«Что за спектакль, мама? Я столько лет живу с мужчиной, для тебя это новость?» Но бабушка начала рыдать, ей понесли стакан воды, какие-то капли, нашатырь, водку – все подряд, до чего дотянулись, в общем. Слава, хлопнув дверью, ушел, а бабушку приводили в чувство еще минут пятнадцать. За столом вполголоса (чтобы не нервировать бабушку) еще какое-то время обсуждали Славу, называя его заднеприводным, ну и по-всякому там, так что мне очень быстро надоело это слушать и я сказал Ване: «Все, пошли». Нас никто не пытался остановить. Было видно, что всем хочется что-то спросить, но никто не решается, и поэтому мы старались собраться быстрее, чем посыплются вопросы. Все это случилось за пару недель до нашего отлета в Канаду. На следующий день бабушка пришла к нам ругаться. Сначала сделала вид, что пришла по другому поводу, принесла пирожки, сказала, что мы, мужики, ничего, наверное, не едим и готовить не умеем. Дурацкий предлог, учитывая, что за столько лет мы еще не умерли от голода. Но, выкладывая пирожки на тарелку, она сказала Славе, как бы между делом: «Я не буду вспоминать об этой ситуации, если ты перестанешь втягивать в свои дела детей». «В какие дела?» – уточнил Слава. «Ты сам знаешь. – Было видно, что она даже не хочет называть вещи своими именами. Посмотрев на меня, она сказала: – Мики, выйди». Я ответил: «Сейчас, только возьму шоколадку». И начал долго-долго шарить рукой в буфете, делая вид, что никак не могу ее найти. «У меня нет никаких “дел”, – отвечал Слава. – У меня есть жених. Мы вместе растим детей. Я сам решаю, как их растить, потому что это мои дети. И не будем об этом больше никогда». Он хотел уйти от разговора, но бабушка начала кричать, и ее лицо показалось мне смятым, как комок пластилина, каким-то рваным и искаженным: рваный черный рот, маленькие глаза-пуговицы и тоже черные, черные, черные… «Мам, хватит, – попросил Слава. – Я же счастлив…» Он это так тихо сказал, как будто ему стыдно. Может, так и было. Бабушка выглядела настолько несчастной, что на ее фоне стало неловко заявлять себя счастливым. Я чувствовал, как она пытается найти хоть какое-то спасение, хоть одну фразу, за которую можно зацепиться и заставить Славу перестать быть геем. И она сказала, наверное, худшее из всего, что можно было сказать: «Да лучше бы была война и ты там умер, чем это все!» Слава вздрогнул от этих слов, а я подумал: «Так не бывает… Так не бывает, это, наверное, воображаемая сцена». Это последнее, о чем они говорили. Бабушка ушла, а Слава не попрощался с ней, больше не пускал ее к нам домой и не заходил сам. Нужно было отдать собаку – мы договорились об этом заранее, потому что правила авиакомпании не позволяли брать ее на борт, а в багажном отделе «она сдохнет» (это Лев сказал). И с собакой к бабушке отправили меня – я чувствовал себя Красной Шапочкой, которой суждено идти через лес к своей смерти. Бабушка встретила меня в целом приветливо, но больше обрадовалась собаке, а не мне. Я передал ей поводок, миску, игрушки, корм, расческу, шампунь, рассказал, как этим всем пользоваться, и оставил инструкции на все случаи жизни. Кивая, она забрала у меня пакеты, и вздохнула. «И почему это со мной происходит?» Я растерянно поморгал. «Ты же сама хотела забрать собаку». «Я не про собаку. Я про Славу». Тогда я пожал плечами. «Ничего не происходит». «Да как же это – не происходит?» «Ну, это всегда было, – ответил я. – По-моему, это не что-то, что “происходит”. Просто ты не замечала раньше». Почесав Сэм за ухом на прощание, я философски изрек: «Если решаешь чего-то не замечать, рано или поздно все равно придется расстроиться». Бабушка тихо произнесла: «Совсем ты, Микита, испортился» – и, мягко, но настойчиво выставив меня за порог, закрыла дверь. Вот и все, теперь мы уже несколько месяцев как в Канаде, а Слава так и не поговорил с собственной матерью. Зато Лев поговорил, и слышать его сочувственные интонации было странно, потому что он никогда особо не сочувствовал бабушке, даже до этого каминг-аута. А теперь где-то там, в России, Лев сидел в антураже бабушкиной квартиры за домашним супом и какой-нибудь болтовней (тут еще нужно учесть, что почти вся бабушкина болтовня начиналась со слов: «Я сегодня услышала на Первом канале…») – комичность этого союза доходила до предела. – Даже странно, что вас могло что-то объединить, – заметил Слава, будто прочитав мои мысли. – Может, нас объединила потеря тебя? – негромко ответил Лев. Я занервничал, потому что это была запрещенная фраза – она выдавала статус родительских отношений, точнее, всякое их отсутствие. Но Ваня, ничего не заподозрив, легкомысленно спросил: – Как д-д-дела у С‐с-сэм? Родители сразу же переключились на разговор о собаке, но Славе не удалось скрыть от меня ту долгую секунду, когда он, замерев, с щемящей нежностью посмотрел на Льва. Innuendo Кажется, у меня появился друг. Мы с Майло переписывались каждый день, пару раз в неделю ходили гулять, общались в школе на обеденном перерыве – как я понимаю, все эти признаки соответствуют устоявшейся дружбе, так что да: у меня появился друг. Майло учился в двенадцатом классе, а я – в девятом, и такая дружба мне льстила. Я числился на самой младшей ступени старшей школы и помнил, что все книжные и киношные персонажи зарубежных подростковых историй трепещут перед переходом в старшие классы, опасаясь, что останутся лохами и их будут травить до конца школьных дней. И хотя я был новичком в подобной системе, поп-культура заразила меня такими же страхами. Я был уверен: именно таких, как я, грубоватые и туповатые спортсмены прижимают к шкафчикам или подвешивают за трусы на люстру. Но тут подвернулся Майло. Разве кто-то будет травить девятиклассника, который тусуется с крутым барыгой-второгодником из двенадцатого класса? Определенно нет. Но, конечно, от Майло мне доставался не только покровительственный авторитет, но и бесплатное курево. Мы курили везде: на прогулке, у него дома, в школьном туалете, в школьном дворе, прячась между деревьями, и даже умудрялись украдкой курнуть в коридоре. Но с каждым днем я чувствовал себя все более странно и бóльшую часть дня был взбудораженным и беспокойным. Однажды на биологии я ужасно распереживался из-за того, что у кольчатого червя нет ног, и он не может ходить, а только беспомощно ползает и валяется в грязи, влачит такое жалкое, прозябающее существование. Потом я вспомнил, что у рыб тоже нет ног, зато есть глупые морды, и они делают странные движения ртом, и мне стало еще грустнее, ведь это даже бессмысленней, чем жизнь червя. Но все лучше, чем всерьез переживать из-за расставания родителей, или тосковать по дому, или паниковать безо всякой причины. Я старался не быть эгоистичным потребителем и эксплуататором нашей дружбы, поэтому тоже пытался стать полезным для Майло. Во-первых, я делал за него домашку – всю, кроме английского, потому что дальше Present Simple и Present Continious мои знания не уходили, а вслух я общался скорее интуитивно. Я довольно быстро осознал, как погорячился, когда уверенно заявил о своих способностях осилить всю школьную программу Канады. С большей частью заданий за двенадцатый класс, особенно по математике, физике и химии, я не справлялся, и мне приходилось просить помощи у Льва, а Лев, растерянно глядя на меня, спрашивал: «Это вы сейчас проходите? В девятом классе?» Короче, за мои работы Майло получал 50–60 %, что соответствовало тройке или даже тройке с минусом в России, но его это устраивало, потому что, если бы не я, он бы получал примерно ноль. Таким образом, я научился балансировать в этом новом типе отношений под названием «дружба». Раньше я думал, что деньги – единственная валюта. Потом узнал о сексе. А теперь я понял, что платить по счетам можно чем угодно, человеческие отношения – это рынок, ты мне, а я тебе, вот и все. Главное – понять, какой товар нужен именно твоему покупателю. Я познакомил Майло со Славой (сказал, что он мой друг из школы, не уточняя больше ничего), и это позволило нам беспрепятственно тусоваться в моей комнате, курить в окно и слушать олдскульный рок. Майло больше предпочитал рэп, но, когда дело касается Queen, я никого не спрашиваю. В свои первые визиты Майло вел себя очень скромно, вежливо здоровался со Славой и соглашался остаться на ужин (они с папой даже умудрялись вести светские беседы за чаем). – Чем ты занимаешься, помимо школы? – спрашивал Слава. – Я… Ну… Типа садовод. – Серьезно? Это необычно. – Ага. Люблю возиться с растениями. С другого конца стола я, пристально глядя на Майло, сигнализировал глазами: смени тему! Он, перехватив мой взгляд, поспешно спрашивал: – А вы чем занимаетесь? Кем работаете? – Я художник по визуальным эффектам. Заставляю несуществующие объекты выглядеть естественно и реалистично. Но вообще мне нравится и просто рисовать, особенно акварелью. – Акварелью… – повторил Майло, взглядом обведя окружающее пространство. – А это вы нарисовали? Он указал на репродукцию картины «Звездная ночь» – она висела в коридоре, но хорошо просматривалась из гостиной. Раньше на этом месте была свадебная фотография родителей. – Нет, это масло, – ответил Слава. – И это Ван Гог. – Ой… – Видимо, услышав знакомую фамилию, Майло смутился. Через некоторое время, спустя примерно пять регулярных визитов, он с некоторым смущением сообщил мне: – Слушай, мне кажется, твой папа – гей. Мы были в моей комнате, я хотел включить музыку на компе, но моя рука остановилась на полпути. Удивленно посмотрев на Майло, я прочитал на его лице такое сочувствие, что мне стало смешно. Я фыркнул, коротко рассмеявшись. – Вот это да! Что теперь делать? Он растерялся. – А… То есть… Я прав, да? Но ты знаешь об этом? – Конечно знаю. Майло с облегчением выдохнул и путано заговорил: – Я просто переживал, ведь ты сказал, что твоя мама умерла, и я думал, что… ну… он типа несчастный вдовец и… – Это его сестра, – перебил я. – Моя мама – его сестра. Он мне не родной отец. Но почему ты подумал, что он гей?