– Ну так всякие способности у людей бывают бесполезные! У кого-то из них, видно, такая вот! Способность скрывать свои способности! Наташа решила перетрогать всех членов семьи наугад в надежде, что случайно наткнется на нужного. Проще всего было добраться до детей и матери. Как раз к месту случилась фан-встреча с семейкой в Москве, Наташе, гомункулу и Артуру пришлось подсуетиться, полетать туда-сюда, но они попали в первые ряды очереди за автографами. Наташа дотронулась и до старшей девочки, до мальчика, до мамы. Но ничего не произошло. Папу пришлось ловить по всей Европе, и не только Европе, потому что он не находился с женой в тех идеальных отношениях, какие могли наблюдать зрители семейного канала, а катал по относительно теплым пока еще осенним курортам бывшую соотечественницу, которая была моложе и фигуристее, чем супруга. Но и когда до него добрались, плюсовой температуры городу это не прибавило. – Мистика какая-то, – озадаченно пробормотала Наташа во время очередного разговора. Тогда только догадались сглазить канал блогеров-миллионщиков и узнали, что изначально он принадлежал совсем не им, а владельцу другой электронной почты, другого телефона. Еще покопались, и оказалось, что прежний владелец – сестра матери семейства и сестра эта умерла несколько лет назад. Услышав эту новость, Прасковья оставила Варю на диване, закрылась в ванной и сказала Наташе вполголоса: – Да ебись оно все конем, Наташа. Возвращайся домой и давай, как раньше, подогреемся с помощью нашего местного хоккея с мячом или кавээнщика потрогаем, когда поймаем. – Я хочу еще погулять, – ответила Наташа. – Не все, знаешь, так накосячили в жизни, что теперь должны в городе сидеть. Да и это мало тепла совсем – от хоккея. Ты еще жокеев потрогай с лошадиной… как, мать ее, это называется? – Конная база, – холодно подсказала Прасковья. – Хоть что-то. Лучше, чем ничего. Ладно взрослые. У меня мелкая мерзнет, ты сама же видела, сама возилась. Всего на несколько демонических градусов подогреть город, должно хватить. Имей совесть. Я бы давно уже сама, если бы у меня моего не забрали. – В Екабэ переедь, – предложила Наташа. – Да ты охуела, – прошипела Прасковья. – А если киднепперша наконец моего соберется вернуть? – Захочет нормальной жизни – и до Екатеринбурга доедет, не облезет, – ответила Наташа иронически, бросила трубку и, кажется, заблокировала Прасковью, потому что она больше не смогла дозвониться до Наташи, пока все не утряслось. А разрешилось все третьего октября, за полторы недели до положенной ей линьки, о которой она и думать забыла, потому что гомункула при ней все равно не было. Прасковья как раз поднялась вместе с плачем голодной Вари, накормила ее, потом прибралась. Искупала девочку. Чистоты это демону, конечно, не добавило – не убавило, но Прасковье прикольно было играться с ней, да и Варя слегка успокаивалась в теплой воде, можно было ее закутать, положить, и она помалкивала какое-то время. За этот час Прасковья сама успевала сполоснуться, позавтракать. Как раз Прасковья намылилась, шампунь в волосы намешала, и раздался звонок в дверь. Только что она собиралась окатить себя горячей водой, посидеть в пустой нагретой ванне, постепенно высыхая, может быть, даже вздремнуть, самой себе напоминая труп в окружении прозекторского кафеля, а пришлось кричать: «Сейчас! Да сейчас! Минуточку!» – накинув халат, обмотав голову полотенцем, бежать открывать. – Какого хрена в такую рань! – раздраженно произнесла она, открывая дверь, причем специально сказала погромче, чтобы ее услышали по ту сторону, заранее знали, что она недовольна. На пороге стояла робкая бледная девушка за руку с каким-то темным мальчиком лет восьми. Девушка первым делом заметила левую руку Прасковьи и смутилась, Прасковья увидела, из-за чего смутилась девушка, и рассердилась еще больше. Из глубины квартиры донеслось требовательное повеньгивание Вари. – Извините, мы, наверно, не туда попали, – смутилась девушка еще больше. Тут только узнавание накатило на Прасковью. Радостная, но с еще не утихшим раздражением, она проворчала негромко: – Туда вы попали, давайте заходите резче! Она затащила упиравшуюся гостью и цеплявшегося за гостью гомункула в убежище, закрыла за ними, скомандовала: – Давай разувайся, раздевайся, сейчас чай будем пить. – Да я только зашла вернуть… – неуверенно пробормотала девушка. – Не выделывайся давай, – с родительской строгостью приказала Прасковья, все еще не чувствуя радости, до сих пор охваченная энергией привычных утренних дел. «Министерство утренних дел», – между прочим пронеслось у нее в голове, а перед внутренним взором всплыл жизнерадостный портрет Нади. Гостья хотя и отнекивалась тем, что не голодная, а тарелку супа съела стремительно и котлету с пюре принялась точить довольно бойко. Прасковья за это время успела притащить Варю и не знала, за что взяться: ей и гомункула хотелось обнять обеими руками и прижать, никуда не отпуская, тиская все его кости (она так и сделала мимолетно), но и девочка плакала от холода, куда ее было девать. Она, держа на одной руке Варю, обнимала другой гомункула, смотрела на гостью. Сердце ее невольно ёкало от жалости при виде того, насколько девушка была растеряна и как-то разобрана, что ли, как она устала, насколько она была напугана. – Как тебе приключение это? – наконец не выдержала Прасковья. – Не сильно по тебе прошлась такая жизнь? Как тебя зовут-то хоть? Девушка проглотила котлету и слезы: – Юлия… – Страшно было? Девушка быстро закивала: – Особенно вначале страшно. Как раз мой день рождения был, а утром я проснулась и поняла то, что можно стать бессмертной, только нужно его забрать, – она показала подбородком на гомункула. – Я подумала, что с ума сошла, но все это так четко в голове появилось про вас, про вас и про другую женщину. Я сразу папе рассказала, а он такой: «Конечно, давай его заберем, если так. Толку от денег, если их в могилу все равно с собой не утащишь». То есть, понимаете, вместо того чтобы меня к врачу отправить, он: «Давай! Давай! Когда еще такой шанс! Может быть, единственный шанс в жизни!» Ужас. – Это нейроны в голове складываются у тебя и у твоих близких, – объяснила Прасковья. – Никто не знает, как это вообще работает. Зачем это? Скорее всего, ни за чем, поэтому и получается так. Без всякого смысла. А отец у тебя серьезный дядечка, слушай. Он хоть жив-здоров? Девушка зарделась, как от комплимента: – Наверно, да. Но только этот мальчик к нам попал, папу почти сразу же хотели арестовать за взятки, он в Европу сбежал с мамой. И всё. Сначала дело завели, хотя нет, сначала предупредили, что заведут, а потом вот так… Они всё продали, мне квартиру сняли ненадолго, у меня с документами что-то не так было… – Вот это было не так… – Прасковья кивнула на гомункула. – Да, – вздохнула девушка. – Это я потом поняла. Постепенно понимала, как все будет, если я угадаю, как его зовут. – И как? – Вот так, – девушка обвела глазами кухню. – Ну то есть у вас еще прилично. – Это по нескольким причинам прилично, – ответствовала Прасковья юмористически. – Без него жизнь некоторым образом налаживается, что уж скрывать, ну и всякие другие причины этого всего прибавились, пока он у тебя был. – Вот, – с робостью шепнула Юля и поежилась, – ужас какой-то, мама и папа обещали помогать, а от них деньги не доходят, я уехать не могу, никто денег занять не хочет, никто дружить не хочет, я украшения распродала, меня подружка, которая еще оставалась, устроила к своей маме в магазин… – И нет теперь подружки, – заключила Прасковья, и лицо девушки стало тоскливее, чем до этого. – У меня ногти… У меня прическа… Когда я про стеклянный потолок узнала, – вздохнула Юля, – хотела сразу вам мальчика отдать, но он сказал, что пока нельзя. – Когда это было? – Не помню… Летом… В середине когда-то… – Тогда правда было рановато, – мягко призналась Прасковья. – Я в больничке лежала. Поэтому мизинца и не хватает. Но мизинец ладно. Мне по голове прилетело. Представляешь, ты была без пяти минут одна из нас. Если бы я умерла, он бы автоматически стал твой. Содрогнувшись, Юля подняла красные глаза на гомункула, на Прасковью. – Пятнадцать тысяч… У меня футболка в два раза больше стоит… – Но бессмертие! – напомнила Прасковья не с насмешкой, но близко. – …самая дешевая, – не услышав ее, всхлипнула девушка. – Все равно что бомжихой жить. Сто лет бомжихой, двести лет… – Но так большинство людей живет. – Никакое не большинство, – возразила девушка, сделавшись серьезной, отчего ее нижняя челюсть как будто утяжелилась. – Люди помнят, как они выглядят, что они увидят в зеркале, как их зовут, что с ними было. – Ой ли? – улыбнулась Прасковья, на язык ей тут же прыгнули строчки неизвестно когда заученного стихотворения, но зато она помнила, что это Ходасевич: – Я, я, я! Что за дикое слово? Неужели вон тот – это я? Разве мама любила такого, / Желто-серого, полуседого / И всезнающего, как змея? Прасковья подумала и добавила: – Одни и те же фильмы пересматривают люди. Вчерашнюю новость забывают напрочь, когда читают громкую сегодняшнюю. Одни и те же истории рассказывают друг другу много лет подряд и слушают одни и те же истории, хотя наизусть знают, семейные байки травят давно, будто не помнят, что уже рассказывали. – Но их хотя бы помнят дети, внуки, родственники, – продолжила Юля. – А если вы умираете… – Есть такое, – признала Прасковья. – Но ведь никто не исчезает без следа, даже мы. Да, автографов на том, что мы сделали, не стои́т, но ведь это и не так важно. Песенки какие-то, рисунки, еще что-нибудь. Вообще, если по сторонам посмотреть, все вокруг сделано кем-то, чьего имени ты и не узнаешь никогда, каждый квадратный сантиметр в городе… если подписи на всем ставить, места для самих вещей не останется. Стол вот этот. Кто-то добрался до леса, спилил дерево для него, потом кто-то вез его на лесопилку на машине, собранной целой кучей людей, потому что кто-то металл плавил, кто-то топливо добывал, там дерево превратили в доски, в палки, опять везли – железной дорогой или еще как, стол собрали, опять повезли при помощи машин, а значит людей, кто-то таскался, озаботился тем, чтобы этот стол оказался на складе, потом его сюда везли. И так во всем: от еды до электричества в проводах. Вода плещется из бачка в унитазе, на ней нет автографов людей, которые так или иначе доставили ее на четвертый этаж, а пропади она – сразу станет интересно: почему так? кто в этом виноват? Мы так же, только не настолько нужны, как все остальные люди. Прямо скажем, от уборщицы порой больше пользы, чем от переосмысления, но так тоже бывает. – Зачем все это было? – спросила Юля, грустная оттого, что жизнь ее, несмотря на то что она вернула гомункула, еще не начала налаживаться. – Все было так хорошо, пока это не началось. Что я такого сделала? – Может быть, ты и ни при чем. Могла я что-то сделать. А может быть, ты сумела бы стать одной из нас, только гораздо лучше меня, если бы отказалась от человеческой жизни. Случается такая игра, когда я должна добровольно отдать его, а кто-то должен его принять. – Вы меня накажете? – по-детски спросила Юля. – Из-за меня зимой… – Ты сама себя наказала отказом. Это все равно что смертный приговор, только отсроченный на полвека или сколько там. Ты бы знала, что в прошлый раз было. Я тогда на зону загремела за подделку документов и еще за что-то. Столько возни было, по сравнению с которой все твои проделки просто пустяки. Прасковья собралась было поведать о своих приключениях в советской тюрьме, о тех, что еще не забыла, но в телефон Юлии постучалось эсэмэс, а когда она взглянула на экран, то запрокинула голову, и по вискам ее потекли слезы. Кажется, девушка была счастлива, что все закончилось благополучно. – Понятно… – сказала Прасковья не без горечи, которая была непонятна ей самой. – Спасибо, – прошептала Юля. – Можно я пойду? – Ладно, – разрешила Прасковья. – Беги. Прости, если что не так. – Нет-нет, всё в порядке! Покосившись на Варю, Юля скользнула мимо Прасковьи. Прежде чем выйти в прихожую, она протянула руку к гомункулу, будто собравшись погладить его по голове, но заспешила, торопливо натянула кроссовки. Прасковья медленно поднялась, чтобы закрыть за ней дверь, гомункул посмотрел на нее, подумал: «Я сам». Он сделал шаг, Юля обняла его, длинно всхлипнула мокрым носом и выбежала. Гомункул два раза крутанул замок. – Вот ты и дома… – тихо сказала Прасковья и вздохнула, чтобы самой не расплакаться. Он обернулся к ней и сказал низковатым, чуть надтреснутым, как бы капризным голосом, от которого Прасковья немного отвыкла: