Я активно замотал головой: – Нет, нет, он вообще ни при чем, клянусь. Он хороший. – Тогда кто? Я молчал, чувствуя на себе внимательный взгляд Вани. Мне вдруг подумалось, что он догадался и что он разочарован. Но я не хотел, чтобы и ему за меня влетело – наверняка Ваня был проинструктирован насчет телефона и, если ситуация вскроется, его тоже могут наказать, – поэтому я твердо решил не признаваться. Слава, отчаявшись дождаться ответа, сказал: – Мне казалось, что тебе лучше, что ты вообще перестал об этом думать. – Так и было, – искренне ответил я. – Ты притащил траву в аэропорт, – напомнил он мне. – Я даже не могу понять, что меня больше бесит: что это трава или что это настолько тупо. – Я просто забыл про нее… Мне хотелось объяснить ему, что это, наоборот, хорошо, ведь как бы я забыл, если бы у меня без перерыва выкручивало суставы и болела голова? И только я набрал в легкие побольше воздуха для этого длинного объяснения, как Слава сказал: – Видимо, Лев прав. Я будто сдулся. Воздух из легких мигом пропал. – Насчет чего? – хрипло спросил я. – Насчет твоего состояния. И насчет того, что´ с этим делать. – Что с этим делать? – спросил я еще глуше. – Узнаешь, не сомневайся, – холодно ответил папа. Мне не понравился его тон. – Что за интрига? Слава поднялся, прошел к журнальному столику, расположенному в самом конце нашего ряда кресел, взял занудный журнал про авиацию, вернувшись, сел возле Вани (а не возле меня, как было до этого) и начал читать с таким видом, будто нет ничего интересней в этом мире, чем строение фюзеляжа. Он не разговаривал со мной ни до полета, ни во время, ни в моменты пересадок – вообще. Я тоже с ним не разговаривал, чувствуя себя чужим в собственной семье – как будто я таскаюсь за двумя незнакомыми людьми, а они уже не знают, как от меня отделаться. Зато злость и обида оказались сильнее страха перед полетами, и вместо тревожных мыслей в голове крутилось что-то вроде: «Вот же они все суки, бесит, ненавижу, никто меня не любит», и это помогало стойко сносить перепады давления, неприятные наклоны, повороты и турбулентность. Свернувшись калачиком в кресле, я старался уснуть, но злость была не только сильнее тревоги, но и сильнее сна. Так что я не спал больше суток – ровно столько в сумме заняла дорога домой. Когда самолет, идя на снижение, вынырнул из-за облаков, внизу показалась Россия – ни с чем не перепутаешь. Серо-бело-коричневые невысокие дома, расставленные в хаотичном порядке, соседствовали с единичными стеклянными высотками – образцами безвкусицы. Зато границы города легко угадывались благодаря густому лесу – будто кто-то нарисовал их насыщенным зеленым маркером. Маленькая девочка, сидящая позади меня, сонно спросила у мамы, почему река похожа на лужу. Та невесело ответила: – Потому что она грязная. Я не удержался от улыбки. Может, если у меня получается любить Россию такой, какая она есть, не так уж все и плохо с моим умением любить? Часть II Россия Наказание Пока мы шагали по телетрапу в здание аэропорта, я считал удары сердца: они отдавались в ушах – раз-два-три-четыре, – ровные и ритмичные, как секундная стрелка на часах. После прохождения паспортного контроля и получения багажа «стрелка» сбилась: от Льва нас отделял один коридор, в конце которого виднелся указатель: «Зал прилета международных линий». Я зажмурился от нахлынувшего страха, щекам стало жарко, стук в ушах заглушил все остальные звуки. Я сделал глубокий вдох, медленно выдохнул через нос, стараясь не выдавать своего напряжения. Слава и Ваня за это время ушли вперед меня. Я посмотрел им вслед. Один коридор. Не очень длинный – может, шагов пятьдесят. Что можно успеть, пока проходишь пятьдесят шагов? Так или иначе, после полета длиною в сутки этот коридор – единственное, что позволяло выиграть время. Нагнав Славу, я нервно окликнул его: – Пап… Он молча посмотрел на меня: что, мол? – Пожалуйста, можешь не рассказывать ему, что случилось? – С какой стати? – не понял Слава. – Это была случайность. Я не курил весь этот месяц. Правда. Слава просто пожал плечами. – Я тебе не верю. – Да почему? Он покосился на Ваню, словно не хотел отвечать при нем, но, когда мы дошли до указателя с поворотом, остановился и все-таки сказал: – Потому что ты постоянно врешь. Я вообще тебя не понимаю. Сначала ты говоришь: «Папа, я хочу, чтобы ты был счастлив», а потом проносишь с собой в аэропорт траву. Знаешь, как это выглядело после месяца домашнего ареста, в течение которого я не сводил с тебя глаз? Как демонстративная издевка, мол, посмотри, насколько мне плевать на твои наказания… – Нет, это было не то!.. – попытался перебить я, но Слава продолжал: – Все, что ты делаешь, противоречит тому, о чем ты говоришь. Ты ни капли не пытаешься помочь мне быть счастливым. У меня такое ощущение, что я тебя вообще не знаю, я как будто живу с чужаком. Вот почему я захотел вернуться – я устал от этого ощущения, я устал бороться с тобой один, я устал быть человеком, в которого ты меня превращаешь, – в какого-то долбаного тирана, которым я никогда не был. Я криво улыбнулся. – Поэтому ты привез меня к настоящему тирану? Слава рассердился еще больше. – Вот опять они, твои манипуляции. Или Лев – твой любимый папа, с которым тебя нельзя разлучать, или «настоящий тиран», к которому ты боишься вернуться. Определись уже. – Не могу определиться, – негромко ответил я. – Потому что он меня то бьет, то любит. Так что это ему, а не мне надо определяться. Слава ничего не ответил, снова взялся за ручку чемодана и, коротко кивнув Ване, повернул по направлению указателя. Я с нотками злорадства подумал: нечего сказать, значит, я прав. Но победы в таких спорах стали приносить мне непродолжительное удовольствие – я вспоминал, что это не футбол, и расстраивался еще сильнее. Хорошо, что с нами был Ваня. Не представляю, в каком болоте из неловкости и неуютности нам пришлось бы болтаться, если бы брат, завидев Льва издалека, не побежал к нему с радостным криком: «Папа!» (что-то новенькое – он не называл его раньше папой). Запрыгнув на Льва с цепкими объятиями, Ваня чуть не снес его с ног. – Эй, ты тяжелый вообще-то! – шутливо возмутился Лев, мягко опуская Ваню на пол. Они обнялись уже спокойнее – папа, закрыв глаза, прислонился губами к Ваниной макушке, и они стояли так очень долго. Лев не изменился с нашей последней встречи, хотя я почему-то опасался, что он заплохеет от одиночества: станет нездорово худым, уставшим и неопрятным (что, конечно, звучит фантастически, но порой в голову лезло худшее). Но он был прежним, с жесткой улыбкой, с холодным взглядом, одетый с иголочки: классическое пальто, темный джемпер, под которым угадывался белый воротник рубашки, брюки со стрелками. Я подумал, если прижаться к нему, как Ваня, можно почувствовать запах сандала – таким на моей памяти был его любимый парфюм. Лев, разомкнув объятия, негромко сказал Ване: – Я очень скучал. Рад видеть тебя таким. – Последний раз ты видел меня в коме? – вдруг спросил Ваня. Мы со Славой напряглись: он никогда не поднимал эту тему раньше. – Да. – Я был страшный? – Нет. Но мне все равно было страшно. Удовлетворенный ответом, Ваня шагнул в сторону, и настал момент неловкого цепенения и опускания взгляда в пол. Во всяком случае, когда Лев посмотрел на меня, я именно так и поступил: оцепенел и потупился. Он спросил: – А ты не хочешь обняться? – Хочу, – сказал я, но не двинулся с места.