Reaction to Pain Длинный больничный коридор возвращал меня воспоминаниями в детство: «Кто последний добежит до палаты – тот большая черепаха». Только в этих воспоминаниях стоял совсем другой запах – онкологический центр был пропитан затхлостью, сыростью и смертью. Здесь, в детском госпитале Британской Колумбии, не пахло совсем, если находиться в холле, и слегка отдавало антисептиком в коридорах. В госпитале не было ничего, за что я терпеть не мог больницы России – там, среди облезших стен, не оставалось и тени сомнений: это место не для того, чтобы выздороветь, а для того, чтобы умереть. Но в Канаде все было иначе: меня окружали светлые коридоры с огромными окнами и разрисованными стенами, а неизменно улыбающийся персонал здоровался со мной всякий раз, проходя мимо. Я находился в реанимации, но не чувствовал этого – даже смерть, словно понимая неуместность своего присутствия, не отравляла воздух. Перед тем как зайти в отделение, я надел халат, маску и бахилы, подготовленные медсестрой. Она же приятным голосом инструктировала меня: – Ваша забота очень поможет ему. Не бойтесь прикасаться, подержите его за руку и обязательно поговорите. – Он услышит меня? – удивился я. – Это не исключено. – Но точно вы не знаете? Подумав, она сказала: – У него не глубокая кома. Когда я брала кровь, он дернул рукой. – Что это значит? – Реакция на боль. Я мрачно усмехнулся: вся эта ситуация – одна большая Ванина реакция на боль. Перед палатой я замешкался, испугавшись неизвестности: кого я там увижу? Понятно, что Ваню, но каким он будет? Как раньше? А что, если он будет бледным, с трубками во рту, как во всех этих драматичных фильмах, будет напоминать живой труп, и вот так, в таком виде, навсегда останется в моей памяти. Я буду думать «Ваня», а вспоминать – вот это. Не настоящего Ваню. На деревянных ногах я прошел к двери. Хотел уже было взяться за ручку, но остановил себя. Постучал. Если Ваня меня слышит, то пусть знает: даже в такой ситуации я уважаю его личное пространство. Ответа я, конечно, не дождался. Ваня лежал на спине с закрытыми глазами – как будто спал. Меня не покидало ощущение неправильности происходящего: если потрясти его за плечи, он не проснется, хотя живой, – и это до жути странно. Вокруг его головы был намотан бинт, а от груди, под пижамой, шли проводки – я понял, что эти штуки отслеживают его сердцебиение. Но не было никаких трубок во рту и кислородной маски на лице, это меня успокоило. Я сел рядом, на стул, не зная, что сказать. В голове вертелись избитые фразы: «Ваня, как же так, нам так тебя не хватает, пожалуйста, очнись…» – но я представлял, что, если бы находился в коме и все слышал, мне бы не понравилось такое нытье. В глубоком кармане халата лежали свернутые в трубку распечатки с моим текстом про Шмуля. Изначально я принес их в рюкзаке, но рюкзак не разрешили брать с собой. Вытащив листы, я стянул с них банковскую резинку и, разворачивая, неловко сказал: – Ну, чтоб не молчать, я вот взял… Тяжело вести диалог, когда собеседник не отвечает. Преодолевая смущение, я старался говорить тверже: – Это текст… Это я его написал. Тут повесть. Для детей. – Я сам не мог понять, почему говорю с такими паузами, как будто Ваня не в коме, а в деменции. Поймав себя на этом, я выровнял тон: – Ты единственный ребенок, с которым я близко знаком, поэтому хочу спросить именно твоего мнения. Ванино лицо оставалось невозмутимым. Я неловко прокашлялся. – Давай что-нибудь придумаем. Если тебе понравится – пошевели пальцами, договорились? Я не понял, договорились мы или нет. Ничего не изменилось. – Ладно. – Я медленно поднял листы перед глазами. Сделав глубокий вдох, начал: – Дома не было никого. Не было даже Руфуса, потому что он умер. Неуверенно поглядев на Ваню, я пояснил: – Руфус – это золотая рыбка. – Снова уткнулся в листы, продолжил: – Шмуль каждую неделю покупал себе нового Руфуса, потому что предыдущий умирал раньше, чем проходило хотя бы пять дней… Опустив текст, я сказал Ване: – Знаешь, мне бы хотелось, чтобы в мире существовал сервис по покупке друзей, чтобы не приходилось заводить настоящих друзей. Как с рыбами – каждые пять дней кто-то новый, забавно, да? Ваня молчал. Я покачал головой, как бы выбрасывая из головы эти мысли. – Извини, это чушь. Давай дальше… Взяв аквариум в руки, Шмуль отправился в ванную и вылил воду вместе с дохлой рыбой в унитаз. Таким образом, периодически отвлекаясь на пояснения и комментарии, я прочитал Ване до конца всю главу. Она была посвящена Шмулю и его неспособности устанавливать прочные социальные связи с кем бы то ни было, даже с рыбами: покупая новую рыбу сразу после смерти предыдущей, он неизменно называл ее Руфусом. Шмуль всегда покупал одних и тех же золотых рыбок вида львиноголовка пяти сантиметров в длину, потому что именно так выглядел самый первый Руфус, и поэтому все остальные должны были ему соответствовать, будто это все один и тот же. Родители Шмуля так и думали: они понятия не имели, что многие Руфусы уже давно мертвы. – Ну, как тебе? – спросил я, отложив листы на прикроватную тумбочку. Ванины пальцы не шевельнулись. Даже вот чуть-чуть не шевельнулись. Я цыкнул. – Так и знал. Лорди тоже сказала, что я бездарен. Я снова посмотрел на распечатки – вереница слов сплеталась в один сплошной буквенный узор. Я подумал об «Алисе в Стране чудес», о «Королевстве кривых зеркал», о «Денискиных рассказах» и о «Мишкиной каше» – все это было другим, особенным, не таким посредственным, как у меня. У их авторов были свои интонации, свой талант, свое врожденное чувство языка. – И все равно я так сильно это люблю, – неожиданно сказал я вслух, дотрагиваясь кончиками пальцев до бумаги. – Я не могу не писать. Мне необходимо утешение, которое я нахожу в литературе, как будто я придумываю отдельный мир, где можно исправить все, что не получается исправить в жизни. Я посмотрел на реанимационный монитор: зеленая линия подскакивала, вырисовывая треугольники через каждую секунду. – Если бы у Шмуля был брат, он бы никогда не впал в кому, – негромко произнес я. Мне захотелось плакать. Ваня молчал; его лицо выражало безмятежное равнодушие ко всему. Не сдержавшись, я хотел пошутить, но прозвучало совсем не смешно, даже жалко: – Господи, в индийском сериале ты бы уже очнулся и начал танцевать со слонами! Я столько личного рассказал, а тебе хоть бы что! Я подался вперед, наклонился к Ване, прикоснулся лбом к узкой грудной клетке с торчащими ключицами, вдохнул запах больничного белья – смесь стирального порошка и ландышей. Я сжал Ванины пальцы в своей ладони – они были теплыми, настолько теплыми, что даже страшно, почему все остальное в нем такое неживое. Кривая линия на мониторе, теплые руки и вздымающаяся грудная клетка – вот и все, что говорит о жизни, а жизни нет. Я почувствовал, как слезы катятся по моей переносице и остаются на одеяле – маленькими круглыми пятнами. – Мне так жаль, – прошептал я, всхлипывая. – Мне так жаль… Я так себя виню. Я поднял голову, обхватил Ванину руку ниже локтя и прижал к себе, как прижимают младенцев. – Может, зря я заставил их тебя забрать? – негромко спросил я. – Там тебе было бы лучше… Этот сраный треугольник не приемлет вторжение четвертого угла. Он тебя выдавил. Я не заметил, как вошла медсестра и начала мягко отстранять меня от Вани. Она говорила, что ему нужно отдохнуть, что я могу прийти на следующий день, а сейчас необходимо попрощаться. Я горячо зашептал Ване, так, чтобы слышал только он: – Пока, пока, пока! Я еще приду, следующая глава про Джонси, а Джонси – это ты. Когда я вышел из палаты, вытирая глаза тыльной стороной ладони, медсестра, глянув на меня сочувственно и укоризненно одновременно, попросила: – Постарайтесь перед ним не плакать. Его это очень тревожит. – Да он ни на что не реагирует, – огрызнулся я. – Так только кажется. На улице шел сильный дождь. На секунду я замер на больничном крыльце, как и все остальные посетители – выходя, они останавливались у дверей, застигнутые стихией врасплох. Я шагнул под холодные струи – куртка моментально намокла. Я снял ее и остался в футболке – так и отправился к автобусной остановке, чувствуя, как дождь бьет по телу через тонкую ткань. В ожидании транспорта, прячась от ливня, люди набились под пластиковый навес и через стеклянные стены остановки выглядели как маринованные огурцы в банке. Я встал в стороне. Женщина с ребенком на руках, заметив меня, начала тесниться. Она сказала: – Мальчик, вставай рядом, тут еще есть место. – Нет, спасибо! – ответил я, стараясь перекричать поток воды. – Так дождь… Я пожал плечами, отворачиваясь. – Раз идет дождь, значит, надо мокнуть. Она меня, наверное, не услышала. А если и услышала, то не поняла – я сказал это на русском. * * * На идеально вымытой кафельной лестнице оставались мокрые следы – вода хлюпала в кедах, стекала по одежде, капала с волос за воротник футболки и заставляла зябко вздрагивать. Зубы стучали, и я сжимал челюсти, чтобы унять дрожь. Перед дверью в квартиру я понял, что забыл ключи, и аккуратно нажал на звонок. Через полминуты мне открыл Лев, вместо приветствия выдав: – Наконец-то! – Но, оглядев меня с головы до ног, он удивленно спросил: – Ты чего такой мокрый? Неровно стукнув зубами, я выдохнул: