– Ладно, – мягко сказал Слава, делая шаг назад. – Не буду мешать. Я кивнул, тоже отступая от него, и вернулся к Лорди. Только тогда заметил, как быстро колотится сердце – будто бежал стометровку. Лорди, неприятно растягивая слова, спросила: – А кто-о-о это бы-ы-ы-л? – Знакомый. Она хихикнула. – Похож на гея. Мне было неприятно, что она так сказала, но, если бы я начал спорить, это выглядело бы странно, поэтому пришлось согласиться. – Да, что-то есть. Мы дошли до голландского зала, где оказались в окружении темных мрачных карти: тревожные пейзажи и натюрморты, перемешанные с бытовыми ситуациями, минималистично развешаны по светло-розовым стенам, совсем неуместным для такой экспозиции. Я остановился напротив картины Рембрандта «Урок анатомии доктора Тульпа», и по правую руку от меня встали отец с маленьким сыном, не старше семи лет. Я, не таясь, начал их разглядывать: отец напоминал настоящего канадца с картинок про Канаду – этакий бородатый лесоруб в красной клетчатой рубашке. Конечно, такими псевдолесорубами давно полнились города и за пределами Канады, но в нем было что-то настоящее, подлинное – может, дело в бороде, длина и путанность которой указывали на нетронутость барберами. Никакой показушности, никакой эстетической выверенности, он будто шагнул сюда прямиком из леса, когда все остальные, похожие на него, выходили из «Старбакса». Его сильные руки подхватили сына под мышки, мальчик с визгом взмыл в воздух, а затем очутился на отцовской шее. Я с жадностью вслушивался в их негромкий разговор («Пап, это что, труп?» – «Да, сынок». – «А от чего он умер?»), но до меня долетали только обрывки фраз. Когда они развернулись, переходя к следующей картине я услышал, что они обсуждают маму: – Она в сувенирной лавке. Сейчас вернется, и пойдем домой. Я ярко представил эту женщину: с длинными каштановыми волосами (как у мальчика), едва заметными морщинками вокруг глаз, которые она все равно будет пытаться скрыть тональным кремом, пахнущую сладкими духами, обнимающую мягкими руками. Мягкие руки. Единственное, что я запомнил о своей маме, – это ощущение мягких рук, больше таких нет ни у кого – ни у Славы, ни у Льва. Я думаю, такие вообще бывают только у мам. У отцов крепкие большие ладони, совсем другие – они не годятся для того, чтобы гладить по голове или вытирать слезы. Я смотрел вслед этим незнакомым людям – отцу и сыну – и ощущал зависть, изматывающую до слез. Хотелось плакать, хотелось бежать за ними и кричать: «Я тоже хочу домой!» Но я знал, что не найду дом там, куда они придут. Я не нахожу его там, куда сам возвращаюсь каждый вечер – в маленькую квартиру на Джепсон-Янг-лэйн. Куда бы я ни пришел, я не дома, и это, пожалуй, самое худшее в Канаде. Лорди остановилась рядом со мной. – О чем задумался? – спросила она. Я повернул голову в ее сторону. Пряча слезы за натянутой улыбкой, произнес: – О тебе. Она разулыбалась. – Ты такой милый! Я вернулся домой в девятом часу вечера, зашел через дверь, а это со мной случалось не часто. Ваня, закинув ноги на спинку дивана и свесившись вниз головой, смотрел по телику «Я и моя тень» в оригинале. Лев, расположившись неподалеку в кресле, то и дело предпринимал безуспешные попытки усадить Ваню «нормально». – У тебя сейчас кровь прильет к голове, скопится в мозгах, и они лопнут. – Ты говорил, что у меня нет мозгов, – справедливо подмечал Ваня. Слава, проходя из кухни в гостиную, прыснул, сказав, что Ваня в этом споре явно побеждает. Брат, внимательно посмотрев на Славу (настолько внимательно, насколько это было возможно из его положения), спросил: – А что это у тебя на губах и щеках? – Косметика. – Зачем? – Мне нравится. Разве плохо? Я, шагнув в гостиную, мельком отметил: – Ну, выдает… – В смысле? – В смысле, сразу понятно, что ты гей. Слава сначала растерялся, не зная, что мне на это ответить. Потом усмехнулся. – Не только геи используют косметику. Здесь полно парней, которые красятся. – Да, – согласился я. – Голубых. – Пожалуйста, говори «гей», а не «голубой», – попросил Слава. – И все, о чем ты пытаешься мне сказать, просто стереотипы. – Но ведь они работают. Помолчав, Слава спросил: – Мики, а какая вообще разница? Я вспомнил ту семью в художественной галерее: отца-лесоруба, его сильные руки, хватающие сына, их разговоры о маме – и серьезно ответил: – Большая. Большая разница. Почему-то у меня при этом дрогнул голос. She Was the Best of Us О том, что я курю, первым узнал Ваня – конечно, рано или поздно это должно было случиться и именно таким образом. Я, по обыкновению, скрутил косяк перед сном и распахнул окно, но стоило затянуться, как из своего «чулана» выскочил Ваня: – Я забыл почистить зу… Он не договорил – уперся в меня взглядом и замер. Я тоже замер с дымящимся косяком в руках, не зная, что и сказать. Часто мигая, Ваня несвойственным ему заикающимся голосом спросил: – Т‐т-ты куришь? – Ну типа… – проговорил я. Принюхиваясь, он с сомнением произнес: – Это не сигареты… Я не стал отпираться. – Нет. Ваня неожиданно обрадовался, даже заскакал на месте и в два радостных прыжка оказался возле меня. – Травка?! Та самая? – Тише! – шикнул я. – Не голоси! – Это травка? – зашептал Ваня. – Да, – признался я. – Не говори родителям, пожалуйста. Ваня с видом бывалого дельца заявил: – Не скажу, если дашь попробовать. Я возмутился. – Еще че захотел! Детям такое нельзя! – Тебе тоже нельзя, – справедливо заметил Ваня. – Я хотя бы старше. – Ну и что?! Лихорадочно соображая, какой бы предложить компромисс, я сказал: – Давай я потушу, выброшу, и никто из нас не будет это курить? – И тут же проделал то, что и предложил, засунув окурок под карниз окна. – Ага, – обиженно надул губы Ваня. – Я уйду, а ты снова закуришь.