– Это же не единственная его характеристика. – Да, но весьма… – Я не знал, как сказать лучше. – Значительная. – Для меня – нет. Мне было очень странно слышать эти слова. Я возмутился: – Ну ничего себе! А что для тебя тогда значительно? К этому моменту мы дошагали до прибрежного парка. Слава указал взглядом на скамью позади, я пожал плечами, нехотя соглашаясь, и мы сели. – Сейчас будет какая-то из тех кулстори, начинающаяся со слов: «А вот мой муж…»? – догадался я. Слава неоднозначно покивал. – Ну… Возможно. – Смешная? – Не очень. – Ладно. – Я вздохнул и сел поудобнее, давая понять, что готов ее услышать. * * * Вернемся лет на десять назад. Представь: наступает утро, я открываю глаза и думаю: «Опять». Каждое утро, открывая их, я думал: «Опять». Врач говорил, когда перестану так думать, значит, таблетки начали действовать. Лев обещал, что мне станет легче в течение двух недель. Или трех. Или никогда, потому что «в подборе препаратов все индивидуально». А я уже шестой день на таблетках. Мама дома. Я слышу, как она шумит на кухне, и это бесит меня. Я встаю, одеваюсь, иду к ней. Начинаю отбирать кастрюлю, пакет молока, банку с овсяными хлопьями. Говорю, что сам все сделаю. Она шипит на меня: – Что ты сделаешь! Опять все бросишь и накормишь его «Несквиком»! Я тоже злюсь, говорю: – Мама, ты мне мешаешь! – Мешаю?! – оскорбляется она. – Да я вообще уйду! Я тебе ничего не должна! Просто помочь хотела! Зря нервы треплешь… Она уходит, а я думаю о тебе. Думаю, как мне хочется быть тебе должным и нужным. Обещаю себе: никогда не скажу, что он треплет мне нервы, пусть хоть все вытреплет, лишь бы между нами не случалось таких разговоров. Я ведь еще не знаю, что ты будешь в этом особенно искусен. Я подхожу к плите, начинаю сам готовить кашу. Насыпаю овсяные хлопья в сахарницу. Потом стою и выковыриваю их обратно чайной ложкой. Я решаю, что нельзя сдаваться, надо сварить эту дурацкую овсянку, потому что Лев говорит, у тебя будет гастрит, если я не начну готовить. И у меня тоже будет. Еще говорит: «Давай я буду приходить и готовить, если тебе тяжело». Но мне кажется, что не тяжело. Просто грустно. Я довариваю кашу – она выглядит съедобно. Слышу, как ты ворочаешься в кровати – значит, проснулся. Натягиваю улыбку, чтобы весело приветствовать маленького супергероя. Ты садишься за стол, разочарованно смотришь на кашу. Я приучил тебя к «Несквику», теперь ты не хочешь ничего другого. Говоришь, что несладко. Я предлагаю добавить сахар. Ты добавляешь и говоришь, что все равно несладко. Я даю тебе варенье. Ты вываливаешь его на кашу, перемешиваешь, пробуешь. Потом говоришь: – Я не хочу есть эту гадость. Я подвигаю тарелку к себе, пробую. Понимаю, что тоже не хочу. Забираю у тебя кашу. Насыпаю «Несквик». И так до бесконечности. Изо дня в день одно и то же. Я вклинился в Славин рассказ. Сказал: – Мне казалось, нам тогда было весело. Нет, тогда не было ничего веселого. За год до этого умерла твоя мама. Я совру, если скажу, что этот день резко перевернул все. Мы понимали, что она умрет, и оставалось только ждать, но мы не разрешали себе произносить слово «смерть» вслух. Делали вид, что случится какое-то чудо и она выберется, но никто в это на самом деле не верил. Нам было страшно признать, что это конец, и мы не признавали: ни я, ни мама, ни даже Лев. Думаю, в те дни и начался депрессивный эпизод, месяцами выматывавший меня после Юлиной смерти. Последние недели жизни она не приходила в сознание, и я перестал к ней ездить. Лев ездил один, а я только спрашивал: – Это еще не закончилось? И больше ни о чем не спрашивал. Мне до сих пор стыдно за это: словно не мог дождаться. На похоронах меня охватило странное оцепенение – исчезли все чувства и эмоции, как будто не существует ничего: ни меня, ни этих похорон, ни остального мира. Наблюдая за погружением гроба в яму, я сказал: «Мою сестру сейчас зароют. Какой абсурд». Но я этого даже не помню, это Лев рассказывал. Когда ехали в машине с кладбища, мама, ну то есть бабушка, сказала: – Слава, надо Мики рассказать… Я на нее даже не посмотрел. А она опять: – Нельзя же вечно скрывать, он спрашивать начнет… – И что рассказать? – бесцветно спросил я. Она начала говорить какие-то безумные вещи, мол, твоя мама теперь живет на небесах, потому что ее душу забрал Господь… Я тогда поморщился. Но если быть откровенным, твоя бабушка перенесла случившееся легче, потому что искренне верила в то, что говорила. В такие моменты важно на кого-то опираться. Или на что-то. У мамы была вера, а у меня был Лев. Он шепнул тогда: – Не ври ему. Я тебе не соврал. – Почему Лев не переехал сразу? – снова вклинился я. – Раз тебе было так плохо. – Мне нужно было время, чтобы разобраться с опекой и не вызвать у них никаких нареканий. – Бабушка так легко согласилась, чтобы этим занимался ты? Слава хмыкнул. – Конечно нет. Твоя мама оставила прижизненное заявление в органах опеки, где выражала личное желание, чтобы опекуном стал я. Думаю, без него бы ничего не получилось – я им не очень нравился. – Почему? Слава пожал плечами. – Молодой. – Значит, вы со Львом знали заранее, что так будет? Вы это обсуждали? Мы это обсуждали. Лев был категоричен, его ужасала перспектива жить вместе с тобой. «Как это будет выглядеть со стороны? – спрашивал он. – Как будто мы… Геи. Геи с ребенком». Я знаю, что Юля с ним говорила, но не знаю о чем. После этого разговора он… согласился участвовать в воспитании, назовем это так. Я думал, под этим он имеет в виду нашу совместную жизнь, но он понимал воспитание по-своему. Говорил: – Если вам нужны деньги, я… Короче, он и сейчас такой. Ему искренне кажется, что помощь деньгами самая эффективная.