Смысл был неуловимым, почти магическим, но рифма какая-то завораживающая. – Я такой никогда не слышал, – сказал я. – Я вообще не уверен, что на эти слова есть музыка, – ответил Слава. – Это колыбельная Цветаевой. – Ты сам эти стихи на музыку положил? – удивился я. Слава смутился. – Что там «ложить»? Это же обычная колыбельная. – Спой еще, – попросил я. Как по льстивой по трости Росным бисером плеща, Заработают персты… Шаг подушками глуша. Я откинулся на подушку, и Ваня пристроился под моим боком, протянув уголок одеяла, – поделился, значит. Я слушал Славу, засыпая, и думал о том, что Ване, наверное, никто не пел колыбельных, когда он был младенцем. Значит, тогда это было впервые – в десять лет. Бесшумно поставив гитару на место, Слава поднялся. – Спокойной ночи, – сказал он шепотом. – Я люблю вас. «Я люблю тебя», – мысленно ответил я ему. Тогда впервые за долгие месяцы я смог уснуть в Канаде спокойно, не накуриваясь. Мне снились какие-то причудливые сны, в которых Ваня, как Маленький Принц, путешествовал по другим планетам и навестил мою – отдельную, это была Планета Травокура (так и называлась), а Травокуром, получается, был я. Мы сели на край Планеты, свесив ноги (если опустить голову вниз, можно было увидеть миллионы звезд), и вместе накурились, мне было ни капли не стыдно, а Ваня сказал: «Ты самый лучший брат». Потом по межгалактическому пространству проплыла Сэм, наша собака, которую мы оставили в России вместе с бабушкой, и у меня в руках непонятно откуда оказалось оружие, я задрал срезы двустволки и выстрелил в собаку, но вместо крови из нее полилась блестящая фиолетовая жижа, и Ваня произнес: «Жаль, она была лучшей из нас». Потом я проснулся, полный сомнений: я точно ничего не курил? Под боком все еще сопел Ваня, и я аккуратно поднялся, чтобы его не разбудить. Мы никогда так не засыпали, и сейчас это пробудило во мне незнакомые нежные чувства, глубоко семейные. Продлилось это ощущение недолго – ровно до завтрака, за которым Лев как ни в чем ни бывало спросил меня: – Планируешь заявить в полицию на свою подружку? Я чуть чаем не подавился. – Чего? – Ну, она взрослая для тебя, разве нет? – Ей всего лишь девятнадцать. Мы почти ровесники. Она даже ниже меня ростом! Лев усмехнулся. – Что, на этот раз не будет никакого «меня совратили»? Тогда вмешался Слава: – Прекрати. Ты перегибаешь. Лев цокнул. – Вы очень непоследовательны в своей борьбе с совратителями. Так у вас ничего не получится. – Артур старше его почти в три раза, – начал объяснять Слава. – И сильнее примерно во столько же. Он взрослый человек, он лучше понимает ситуацию, он может принуждать, он может манипулировать… – Это он, – Лев кивнул на меня, – манипулирует. Всеми вокруг. Думаешь, он все еще наивный ребенок с щенячьими глазами? Да я в жизни не поверю в этот бред, что его поманили конфеткой и он сел на колени к злому дяде. Ты живешь с манипулятором и, как всегда, ничего не замечаешь. – А ты, как всегда, замечаешь всё, – язвительно ответил Слава. За столом повисла неприятная тишина: родители смотрели друг на друга, глаза в глаза, но ничего не говорили. И только Ваня, устало вздохнув, разрядил атмосферу: – Кто-нибудь отвезет меня на музыку? A Canadian Tragedy В спецклассе, который Шмуль называл «классом для дураков», он подружился с Джонси – белобрысым мальчиком-заикой из неблагополучной семьи, воспитывающимся матерью-проституткой (ни разу не употребил в тексте слово «проститутка», но, описывая ее вечно размазанную по губам красную помаду, подразумевал у этой героини именно такую профессию). Джонси тайно занимался в балетной школе – тайно от всех и от самого Шмуля, потому что стеснялся «девчачьего» увлечения. Еще была Марта – отличница из класса «для нормальных», с красными и блестящими, как наливные яблоки, щеками. Она была влюблена в Шмуля, а Шмуль в нее – нет. Но потом, конечно, он пересмотрел свои взгляды на эту девочку. Вот, собственно, и всё, не считая препода по ИЗО, мерзкой психологички и отстойных родителей. Все взрослые, кроме препода, были отстойными. Лорди вертела в руках распечатки с главами – так мне было легче исправлять уже готовый текст, помечая ошибки и неудачные выражения карандашом. Перелистнув страницу с последней главой, она грустно заметила: – Значит, Шмуль не поехал учиться в художественную школу… – Не поехал, – кивнул я. – Но ведь это было престижно. – Он хотел остаться дома. – У тебя везде тема дома, – задумчиво проговорила Лорди. – Тот, кому нужно уехать, никогда не уезжает. От этой фразы я почувствовал себя уязвимым, словно она меня разоблачила. В ее тоне сквозили намеки: мол, я все про тебя поняла, это на самом деле ты хочешь остаться дома. Мне не понравилось, что она так легко решила меня, как задачку за третий класс, и я довольно резко вырвал распечатки из ее рук. – Ты чего? – удивилась она. – Ничего, – буркнул я, отправляя распечатки в мусорное ведро под своим письменным столом. – Зачем ты так? – Это херня собачья. – А мне понравилось. – Я могу еще сотни таких написать. – Да? Это круто. – Нет, это чушь, – спорил я. – Банальщина, слепленная из клише. Есть миллион таких же историй. – Я больше не знаю таких историй, – пожала плечами Лорди. – Мальчик и балет – это смело. – Вторично. «Билли Эллиот». – «Билли Эллиот» не про сейчас и не про нас… Кстати, что у них за имена? Из какой они страны? Я передернул плечами. – Не знаю. Это выдуманный мир. Планета Травокура. – Чего? – засмеялась Лорди. – Там у собак вместо крови фиолетовая жижа. – Ты опять курил? – Нет, забей. Я сел рядом с ней – на пол, на белый пушистый ковер у подножия кровати. Мы забрались в комнату через окно, Лорди опять хотела заняться здесь сексом, но я совсем по-анекдотически пожаловался, что у меня болит голова, а Лорди ответила: «Тогда дай мне почитать, что ты пишешь», и мне пришлось согласиться, чтобы не заниматься с ней сексом. Заначка кончилась, а вытерпеть нашу случку в трезвом уме было выше моих сил. Боковым зрением я заметил, как Лорди разглядывает меня; она подняла руку, провела пальцами по моей щеке, сказала: – У тебя талант. Когда-нибудь ты напишешь книгу, которая сделает тебя известным.