком, но он верил в существование порока в наказание и борьбу за добро; он верил в воплощения зла и тьмы и считал, что Пендреды в каком-то смысле являются их инкарнацией. Он был слишком молод, чтобы сражаться с нацистами, но он сражался со множеством других столь же отвратительных людей, которые просто носили иные костюмы и говорили на иных языках. Поэтому его ничуть не удивляло, что подобные им живут с ним по соседству. Не удивляла его и полная беззаботность окружающих. В течение многих лет он регулярно писал о Пендредах письма в разные инстанции, не получая на них никакого ответа, как, впрочем, и на другие свои письма, посвященные широкому кругу проблем. Даже арест и суд над Мелькиором Пендредом не заставили власти обратить внимание на попытки Уилмса предупредить общество о грядущей трагедии. Но даже несмотря на то, что он был готов к этому пренебрежительному отношению власти предержащей, его все же возмущало подобное отношение к нему. Иногда участь таких отбросов общества, как Пендреды, казалась ему даже более завидной. Известие об освобождении Мартина Пендреда лишь утвердило его во мнении, что в государственной власти не осталось ни одной структуры, которая не была бы коррумпирована или некомпетентна. Он целый день просидел в столовой, выходившей на улицу и украшенной фотографиями его друзей, а также любимыми ходиками матери, подаренными ей за долгую службу в местной железнодорожной компании, пытаясь выразить в литературной форме свое мнение по поводу последнего проявления идиотизма полиции. В отличие от тех времен, когда он только сюда переехал, с улицы постоянно доносился гул машин, и это мешало ему сосредоточиться. Поэтому к вечеру ему так и не удалось закончить свое послание. Его начал мучить голод, и он решил, что письмо подождет до завтра. Был вторник — день, вполне подходивший для рыбы с картошкой — пищи, которую он любил больше всего. В последнее время он страдал отсутствием аппетита и редко когда съедал нечто большее, чем хлеб с джемом на завтрак, и почти ничего за ланчем. Лишь по вечерам он заставлял себя употребить что-нибудь существенное, да и это совершалось строго по расписанию — привычка, усвоенная им еще во времена службы в армии. Если день удавался, он всегда ел рыбу с картошкой, и не просто рыбу, а треску, чему предшествовала пара пинт «Гиннесса». Он надел на себя коричневый макинтош, который носил уже сорок лет. Ему никогда не приходило в голову сменить его, как не думал он и о том, что именно благодаря этому плащу его узнают окружающие, когда он, согнувшись, быстрой походкой идет по улице, выставив вперед нос и подбородок.