Это звучало приятно, даже льстило, но все равно не приносило успокоения. Такой ли это дар: находить в незнакомцах черты отца, матери, брата, сестры, кого-нибудь там еще из не существующих в реальности родственников и принимать их за родных? Но я не хотел спорить, поэтому просто сказал: – Хоть что-то во мне от тебя. Мы уже подъезжали к дому. Поворачивая на нашу улицу, Слава негромко заметил: – Думаю, это не от меня. Я насмешливо поморщился. – От Льва? Мы остановились перед шлагбаумом – въезд на территорию дома. Слава вытащил из бардачка брелок с огромной кнопкой, нажал на нее, оранжево-белая стрела медленно поползла вверх. Проследив за ней взглядом, Слава сказал: – Он тебя очень любит. Мы снова тронулись с места. – Больше всех на свете, – процитировал я. – Это правда. Мы остановились на парковочном месте возле подъезда – меня качнуло вперед, потом назад, и я заметил, что так и не пристегнулся. Слава выключил фары и, поворачивая ключ в замке зажигания, заглушил мотор. Неспешно перекинув через голову ремень безопасности, он сказал: – Другой вопрос, что его любовь ранит. «Видимо, не меня одного», – чуть не сказал я. Мы почти синхронно вышли из машины, гулко хлопнули дверями. Замерли перед ступеньками, ведущими в подъезд, – только в тот момент я понял, что мы остались вдвоем. Слава, наверное, подумав о том же самом, несколько натянуто произнес: – Ну… Как в старые добрые времена? – Они не были добрыми, – бросил я, первым преодолевая пять злосчастных ступеней. Panic Attack – Вчера Лев улетел домой, – это первое, что я сообщил Ване, когда зашел в палату. Сел возле него, достал уже изрядно потрепанные листы бумаги с текстом про Шмуля. Развернув их, сообщил: – Я переписал линию Джонси. Ну, помнишь, его мать-проститутка и проблемы с алкоголем… Она должна была исправиться. Так было задумано. – Я растерянно посмотрел на Ванино лицо. – А вчера я все переделал. Она ушла. И там этот препод по рисованию, ну, который единственный нормальный из взрослых, я подумал, будет неплохо, если он заберет Джонси к себе. А ты что думаешь? Ваня, как обычно, не думал ничего, не подавал никаких знаков и никаких надежд: у меня уже не получалось верить, что я разговариваю с кем-то живым, а не с пустым сознанием. Мой энтузиазм иссяк, я не знал, откуда теперь черпать силы, чтобы шутить про «пошевели пальцами» и непринужденно болтать с воображаемым собеседником. – Достал молчать, – честно признался я, раскладывая листы поверх Ваниного одеяла. Облокотившись на бортик кровати, я придвинул к себе страницу с началом главы. – Короче, слушай, это будет про Джонси и его тупую мамашу. Я читал, как Джонси вернулся домой, но вместо мамы обнаружил там препода по рисованию – его звали Тадей, единственный нормальный взрослый, вечно курящий трубку. Он и сообщил ему, мол, так и так, твоя мать слиняла, не обессудь. Джонси очень расстроился, спросил: «Как же так?», а Тадей ему говорит: «Ну вот так. Некоторые родители любят себя больше, чем своих детей». Дальше была сопливая тягомотина: а что же со мной будет, а куда я теперь пойду, а Тадей ему говорил: «Ну я, конечно, так себе отец, но, если хочешь, давай что-нибудь придумаем». Джонси ответил: «Ладно, давай, но учти, что я двоечник, заика и тупица», а Тадей сказал: «Это мой любимый тип людей». Все это случилось под Рождество, что накаляло драматизм ситуации. Я прервал чтение, снова обращаясь к Ване: – Как думаешь, какого числа у них Рождество? Они католики или православные? И вообще, существовал ли Иисус в их вселенной? Я дотронулся до Ваниной щеки, мягко повернул голову в свою сторону – так было проще разговаривать – и, нахмурившись, внимательней вгляделся в его лицо. Оно вдруг показалось мне другим, более взрослым, словно Ваня провел в коме не неделю, а пару лет: детская припухлость исчезла, щеки впали, очертив скулы и глубокие глазницы. На меня накатило странное состояние: словно я запутался во времени, будто все это случилось очень давно, а мне кажется, что прошло только несколько дней. Окружающее больничное пространство приобрело черты опасной враждебности, меня охватила паника, смешанная с ощущением, что я – это не я. Я аккуратно встал со стула, хотел отодвинуть его в сторону, но посмотрел на руки, мои руки, но будто бы не мои одновременно – это напугало меня еще сильнее. Я чувствовал себя расщепленным: смотрел на все изнутри своего тела, но в то же время видел себя как бы со стороны, как чужого человека. Я посмотрел на Ваню – его изменившееся лицо ужасало больше всего остального, я ощутил странную неприязнь к нему, какая бывает в кошмарах: иногда во снах близкий человек кажется опасным, не собой, а злым близнецом или подмененным, источающим угрозу и смерть. Вот так я ощутил Ваню. Пятясь, я вышел из палаты и очутился в больничном коридоре: темном, мрачном, с неисправными мигающими софитами. «Ничего не мигает, тебе все это кажется, успокойся», – повторяла рациональная часть моего разума, но весь остальной я трясся в панике; у меня так сильно дрожали ноги, что я не мог на них идти и поэтому сел на пол прямо в коридоре. Прижал колени к груди, думая, что чем сильнее буду сжимать их, тем меньше они будут дрожать, но это не помогало. Меня заметила медсестра – с огромным шприцем в руках, в окровавленном халате, с клыками, которые она прятала под маской, – она подошла ко мне и демоническим голосом спросила: – Вы в порядке? Когда она присела рядом со мной, я увидел, что никакая она не окровавленная и без клыков – самая обыкновенная, а все остальное я придумал. Мне нужно было разобраться, сколько прошло времени, но спросить, какой сейчас год, я не решился даже в таком бредовом состоянии. – Давно мой брат в коме? – спросил я. – Что? – переспросила она. – Давно мой брат в коме? – повторил я. А она опять: – Что? Я понял, что спрашиваю на русском языке, и, что еще хуже, я забыл английский. Как я не старался сформулировать такой простой вопрос на английском – у меня ничего не получалось, я забыл все слова, даже слово «брат». Она куда-то отошла, и, пока ее не было, меня сжирала темнота коридора – подбиралась ко мне, как чудовище, и поглощала мое тело. Потом среди этой темноты снова возникла медсестра со стаканом воды. – Попейте. – Она протянула его мне. – Я позвонила вашему отцу, он за вами приедет. – Папа? – переспросил я, забирая стакан. Темнота начала отступать. – Да, – кивнула медсестра. Пока я пил воду, коридор постепенно возвращался в свое прежнее состояние: разукрашенные стены, широкое светлое пространство, в самом конце – большое окно, пропускающее через жалюзи солнечный свет. Катастрофа отступила. Мое тело снова стало моим. Возвращая пустой стакан медсестре, я почувствовал себя глупо. – Извините, – пристыженно произнес я. Она с сочувствием спросила: – Паническая атака? – Наверное. – Вас что-то напугало? Я посмотрел на дверь Ваниной палаты. – Почему у него такое лицо? – Какое? – Такое… Взрослое. – Люди в коме худеют, так бывает. – Можно мне еще раз зайти? Я забыл там кое-что. Медсестра кивнула. – Конечно. Только… Я ее понял. Заверил: – Больше никакой паники. Я вошел в палату на ослабших ногах – меня все еще покачивало после такого выплеска адреналина. Остановившись над Ваней, я долго перебирал в уме, что хочу ему сказать. Например: «Родители разбежались, ты в коме, жизнь – дерьмо, я устал». Может, если мой позитивный настрой и искусственно-бодрый тон голоса не побудили Ваню выйти из комы, то он сделает это хотя бы из жалости? Или можно сказать: «Никогда не выходи из комы», и он выйдет из вредности – это его любимое, все делать поперек. Не придумав ничего лучше, я наклонился к лицу брата и прошептал на ухо: – Ничего не изменилось. Я люблю тебя больше всех на свете. – И чмокнул в непривычно острую щеку. Слава ждал меня в холле, на мягких диванах, листал журнал про инновационную медицину и пил кофе из автомата. Издалека он выглядел обыкновенным, даже нормальным, но, когда я подошел ближе, невольно поморщился: снова непонятный блеск на щеках и губах, подведенные глаза, крашеные ногти – я бы промолчал, будь они хотя бы черными, как у Фредди Меркьюри, но белые… Белые с мелким рисунком! Я сел на другой конец дивана, как будто мы не знакомы, и, не поворачивая голову к Славе, произнес едким светским тоном: – Смотрю, вы прямиком с гей-парада.