– Хорошо, пап. – Я рад, что ты меня услышал, – дипломатично произнес Лев. Услышал его не только я, но и Юля. Повернув голову к Пелагее, она громким шепотом спросила: – Мам! А почему дядя Лев рад, что дедушка умер? Пелагея зашикала на нее: – Тише, тише, он не рад, он не это имел в виду. В павильон зашла Карина и что-то шепнула мужчине-с-головой-многогранником. После этого по рядам прокатился шепот, что «скоро начнется», потому что регистратор уже здесь. При слове «регистратор» я представил пожилую женщину в узкой юбке, казенным голосом зачитывающую пустые слова про «дорогих молодоженов». Но я знал, что регистратор будет другой – видел его через стеклянные стены павильона: напомаженный мужчина в протокольном фраке. Когда он поворачивался спиной, длинный подол пиджака делал его похожим на пингвина. Смотрелось смешно, но узкая юбка была бы забавнее. Я вышел из павильона и с правой стороны от входа увидел Славу – та женщина с глубоким декольте поправляла на нем галстук-бабочку и камербанд. Картина маслом: мама собирает на утренник ребенка. Подойдя почти вплотную к Славе, я, понизив голос, спросил, чтобы слышал только он: – Как тебе тут? Он несколько удивился моему вопросу. – Отлично. А что? – Все как-то прилизанно, тебе не кажется? – Это же свадьба. – Но ты ведь не такой. – О чем ты? Не зная, как сказать помягче, я заметил: – Ты… в смокинге. Ты же их не носишь. – Но это же свадьба, – повторил Слава. Подруга Льва, закончив разглаживать складки на Славином костюме, пожелала удачи и отошла в сторону. Проводив ее взглядом до павильона, я сказал про другое: – Ты грустный. Он неопределенно повел плечами. Я предположил: – Считаешь, что совершаешь ошибку? Слава искренне возмутился: – Чего? Конечно, нет! – И, секунду помолчав, сказал уже мягче: – Мне грустно, потому что твоя мама этого не увидит, вот и все. – Может, хорошо, что она этого не увидит. – Почему? – Потому что это твоя свадьба, а тебя здесь как будто бы нет. Она бы это тоже поняла… Слава прервал меня, резким движением руки указав на вход в павильон. Тон его при этом остался спокоен: – Проходи, Мики. Все в порядке. Я пропустил его вперед, а сам зашел следом. Гости тут же подобрались, несмело захлопали, Лев и регистратор, поджидающие на сцене, встали прямее. Все смотрели на нас, и, хотя это не было запланировано, было похоже, словно к «алтарю» Славу веду я. Звуковик включил марш Мендельсона, и я мысленно закатил глаза: и тут классика. Лев стоял с левой стороны, Слава остановился с правой, я – за ним, а за Львом – Карина. Регистратор, дождавшись, когда стихнет музыка, торжественно заговорил на русском языке: – Добрый день, уважаемые новобрачные и гости! Сегодня на наших глазах происходит знаменательное событие… Его безупречный русский язык и тон с придыханием, каким он и произносил типичную речь советского госрегистратора, окутали меня странной аурой «российскости». Слово «российскость» я изобрел в первую же неделю пребывания в Канаде – оно описывало все, что напоминало мне о доме: от мелочей вроде запаха ржаного хлеба до русских кварталов. Я не любил «российскость» в России, но встречать «российскость» за ее пределами – волшебное ощущение. – …Семья – это добровольный союз любящих людей, поэтому я хочу спросить вас: является ли ваше желание вступить в брак искренним, свободным и хорошо обдуманным? Первым сказал Слава: – Да. Потом Лев: – Да. – Если кому-то известны обстоятельства, препятствующие данному союзу, можете сказать об этом сейчас или молчать вечно. Я криво усмехнулся одним уголком рта: киношная фразочка, в России так не говорят. Лев, уловив мою усмешку, поднял взгляд – от этого мне показалось, что пространство сжалось и замерло, остановив время. * * * Канадская система здравоохранения оказалась не очень приветлива ко Льву: сертификация медицинского образования, полученного в России, займет еще несколько лет. Он учился в резидентуре, получал за это «мизерную плату» и чувствовал себя, мягко говоря, не в своей тарелке. «Я работаю реаниматологом двенадцать лет, а он – девять, – раздраженно рассказывал Лев о каком-то молодом преподе. – И при этом смотрит на меня так, как будто личинка врача – это я, а не он». Слава не стремился его поддержать: «Да с чего ему на тебя так смотреть?» «Ну, наверное, с того, что я его ни хрена не понимаю. Но это не потому, что я дерьмовый врач, а потому что у него проблемы с дикцией. Он узкоглазый, как эти напротив». («Эти напротив» – это наши соседи из Китая.) «Не узкоглазый, а азиат», – тактично поправлял Слава. Но Лев, будто не слушая, продолжал: «Они там почти все узкоглазые, даже преподы. Говорят как с кашей во рту. У всех свои акценты, даже у одних узкоглазых акцент не такой, как у других, а я должен как-то это понимать, должен понимать, что он мне там про амниотическую эмболию рассказывает на китайском». «С каких пор ты стал расистом?» «Легко тебе не быть расистом, сидишь дома и ни хрена не делаешь, пока я доказываю каким-то кретинам, что имею право называться врачом в их сраной стране». «Я вообще-то тоже работаю», – сдержанно замечал Слава. «Да, охренительная у тебя работа – рисовать каракули». «Ну кто виноват, что у тебя не такая?» «Да мне такая и не нужна. Моя самая высокооплачиваемая медицинская должность в России меня полностью устраивала. А теперь я здесь, с тобой, смешанный с нищетой, дерьмом и китайцами». Мне стало не по себе от сквозящей агрессии в тоне Льва, и я вышел к родителям в гостиную – казалось, так я смогу проконтролировать ситуацию, хотя ничего я не мог на самом деле. Едва я появился на пороге, Лев сказал: «Выйди, мы разговариваем». Они стояли посреди комнаты, как соперники на ринге, и от этого вся ситуация начала выглядеть еще неприятней. «Ты не разговариваешь, ты…» Я хотел сказать: «Ты кричишь», но это было бы неправдой – он не кричал. «Ты давишь». Слава, будто бы не замечая моего появления, продолжал разговор: «Значит, это я виноват?» Лев, повернувшись к нему, едко произнес: «А что, я по собственной воле сюда потащился?» «Прекрасное заявление накануне свадьбы. Я думал, мы семья».