– Это что было? – Мы поспорили, – пояснил я. – О чем? – О твоем понимании личных границ. – Ты сегодня в ударе, да? – усмехнулся Лев, закрывая машину. Через пару минут мы тронулись с места, и вокруг нас начали оживать картинки из интернета – ну те самые, которые можно увидеть, если загуглить «Ванкувер». Правда, прежде чем добраться до делового центра со стеклянными башнями или до природных заповедников, обрамленных сверкающими заливами, сначала придется проехать через Истсайд («Бомжетаун», как его прозвал Ваня), где наркозависимых, преступников и прочих маргиналов настолько много, что они то и дело прыгают прямо под колеса автомобилей. Ближе к станции Гренвилль двое молодых парней, встав на краю обочины, провожали нашу машину пустым, неотрывным взглядом воспаленных глаз. Поганый город. Симон, наш водитель, спросил на ломаном английском, правда ли, что мы росли в однополой семье в России. Я ответил, что не понимаю по-английски, и Симон больше не пытался с нами заговорить. Родители ехали в другой машине впереди нас, и я старался не терять их из виду, потому что не доверял Симону – в моем воображении он уже тридцать раз захотел свернуть в лес, чтобы нас убить. На парковке ждали Пелагея, Рома и пятилетняя Юля, которая с последней встречи наконец оформилась в нормального человека и больше не напоминала пухлого игрушечного пупса. Мы обменялись вежливыми приветствиями, Рома несколько скованно пожал руки моим родителям, а Юля удивленно спросила, где невеста. – Это свадьба без невесты, – объясняла Пелагея, наклонившись к самому уху дочери. – Это как? – Ну вот так. Когда свадьба у мужчин, они оба женихи, понимаешь? – Странно, – просто сказала Юля, пожав плечами, но тут же, приняв ситуацию, заговорила о другом: – А торт будет? А какой? Очень большой? Мне можно? Мам, мне можно торт? Ну почему чуть-чуть, мам? Мы с Ваней отошли в сторону, сели на покатую скамейку с деревянными разноцветными балками. Мимо проехало такси и едва успело затормозить, как из него выскочила большеротая рыжая девушка. С ультразвуковым писком она бросилась Льву на шею, и я удивился, что кто-то настолько непосредственный и эмоциональный может дружить с таким человеком, как наш отец. Она защебетала ему что-то едва различимое про долгую дорогу, а я все думал: ну и огроменный же у нее рот. Особенно когда улыбается – щеки собираются вокруг глаз. Но, несмотря на это, она все равно была милой, даже симпатичной. Родители указали ей в нашу сторону, и она, снова в сопровождении радостного ультразвука, побежала к скамейке. – Мики! Какой ты стал взрослый! – «Как вымахал» – мысленно добавил я, и она действительно сказала: – Как вымахал! Сколько мы не виделись?! – Никогда не виделись, – заметил я. – Нет! В Питере виделись! Я тебя помню, ты тогда был еще во‐о-от такой. – И она опустила ладонь где-то на уровень своего колена, что, конечно, не соответствовало моим настоящим пропорциям в восемь лет. Странно, что я не запомнил ее. С таким-то ртом. – Это Карина, – пояснил Лев, подходя к нам. – Моя подруга. – А, это вы отвели Льва в гей-клуб, он встретил там Славу, они начали встречаться, и теперь я все это терплю? – вежливо спросил я, на всякий случай улыбнувшись под конец фразы. Карина рассмеялась, закинув голову назад, и сказала Льву: – Он у вас с юмором! Лев кивнул, тоже улыбнувшись. – Да, как видишь. Со специфическим. Взгляд Карины переместился с моего лица на Ванино, и ее накрыла новая порция радости. Она заворковала над ним, как над младенцем: – Ой, кто это тут у нас такой миленький, маленький, сладенький! – Осторожней, он может в жопу послать, – предупредил я и встал со скамейки, позволив Карине сесть и завалить брата обязательными вопросами для детей: «Как дела? Как учишься? Кем хочешь стать?» Пока Пелагея и Рома стояли над клумбой цветов, развлекая Юлю («Мам, а это что за цветок? А вот это? Пап, а вот это что?»), а Лев с Кариной мучили бедного Ваню вопросами, Слава расположился чуть в стороне от всех, подперев плечом фонарный столб. Я подошел к нему, облокотившись с другой стороны, но разговора не получилось. Из вновь подъехавшего такси высыпала новая порция гостей: трое мужчин и женщина, все примерно одного возраста – лет под сорок. Они кинулись приветствовать Льва, потом – Карину, один из них поздоровался с Пелагеей, и, когда Лев указал на нас со Славой, все четверо дружно двинулись к нам, пожали руки, поздравили Славу с «такой знаменательной датой». Слава вяло улыбался, рассыпаясь в благодарностях. Я быстро вычислил, что эта женщина в красном платье с глубоким декольте и вон тот седеющий мужчина – муж и жена. Они держались рядом, он приобнимал ее за талию, у обоих на правой руке кольца. Оставшиеся двое, скорее всего, были геями, но не были парой, они даже не смотрели друг на друга. Один из них, в черной рубашке с белой продольной полоской (бедный Лев!), пожимая мою руку, задержал на мне долгий взгляд. Он сразу привлек внимание геометричностью своей внешности: заостренные скулы, прямой нос и квадратный подбородок делали его голову похожей на многогранник. Выглядело необычно, но я не мог понять, считаю ли это красивым. Когда все снова разбились на компании, скучковавшись в стороне, я сказал Славе, просто чтобы что-то сказать: – У того мужика прикольная внешность. Слава обернулся, посмотрел, кого я имею в виду, и попросил (или приказал?): – Даже не подходи к нему. – Почему? – Он кусается. – Ладно. – Я не понял, шутка это или как, и сменил тему: – А твои друзья будут? – Нет. – Он постарался ответить непринужденно, но вышло тоскливо, вымученно даже. – Почему? – Они не могут прилететь. Я постарался вспомнить Славин круг общения: фрилансер, рабочего коллектива нет, единственное окружение – такие же волонтеры в социальных учреждениях. Многие из них религиозны и делают добрые дела во имя Бога, особенно в детских домах, поддержку которым оказывает церковь. – Ладно, – вздохнул я. Я представил, как бы сейчас выглядела эта свадьба, если бы мама была жива. Наверное, мы бы прилетели вдвоем, она была бы свидетельницей у Славы, в таком же бежевом воздушном платье, как у Карины, и время от времени, когда никто не видит, она бы шикала: «Вынь руки из карманов» – или поправляла мне волосы, а я бы раздражался: «Отстань, мам». Или мы бы прилетели втроем: я, мама и какой-нибудь отчим, с которым мы бы обменивались колкими репликами, а мама бы говорила: «Прекратите ругаться», а я бы говорил: «Прости, мам», потому что мне бы не хотелось ее расстраивать. А может, мы прилетели бы вчетвером, или впятером, или вшестером: у меня были бы родные братья и сестры, среди которых мне пришлось бы играть роль старшего, то и дело перепроверяя, все ли на месте, и гадая, не задаст ли мне взбучку мама, если я потеряю хотя бы одного. Но мамы нет, и свидетель у Славы – я. – Спасибо, что ты здесь, – вдруг сказал он. Я развел руками: не то чтобы у меня был выбор. – Ты единственный в семье, кто меня поддерживает, – добавил Слава. Иногда кажется, что родственная связь переоценена и при высоком уровне привязанности можно увидеть родителей, детей, братьев и сестер в ком угодно, кто не приходится нам таковым по крови. Но бывают моменты, когда мы обособляемся друг от друга, как острова в океане: есть Лев, Пелагея, Рома и Юля, есть я и Слава и есть Ваня – все мы вроде как части одного целого, но, говоря откровенно, только со Славой я связан до гробовой доски. Когда я пытаюсь представить свое семейное древо таким, каким его рисуют в школе на уроках биологии, то вижу между собой и Славой прочную неделимую нить, а все остальные звенья моей родословной – просто веревки, привязанные ко мне хлипкими узлами, могущими развязаться в любой миг. Иногда, в особо тоскливые моменты, я смотрю на Славу и думаю: «Все, что я знаю о своей семье, – искусственно, и только ты – настоящий». Speak Now or Forever Hold Your Peace Свадьба проходила в круглом праздничном павильоне приплюснутой формы – со стороны он был похож на металлическую кнопку, какие подкладывают на стулья училкам, а изнутри – на юрту с шаныраком. В центре павильона лежала красная ковровая дорожка, ведущая к сцене (напоминавшей алтарь), а по бокам от нее – стулья, выкрашенные серебряной краской. Расположившись на стульях в первом ряду и усадив Юлю к себе на колени, Пелагея объясняла, что сейчас вынесут кольца, а она, Юля то есть, должна будет их взять и передать женихам. По уставшему лицу девочки я догадался, что она слушает эту инструкцию уже в сотый раз. – Как-то у вас все не по-православному, – вздохнул я, садясь рядом. Пелагея пихнула меня локтем в бок. – Не садись, ты должен будешь стоять. – Стоять? Где? – Возле Славы. Я поднялся и, обходя стулья на пути к сцене, столкнулся со Львом. – О, ты тоже тут, – удивился я. – А разве по традиции тебя не должен вывести к алтарю отец? Лев бросил на меня утомленный взгляд, который нужно было расценить как «Заткнись, пожалуйста», и я нахмурился, изображая, что мучительно пытаюсь что-то вспомнить. – Ах да… Он же зашоренный психопат с традиционалистскими взглядами. Как грустно… «Зашоренный психопат с традиционалистскими взглядами» – единственная характеристика, которую я когда-либо слышал от Льва в адрес его отца. – Он умер. – И это еще грустнее. – Не сказал бы. – Нельзя так об отце. Лев оглядел павильон, заполнившийся нашими немногочисленными гостями, – все расселись по местам, и только мы вдвоем, стоя на сцене, перебрасывались колкостями перед зрителями. Наклонившись ко мне, Лев вкрадчиво попросил: – Не мог бы ты закончить свой стендап на сегодня?