– Заткнитесь! – заорал я. – Заткнитесь! Заткнитесь! Заткнитесь! Они замолчали, синхронно повернув головы ко мне. Я встал со скамейки, обессиленно повернулся к ним – почувствовал, как по щекам текут злые слезы. – Хватит, – зло выдохнул я. – Я устал от ваших выяснений отношений. О чем вы вообще говорите? Он же… Меня же… А вы… Как обычно! Вам на все плевать! Что бы со мной ни случилось, вам плевать, вы только перебрасываете с больной головы на здоровую: это ты виноват – нет, это ты виноват! Пытаетесь заткнуть меня психологами, таблетками, собаками, боксерскими грушами! Даже сейчас! Ругаетесь, идти в полицию или нет, а на меня и не смотрите! Слава протянул руку, подался вперед. – Мики… Я отшатнулся. – Не трогай меня! Никогда меня больше не трогайте! Никому больше не разрешу, никогда! Я такую мерзость испытал, вы не представляете, но вам-то что, вам даже не интересно! – Прости, пожалуйста. – Нет! – Я поднял с земли рюкзак, отряхнул и набросил на плечи. Сказал как бы между прочим: – Он же меня трахнул и накурил, а вы меня перед полицией выставили какой-то шпаной. Я повернулся, собравшись от них уйти, но Слава догнал, развернул за плечи к себе, быстро заговорил: – Прости, пожалуйста, я ведь ничего об этом не знал! – Что, опять будете валить друг на друга? – Я виноват, я очень виноват… – Я попытался вывернуться из его рук, но он крепко держал меня. – Скажи хотя бы, куда ты собрался, а то я сойду с ума. Я усмехнулся. – Домой. Или что, боишься, что я спрыгну с моста? Знаешь, когда я хотел спрыгнуть с моста? Год назад. Даже хранил предсмертную записку. Но ты об этом тоже ничего не знаешь. Почувствовав, как ослабла хватка, я смахнул с себя Славины руки и, сделав несколько шагов от него, пошел прочь. 19+ В первую ночь после случившегося я не мог уснуть. От приятной расслабленности и смешливости не осталось и следа, им на смену пришли тревога и путаные мысли. Я почувствовал липкий стыд за все, что случилось: зачем я за ним пошел? Я же знал, чувствовал, что он хочет от меня именно этого, – так и кого теперь обвинять? Уж не самого ли себя? Может, я и сам этого хотел. Мне стало по-знакомому нехорошо. Тело потяжелело и стало противно ватным; замутило, перед глазами замелькали мушки, а стук сердца в ушах заглушил окружающий мир. Я поднялся и на дрожащих ногах подошел к окну, распахнул его, вдохнул прохладный ночной воздух. Сначала быстро, потом, приноровившись, задышал медленно: один, два, три, четыре, глубокий вдох, задержка дыхания, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, медленный выдох, один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь. Повторить три раза – так гласили все инструкции по борьбе с паническими атаками. Уже на втором вдохе у меня начала кружиться голова, и я перестал считать. В Канаде я стал сам не свой. Эта страна разоблачила нас всех, сняла маски или, того хуже, содрала кожу. Но самое главное, она показала, какой идеализированной глянцевой картинкой выглядела моя семья в России – в той обстановке, в хрущевке, в тесной квартире, где хуже всего смотрится глянцевость, Слава и Лев казались мне образцовыми партнерами, примером настоящей любви, как будто именно окружающая убогость подчеркивала трепетность их отношений. Казалось, они были идеальными, а в те редкие дни, когда ругались, спорили, раздражали друг друга, как будто становились более земными, менее совершенными и в этом несовершенстве нравились мне еще больше. Теперь, в глянцевой стране, в светлой квартире, где повсюду мебель из «Икеи», они вовсе не напоминали счастливую пару. И чем дольше я наблюдал за модификацией их любви, тем явственней понимал, что это не они изменились. Это я изменился. Я взрослел и вместе с тем учился слышать то, что не сказано прямо, и видеть больше, чем пытаются показать. Я понял, что есть вещи, которые выглядят дороже, чем стоят на самом деле, и одна из таких вещей – отношения моих отцов. Теперь я мог вспомнить сотни проявлений этой дешевизны, которые наблюдал еще в детстве: презрительное отношение Льва к Славиной профессии («Эти твои рисунки…», «Ты всего лишь художник, а я…»), которое теперь переросло в комплексы, в злость из-за необходимости быть финансово зависимым от какого-то там «рисоваки». «Рисовака» – еще одно слово из лексикона Льва, которое он прикрывал напускной шутливостью. В детстве оно меня смешило, я тоже один раз сказал Славе: «Ты же рисовака», но он не посмеялся в ответ, он попросил не говорить так больше никогда. Я больше не говорил, а Лев – говорил. Они были замкнуты друг на друге, погруженные в свой личный мирок, и никого туда больше не пускали. Те редкие люди, появляющиеся на пороге нашего дома, были одноразовыми; стоило им уйти, как Лев распалялся в критике: «Эти тупые, эти скучные, чем они занимаются, у них даже нет образования, о чем с ними разговаривать…» У них не было ни общих друзей, ни собственного круга общения, как мне казалось тогда. Теперь, выходит, в праве на друзей они были неравнозначны. Иногда я замечал, как впитал их паттерны поведения: у меня не было друзей в России, не появилось их и в Канаде. Кто бы со мной ни говорил, я думал только одно: «Он тупой, он скучный…» Я чувствовал себя частью этих отношений, частью треугольника, где я – вершина, а родители – мое основание. Они основа всего во мне. Может, поэтому я привел Ваню, я хотел сломать эту фигуру, хотел сделать квадрат – он более здоровый, в квадрате как будто все взаимосвязано и справедливо, в квадрате все стороны и углы равны. Чертова евклидова геометрия, это не сработало, Ваня стал всего лишь точкой на плоскости, сам по себе – один, и мы сами по себе – втроем. Вот о чем я думал в ту ночь, когда ко мне не шел сон. Мысли перемешивались с периодическими приступами паники, тогда я вставал и дышал в окно, потом снова ложился. Ненавидел того Мики, который скурил второй, а не сохранил его на будущее. Дождавшись семи тридцати, я оделся и, открыв окно, выбрался наружу – мы жили на первом этаже. Я отправился на поиски кофешопа и шел по улице, пока не увидел вывеску с узнаваемым изображением узких зубчатых листьев конопли. За прилавком стояла молодая девушка в белой рубашке, а за стеклом, под ее руками, стояли какие-то банки и выпечка. Когда я подошел ближе, девушка вопросительно глянула на меня, и я сказал: – Мне травы. – Можно ваши документы, пожалуйста? – Я их забыл. – Извините, тогда я не могу осуществить продажу. – Да мне восемнадцать, правда. – Продажа только с девятнадцати лет. – Девушка указала на табличку со знаком 19+. Я удивленно посмотрел туда – никогда не видел такого возрастного ограничения. Как странно. Пока я в раздумьях стоял на крыльце, мимо меня постоянно ходили туда-сюда какие-то люди: взрослые мужчины и женщины и одна пожилая дама в розовом плаще. Именно она потом подошла ко мне и спросила: – Дорогой, тебе купить? – А? – Я не сразу понял, о чем она. Разглядев ее поближе, я невольно подумал, что она вполне может быть чьей-нибудь бабушкой – такая самая обыкновенная, с морковными волосами и очками с толстыми линзами. – Тебе не продают? Я могу купить. Я удивился и зашарил в карманах в поисках денег. Бабуля скрылась за дверьми кофешопа и не появлялась минут двадцать. Я уже подумывал уйти, потому что начал замерзать. Потом она вышла, на ходу заканчивая какой-то рассказ, – и мне стало ясно, что все это время они трепались с продавщицей. Увидев меня, бабуля удивилась, будто забыла, что я ее жду. – Сейчас, сейчас. – Она извлекла из тряпичной сумки пакетик со странными грязно-зелеными шариками. – Спасибо большое, – поблагодарил я, убирая пакетик в карман. По дороге домой я покурил и, под удивленный взгляд соседа-китайца запрыгнул через открытое окно обратно в комнату, лег в постель и заснул как убитый. Проснулся днем, когда на часах было почти два. Поднялся, прошел в ванную, посмотрел на себя в зеркало: бледный, лохматый, с мешками под глазами. Но самочувствие было лучше, чем внешний вид: впервые за долгое время я по-настоящему выспался. Слава возился с панкейками на кухне. Проходя мимо, я стащил один прямо со сковородки – долго перебрасывал из одной руки в другую (горячо, блин) и в конце концов уронил на пол. – Минус блинчик, – скорбно заключил я. Слава отошел в сторону, пропуская меня к мусорному ведру. – Тебе плохо? – негромко спросил он. Я выкинул пострадавший панкейк и удивленно глянул на отца. – Ну… я… это просто кусок теста. – Я не про кусок теста. Я про вчерашнее. Я помотал головой. – Забей, пап. – Что там произошло? Я снова помотал головой. – Ничего. – Настолько ничего, что ты оказался в полицейском участке? Я промолчал, опустив глаза в пол. Стыд вернулся, окатил меня с головы до ног и налип на кожу. – Кто дал тебе траву? Он говорил строго, как будто собирался меня отругать, и от этого становилось еще хуже. Я молчал. – Артур тебе ее дал? Я молчал. – Мики… – Пап, я никуда с ним не ходил. Мне знакомые из школы дали.