– Неправда. Что-нибудь хорошее точно есть. Я внимательно посмотрел на Мишино лицо: болезненно угловатое, чем-то напоминающее того, совсем не похожего на прежнего, Ваню. На меня снизошло внезапное открытие, я приподнялся на локтях и, не разжимая зубов (чтобы не выронить косяк), воскликнул: – Блин! Ты же меня не любишь! Миша опешил, тоже поднявшись. – В смысле? Ты мне нравишься… Я встал на ноги, нервно заходил между кроватью и кухонным столом, каждый раз шагая боком, как дурак. Кажется, все-таки торкнуло. – Ты меня даже не знаешь! – восклицал я со смесью радости и справедливого возмущения. – Не знаешь, что во мне хорошего, а значит, не можешь любить, я даже нравиться тебе не могу! Но ты предложил мне отношения! Миша не понимал, к чему я клоню. – Тебя это обижает? Я тоже не понимал, к чему клоню, поэтому продолжал говорить все, что приходит в голову: – Нет! Я просто подумал! Так много людей в отношениях! Большинство, да? Но что, если никто никого на самом деле не любит? – С чего ты взял? – Потому что ты предложил мне отношения на пустом месте! Может быть, у многих так! Зачем ты это сделал? Объясни! Мне для науки! Я тогда пойму! К этому моменту косяк, дотлев, начал обжигать пальцы. Выкинув его в мусорное ведро под раковиной, я потянулся за новым, но Миша отодвинул остальные в сторону. – По-моему, тебе хватит, – несколько испуганно сказал он. – Ты какой-то перевозбужденный. Я не стал спорить. Повторил свой вопрос: – Зачем ты предложил мне отношения? – Мне показалось, что ты интересный человек, что у нас может что-то получиться. – То есть заранее? На вырост, так сказать? – Ну… Может быть. Я возликовал. – Вот видишь! Миша не понял моей радости, продолжая вопросительно смотреть снизу вверх. – Многие люди могут делать то же самое! Не любить, а надеяться, что полюбят. Не любить, а привязываться, или решать свои личные проблемы, или заменять партнером кого-то другого, искать в других людях маму, папу, брата, собаку и думать, верить при этом, что это любовь, а это не любовь – это подмена понятий. Никогда об этом не думал? Миша растерянно молчал. Косяк в его пальцах догорел – он, слушая меня, забывал курить. Выдохшись, я сел на пружинистую кровать рядом с ним. Я чувствовал себя странно, мне было зябко, но лицо стало влажным от пота, как при жаре. Замахав на себя руками, я уже спокойнее произнес: – В пятом классе мне нравилась одна девчонка. Я иногда ее вспоминаю – пытаюсь понять, что это вообще было. Она реально была классной, не такой, как все. Носила разные носки, разные кеды, красила волосы – короче, выглядела очень вызывающе, особенно для пятого класса. Многие считали ее крутой, но не такой крутой, как типа… ну типа самая красивая девчонка в школе – ничего такого, она была именно по-нормальному крутой, вот что я имею в виду. Ты понимаешь? Миша неопределенно кивнул. – Допустим. – И она мне нравилась, – повторил я. – Я ей вроде бы тоже нравился. А сейчас думаю: ну классно, когда тебя любит кто-то крутой. Только представь: самый крутой чел выбрал именно тебя. Это заставляет чувствовать себя особенным. Вот что я любил. Я любил чувствовать себя особенным. Получается, что я был влюблен не в нее, а в самого себя через призму ее взгляда. Миша многозначительно сказал: – Глубоко… – А потом она сказала, что лесбиянка. И я понял, что ни одного дня не был для нее особенным. Ни одного. Что я самый обыкновенный лошара, которого она использовала в своих целях, вот и все. – Жестко. Ты переживал? – Да, я плакал, – честно признался я. – Но я плакал и думал: это потому что она разбила мне сердце. А на самом деле я плакал из-за того, что она выставила меня лошарой, только и всего. Никому не хочется быть лошарой. – Да, никому, – согласился Миша. Казалось, на него трава действовала абсолютно противоположным образом: он выглядел уставшим, измученным, неспособным связать больше двух слов. А из меня продолжали сыпаться рассуждения: – Возможно, на самом деле никто никого не любит. Возможно, все люди на планете любят самих себя глазами другого человека, но не осознают этого, и им кажется, что все в порядке. Возможно, это не моя проблема, а общечеловеческая, это суть нашей эгоистичной природы, но осознать ее мешает сексуальное влечение – оно маскирует нелюбовь. А когда нет влечения, ты четче видишь несовершенство… – У тебя юношеский максимализм, – перебил меня Миша. – А у тебя старческий эйджизм. – Ну извини. – Миша развел руками. – Неужели ты правда никогда не видел примеров любви? Я сразу подумал о родителях. А в последнее время, когда я о них думал, мое сознание разделялось на две чаши весов: на одной – тот злосчастный удар (единственный ли?), ссоры, упреки, обесценивание; на другой – наша жизнь еще до Канады: слова любви, забота друг о друге, поддержка, все то, что невозможно подделать, если не чувствуешь на самом деле. Уж я-то был мастером в подделывании чувств – в эту игру тяжело играть годами. Все казалось таким двойственным, что не укладывалось в моей голове, и от этого я тоже разделялся: я жалел Славу, чувствуя с ним особую, родственную близость, я хотел ему самого лучшего. Но на другой стороне был Лев – мой отец, мой супергерой, каким бы он ни был, но десять лет из жизни не выкинешь, особенно когда прожил всего пятнадцать. – Раньше меня восхищала любовь моих родителей, – ответил я. – Они были такие, знаешь… Как будто встретились друг с другом за пределами Пространства и Времени, на каком-то неземном уровне, где заключаются вечные браки. Миша рассмеялся над высокопарностью моих слов, а мне стало обидно: будь я в трезвом уме, сказал бы то же самое. – Ладно, извини. – Он заметил, что я надулся. – А почему «раньше»? Они развелись? Я кивнул. – Типа того. И мои воспоминания о детстве начали отдавать тухлятиной. Миша пожал плечами. – Мои предки тоже развелись, но мне было все равно. – А мне не все равно. Я слишком вовлеченный. Это треугольник, понимаешь? Как стоять слишком близко к тому, кто стреляет. А потом – к тому, в кого стреляют. Они будут постоянно меняться – сегодня стреляет один, завтра другой – и рано или поздно попадут в тебя. Миша снова засмеялся. – Ты всегда так странно разговариваешь? Он ткнул меня в бок, будто хотел развеселить, но я дернулся и случайно пнул одну из жестяных банок под столом. Она, гремя ложками, перевернулась, и я потянулся вниз, чтобы собрать их обратно. – Да я сам… – начал было Миша, но я уже все заметил. Ложки были не столовыми. Точнее, может, когда-то они и были столовыми, но теперь – закопченными. – Пиздец, – выдохнул я на русском, но Миша меня понял. – Они нужны для лабораторных, – принялся оправдываться он. – На химии мы иногда делаем опыты с… – С героином? – перебил я. – Конечно, нет! – возмутился Миша. – Я понимал, что ты наркоман, но я не думал, что… – Я покачал головой, разглядывая ложки. – …что героиновый. Я посмотрел на Мишу и мигом протрезвел: всё, абсолютно всё в нем выдавало наркомана, Лев был прав, а я не хотел этого замечать. Теперь я увидел не просто худое, а бледное, истощенное лицо, мешки под глазами, потрескавшиеся губы, которые лихорадочно шевелились, исторгая оправдания, но я их не слышал – это уже не имело для меня значения. Кожаная куртка, всегда кожаная куртка, даже когда на улице было выше двадцати градусов, он приходил в ней. И сейчас у себя дома он сидел в свитере, он никогда не обнажал рук. Я начал медленно пятиться: сначала отползать от него по кровати, а затем, когда кровать кончилась, вскочил на ноги и попятился уже к двери. Я был напуган, но пугал меня не Миша, а я сам. Я ведь понимал, кто он такой, просто думать об этом не хотел, потому что… Потому что у него была травка, только и всего. Вот куда меня привела зависимость – в дом к героиновому наркоману. За косяк я был готов встречаться с героиновым наркоманом, готов был переспать с ним, может быть, подхватить ВИЧ. Он что-то крикнул мне вслед, вроде: «Не делай поспешных выводов!» – но я уже бежал вниз по лестнице и потом, оказавшись на улице, бежал еще целый квартал, будто за мной кто-то гонится. И когда, бухнувшись на скамейку в парке, я подумал: «Дерьмовый день, хуже быть уже не может», мне пришло сообщение от Славы. Вытащив телефон, я увидел его имя на главном экране и начало сообщения: «Мне звонили из больницы, Ваня…» Дальше обрывалось. Я мысленно закончил сам: «…умер». А что еще мог сделать Ваня в такой ужасный день? Даже не день – эта лавина из дерьма катилась на меня уже не один месяц, сплошная черная полоса с тех пор, как мы переехали в эту чертову страну. Расплакавшись заранее, я нехотя разблокировал телефон и развернул сообщение. «…открыл глаза». Вот как оно заканчивалось.