– Недоговариваем, – поправил он. – Ага, конечно, – раздраженно ответил я. – Даже в России не было столько лжи. – В России вся наша жизнь была одной большой ложью. Он меня как к месту пригвоздил своими словами. Я растерялся на миг, не зная, что ответить, и папа начал уходить, возвращаться обратно в палату. Собравшись с мыслями, я выдохнул: – А разве здесь правда? Но он сделал вид, что не услышал меня, хотя я точно знаю, что это не так. Я представил, как вернусь в Ванину палату, где опять сделаю вид, что ничего не изменилось, что ложки действительно гремят так отвратительно, как кажется брату, а пение птиц за окном невыносимо фальшиво. Потом, выйдя из больницы, я позвоню Льву: изображу непринужденную улыбку, рассказывая о наших делах, и, конечно, ни взглядом, ни намеком не дам понять, что вокруг Славы ошивается непонятный мужик, провожающий его до дома. Лев будет казаться невыспавшимся и уставшим, но соврет мне, что все в порядке, а я, отключив звонок, передам эту ложь Славе. Почему всю свою жизнь я только и делаю, что храню чужие тайны? Разозлившись, я побежал, обгоняя Славу, и первым ворвался в Ванину палату. С разбега чуть не вышиб дверь, и Ваня, вздрогнув, удивленно обернулся. Подойдя к его кровати, я, задыхаясь, быстро заговорил: – У тебя нарушено восприятие звуков, ты искаженно слышишь все, кроме речи. И музыку тоже. Возможно, ты больше не сможешь ею заниматься. – Заметив, с какой растерянностью глядит Ваня, я поспешно добавил: – Извини. Он посмотрел куда-то за мою спину, и я тоже обернулся: на входе в палату, привалившись к дверному косяку, стоял Слава. Судя по взгляду, он был очень разочарован. – Он имеет право знать, – сказал я, глядя папе в глаза. Пытался говорить уверенно, но голос дрогнул. Ваня, издав сдавленный крик, бросился на меня. Вообще-то ему пока не удавались резкие движения, но тогда получилось очень хорошо: он, рывком поднявшись с кровати, кинулся ко мне, с яростью заколотил по моим плечам и груди сжатыми кулачками, несколько раз больно пнул под колено, при этом плакал и повторял, что я «д-д-дурак» и «п-п-придурок». Раньше в таких ситуациях я с силой скручивал ему запястья и швырял его куда-нибудь на кровать, держа так, пока он не успокоится. Но сейчас этого делать было нельзя, поэтому я, пятясь к стене, терпел, надеясь, что Слава нас разнимет. А он по-прежнему стоял у дверей, скрестив руки на груди, и наблюдал за нашей жалкой дракой, как за представлением. Вскоре Ваня выдохся и плюхнулся обратно на кровать, растирая по щекам злые слезы. Тогда Слава подошел к нему, а мне бросил через плечо: – Уйди. Я сел на холодное металлическое сиденье в коридоре. Еще около получаса из-за двери палаты были слышны сдавленные рыдания и нервные вскрики – Ваня будто бы о чем-то спорил со Славой. Я заткнул уши наушниками, включил музыку и постарался убедить самого себя, что все сделал правильно. Ну типа быстро сорвал пластырь, разрубил хвост одним ударом – всеми этими сравнениями я старался оправдать свой поступок. В конце концов, потеря музыкального слуха – это не то, что можно скрывать вечно. Через некоторое время ко мне вышел Слава, сел рядом. Я выключил музыку и убрал наушники, ожидая, что он будет ругаться. Но он просто спросил: – И как? Легче стало? Я пожал плечами. – Не знаю. Стало честнее. Слава усмехнулся. – Если в твоей правде нет ни добра, ни пользы, держи ее лучше при себе. Это он уже про какую-то другую правду, судя по всему. – Все понял, пап, – коротко заверил я. И, конечно, ничего не рассказал Льву. * * * В таком сокрытии прошел сентябрь, а потом и вся осень. Все это время Ваня не говорил о музыке и ничего не спрашивал о возможностях восстановления слуха, но об этом было пока рано: лишь к октябрю он заново научился держать ложку, а к ноябрю – еле-еле выводить печатные буквы на бумаге, при этом запоминание новой информации все еще давалось с трудом. Решение всех этих проблем позволяло нам временно забыть о самой главной. Слава искусно делал вид, что у него нет новых отношений, никогда не задерживался допоздна и много времени проводил с Ваней. Во всей этой ситуации больше всего я злился на Майло: ну зачем, зачем мне нужно было знать эту дурацкую информацию? Если бы не он, я бы даже ничего не заподозрил – и оставил в сохранности парочку нервных клеток. К декабрю домой вернули Ваню (вместе со щеками), прописали занятия лечебной физкультурой и курс нейропсихологической реабилитации. Теперь я полдня делил свою комнату не только с братом, но еще с учителями, медиками и психологами. К пианино, кстати, Ваня не подходил. Менялась не только наша жизнь, но и Ванкувер – украшенный праздничными огоньками и рождественскими фигурками, он стал выглядеть совсем иначе и уже больше походил на фотографии «зимней канадской сказки» из интернета. Теперь в городе каждый вечер проходил водный фестиваль: восемьдесят кораблей с разноцветными фонариками плавали в окрестностях местных бухт. В один из таких вечеров мы с Майло бегали вдоль берега наперегонки с кораблями, и он смеялся, широко открыв рот, а я только делал вид, что смеюсь, потому что на самом деле думал о Славе: он, наверное, тоже с кем-то смотрит на эти корабли по вечерам. Было бы романтично. Чтобы стало веселее, я попросил косяк у Майло – сначала один, потом второй, потом третий, короче, я сильно накурился, начал ржать и нести всякую чепуху. А может, не чепуху, может, наоборот, правду. Мы уже перестали бегать, просто шли вдоль воды, и я сказал Майло: – Вот почему одни люди никого не любят, а другие любят всех подряд? Но Майло тоже был накуренный, поэтому только засмеялся в ответ. Я продолжил мысль: – Одни годами ищут любовь и никого не находят, а другие только расстались, как вдруг через месяц у них уже новая любовь. Почему так? – Ты про своего отца? – Майло постарался не смеяться. – Не знаю, – печально ответил я. – Может, больше про себя, а не про него. Может, я так злюсь, потому что завидую? Ведь какова широта сердца должна быть для такого… – Широта сердца! – Он снова загоготал. – …У меня очень маленькое сердце, – продолжил я, не обращая внимания на его смех. – Настолько маленькое, что в него никто не влезает. – Ну я же влез. – Он шутливо пихнул меня в плечо. – Я тебя не люблю, – честно ответил я. – Ты мой друг. – Но друзей тоже любят. – Нет, – просто сказал я. – Чего? – Майло даже остановился. Я тоже остановился, обернувшись на него. Майло почему-то больше не выглядел веселым. – А что тогда для тебя дружба? – спросил он. Я с искренней теплотой в голосе заговорил: – Слушай, я тебе очень благодарен, мне приятно, что ты такой… сострадательный. Правда, ты клевый, и я тоже стараюсь быть для тебя хорошим другом. Его, кажется, смягчил мой ответ. Мы снова пошли рядом, и он спросил: – Но почему ты тогда говоришь, что друзей не любят? – Потому что благодарность – это не любовь. Ну, как тебе объяснить… Вот если ты заболеешь и умрешь, я буду грустить… минут пять. Я столько грустил, когда умер наш сосед, потому что это довольно грустно, когда люди умирают, но не настолько грустно, чтобы я постоянно об этом думал… Погрузившись в объяснения, я не сразу заметил, что снова иду один. Когда обернулся, обнаружил, что Майло быстрым шагом направляется в обратную сторону. – Майло, ты че, обиделся? – крикнул я. – Я не имел в виду, что буду рад, если ты умрешь! Я имел в виду, что не сильно расстроюсь! Это же другое! Он коротко бросил через плечо: – Ты идиот. Я пошел за ним следом, стараясь нагнать. – Ну извини! Я накуренный, говорю не то! – По-моему, ты как раз говоришь то. Я побежал за ним, сам не знаю зачем, но побежал, а он – от меня, и мы снова гнались вдоль берега, как будто бы за кораблями, только это теперь было нифига не весело. И не романтично тоже. Выдохшись, я отстал и в конце концов остановился совсем. Растерянно оглядев пустынный берег, с досадой подумал: «Жалко, хорошая была трава». This is Not Football Я спилил елку. В Канаде принято ходить на елочные базары, но они не такие, как в России, – там нет уже готовых елок, которые кто-то срубил за тебя и привез в магазин. На канадских елочных базарах ели и сосны растут как в лесах, и их нужно добывать самостоятельно. Я бродил между деревьями, размышляя, как здесь не хватает российских елок – маленьких и желтых, с обсыпающимися иголками, потому что только такие и можно было поместить в нашей квартире. Большинство деревьев на этом базаре были с размашистыми лапами, так что поставь их в нашей гостиной – и они заполнят собой всю комнату. В конце концов я ее нашел – умеренно пушистую елку с меня ростом – и спилил. Ну не совсем так, конечно: я очень долго пытался, но пила елозила по толстому стволу, не желая поддаваться силе трения, и, когда я промучился около получаса, ко мне подошел мужчина – работник этого базара – и спилил елку примерно за полминуты. Но я никому об этом не рассказал, сделал вид, что справился сам. Мужчина отнес елку в гремящий агрегат (тот оплел ее сеткой), назвал мне стоимость, я мысленно посчитал, сколько курева купил бы на эту сумму, – у меня так всегда, что бы я ни покупал, – и отдал деньги. Затем вернулся к машине – там, сидя на капоте, меня ждали Слава и Ваня, играя в города. – Прошел посвящение в канадские лесорубы? – спросил Слава при виде меня.