Все показалось мне настолько логичным, что я, взбудораженный, заходил по комнате: вот сейчас приедут родители, я им это расскажу, и они офигеют! Когда они приехали (через целую вечность, не очень-то они торопились меня спасать), я перестал бегать по кабинету и замер у стола. Настоящий коп, несколько сочувственно указав на меня, сказал им: – Он сам пришел в участок, говорит, что его совратили. – Совратили? – переспросил Слава. – Похоже, что он курил травку. – Травку? – Сложно сказать, что удивило Славу больше. – Скорее всего да, – вздохнул коп. – Мы можем поговорить с ним наедине? Настоящий коп кивнул, шагнул из кабинета и прикрыл дверь. Первым ко мне подлетел Слава, приобнял за плечи, заботливо, как больного, усадил за икеевский стол, на место полицейского. Сам присел передо мной на корточки и негромко спросил: – Что случилось? Лев, несколько нарочито покашляв, сел на второй стул напротив меня. – Меня совратили, – снова прошептал я – получилось почти восторженно. Посмотрев на Льва, я сказал: – Я все записал. Слава совсем растерялся. – Что записал? Объясни по порядку. Почему ты не с Пелагеей? Я запальчиво заговорил: – Я удрал от них. С Артуром с вашей свадьбы. А потом он меня совратил. Взгляд Льва остановился в углу – на белой камере с мигающим огоньком. – Давайте дома поговорим, – попросил он. – Подожди. – Это Слава его остановил. – Полицейский участок – самое подходящее место для таких разговоров. – Не надо здесь обсуждать такие темы, – спокойно сказал Лев, но я видел, как он делает некоторое усилие над собой, чтобы не выдавать злость. – Почему? Лев, понизив голос, наклонился к Славе: – Потому что все записывается. Сейчас ты скажешь, что он накурился с друзьями и несет бред, а дома мы обо всем поговорим и решим, что делать дальше. Вернуться всегда успеем. Хорошо? Он был почти ласков, и я видел, что Слава колеблется. Мне почему-то становилось невесело, накатила мрачная злобливость, легкость в теле постепенно пропадала, сменяясь тяжестью. – Мало ли какие у этой истории детали. Так и до депортации можно дообсуждаться, – негромко, но убедительно произнес Лев. – Лучше дома. Слава сделал как велел Лев. Поулыбался полицейским, поблагодарил за бдительность, попросил прощения за мое поведение, обещал провести со мной всевозможные воспитательные беседы. Мы вышли из участка и едва завернули за угол, как я получил звонкий подзатыльник – такой сильный, что у меня замелькали точки перед глазами. – Ай! – Я чуть не заплакал от боли и обиды. – Что за херня? – возмутился Слава как бы про все сразу: и про травку, и про совращение, и про подзатыльник. Лев, игнорируя его вопрос, больно схватил меня за руку выше локтя и с силой развернул к себе лицом. – Что ты тут устроил? – В смысле? Это твой друг устроил! – Да ты обкуренный в хлам! Где ты это взял вообще? – Хватит! – оборвал его Слава. – Давайте сядем… И пусть он все расскажет сам. Мы сели на скамейку в ближайшем сквере, и я был рад, что этот разговор происходит не дома – здесь, в общественном месте, Лев будет вести себя сдержанней. Глядя только на Славу, я рассказал ему все по порядку: как ко мне подошел Артур, как он флиртовал со мной на свадьбе, как позвал гулять, как поцеловал в губы и как потом принудил к сексу с ним. Упускал я только некоторые подробности: ну, что на определенные разговоры и предложения я выводил его намеренно и, конечно, что приврал про свой возраст. Слава выдохнул: – Я возвращаюсь в участок. Он рывком поднялся со скамейки, и Лев потянулся к нему, будто хотел удержать: – Стой! Подожди, давай договорим. – Зачем? – Я никогда раньше не видел Славу в таком возбужденно-гневном состоянии. – Что еще ты хочешь услышать? Самое главное я услышал, мне плевать на детали. Мне плевать, что ты скорее поверишь своему дружку, чем собственному сыну. Лев начал оправдываться: – Это неправда. – Вынудил нас уйти из участка, ударил моего ребенка… – О, ну конечно, теперь это «твой» ребенок, – неестественно рассмеялся Лев. – Когда он неудобный и цапается с нами, как собака, ты вешаешь его на меня. А когда тебе выгодно, он вдруг становится только твоим. – Выгодно? Ты слышишь, что говоришь? Речь идет о преступлении. – Это ты меня не слышишь. Отвернувшись от Льва, Слава обратился ко мне: – Мики, дай, пожалуйста, свой телефон. Я полез в рюкзак, а, пока я возился с заедающим замком, Лев говорил: – Ты просто не понимаешь, что будет, если ты пойдешь в полицию. Они возбудят уголовное дело – сразу, даже без твоего заявления. Скорее всего, оповестят российских эмвэдэшников, и Артура задержат где-нибудь в аэропорту. Заниматься этим будет именно российская полиция, а не эти милые вежливые люди. И российской полиции будет очень интересно, что это за бедный совращенный мальчик из России, откуда он, чей он, кто его родители, как же вообще так получилось с несчастным ребенком? Представь, как им будет приятно узнать, что мальчик, который растет с геями, подвергся совращению. – Это может случиться в любой семье, – перебил его Слава. – Конечно, именно так в России и подумают, – усмехнулся Лев. – Тебе не надоело бояться? Но Лев только посмеялся над его вопросом. – У тебя там мама осталась. Или ты так обижен, что не планируешь с ней общаться? Если все-таки планируешь, то следующим, кого они задержат в аэропорту, будешь ты. Они отберут у тебя детей, ты этого не понимаешь, что ли? Я, сжавшись на скамейке, расплакался от осознания, что Лев его отговорит. Как все время, все эти годы, отговаривал практически от чего угодно, и тогда мой страх, мои мучения, мое распотрошенное тело – все было зря. Они опять ничего не замечали. – Выходит, с нашими детьми можно делать что угодно, лишь бы в полиции про нас не узнали? – Да. И это реальность. Думаешь, в Канаде ты можешь от нее спрятаться? Да ты связан ею до гроба. Я слушал их, и перед глазами у меня мелькали кадры собственной жизни: памятник Ленину в парке, онкологический диспансер, мамина смерть, «Несквик» на завтрак, идиллия с запахом какао и «Симпсонами» по утрам, разрушенная появлением нового человека, Лев, семья, школа, ложь, друзья, ложь, Лена, ложь – в какой-то момент все рухнуло, а я не заметил. Порезы на плечах, панические атаки, тяжкие и изнуряющие, как рвота; страх, все пропитано страхом, все пропитано ложью, Глеб, засосы, грязь – и они никогда не были рядом. Замечая, что я не в порядке, они стыдливо закрывали глаза, как будто я не их сын. С этим разберется психолог. С этим разберутся таблетки. С этим разберется собака. Поговорите со мной. Поговорите со мной. Поговорите со мной! – Жаль, что ты такой трус, – выдохнул Слава. Лев закатил глаза. – Это не трусость, это рациональность. Ты тут что-то говоришь про любовь к «своему» сыну, но не понимаешь, что можешь потерять его, если не будешь осторожен. Хочешь рискнуть родительскими правами? Ну вперед, я не буду тебя останавливать. Можешь написать заявление, но тогда в Россию тебе путь заказан. Слава, еще секунду помешкав, все-таки опустился на скамейку. Я оказался между ними, зажатый с двух сторон, и мне чудилось, что я впитываю их состояние как губка, переполняюсь несчастьем, сочившимся из них обоих. Их несчастье смешивалось с моим собственным – я тонул в общей тоске. – Какого черта ты вообще его позвал? – спросил Слава. – Я говорил, что я против. – Да я знаю его дольше, чем тебя. Надо еще разобраться, сколько в этой истории правды, а сколько травой навеяло. – Ну конечно, – горько проговорил Слава. – Этому придурку ты веришь больше, чем собственному сыну. Лев развел руками. – У нас не самый честный сын. – Можно подумать, Артур – самый честный человек!