– Она! – сказала опять же Наташа и показала на девочку у себя на руках. – Это идиотизм! Эти разговоры по кругу, кто что умеет, кто кому что должен, эти советы добаюкать ее до ближайшей форточки и как бы случайно выкинуть или как бы случайно вниз головой уронить! Надя, это не смешно, правда. Прасковья вдруг вспомнила Галю из Серова, подумала, что и сама помолодела в этом году на несколько лет, и зачем-то ляпнула: – Это год возрастного регресса какой-то. Не год, а повесть «В ночь большого прилива». – Это про менопаузу повесть? – живо откликнулась Надя. – Просто заткнитесь обе! – прорычала Наташа, собиралась еще что-то вставить этакое язвительное, судя по выражению лица, которое состроила, но тут гомункул, подошедший сбоку, осторожно взял ее за локоть, наверно, сказал что-то мысленно, потому что она успокоилась. – Она из-за холода плачет, – пояснила Наташа. – В городе холодища. – Летом еще терпимо было, а сейчас совсем неприятно, – подтвердила Надя. – Ты пока в отключке была, я пользовалась положением, в обнимку с тобой лежала. С собаками тоже тепло, но с тобой не сравнить. Ты хозяйка убежища, от тебя как от камина. Мы и маму тебе подкладывали, но боялись, что вдруг раздавишь или еще что. Ты и она до недавнего времени немногим отличались… – А почему мы все у меня? – пересиливая голосом младенческий плач, спросила Прасковья. – У меня ремонт, я тоже захотела, – сказала Наташа. – Без толку, но все равно хочется пожить, как нормальный человек. Пока у тебя делали, у меня жили. – Карточкой моей воспользовались? – догадалась Прасковья. – Моей, – сказала Надя. – А зачем твоей, когда у меня пока на счету до хренища, – удивилась Прасковья, показывая, чтобы ей передали ребенка. Наташа сунула младенца Наде, та осторожно и пугливо привстала, принимая кричащую девочку, аккуратно, как башенный кран, повернулась, отдала ее Прасковье, а та села, с любопытством вглядываясь в искаженное плачем лицо, пытаясь вспомнить что-нибудь из той своей жизни, когда эта девочка была взрослой женщиной, но ничего не шевельнулось в памяти, то есть совсем. Для нее это была просто незнакомая девочка. – Ну, во-первых, мы тебя сразу придумали припахать ее воспитывать, раз уж ты должна, – честно сказала Надя. – Но это долг моральный, а не финансовый. Мало ли что. Да и ПИН-кода я твоего не знаю. – То есть имя ты знаешь, а ПИН-код – нет! – рассмеялась Прасковья. – Ну вот так вот! – развела руками Надя. – Наташу бы попросила сглазить, – сказала Прасковья сквозь закладывающий уши крик. – Это уже совсем! – ответили Надя и Наташа. Как-то все совпало в том, как стояли Наташа и ее гомункул, как сидела одетая в кофту и жилетку Надя, как матово поблескивали носы ротвейлеров, как чувствовалось их массивное присутствие под столом, как синело сбоку газовое пламя, как кричащий младенец лежал на руках, но Прасковья вдруг вспомнила чужое воспоминание начала двухтысячных, наверно. Герой этого воспоминания рассказал шутку про сисадминов, взятую с башорга, никто из находившихся на кухне этой шутки не понял, это было плохое воспоминание, оно цеплялось за начало другой мысли, что-то там про убитых енотов – так тогда порой называли у. е., условные единицы валюты. Мама Нади, удивленная чем-то в лице Прасковьи, ненадолго замолкла. – Да неужели! – сказала Наташа язвительно. – Прикинь, если она тебя вспомнила! – Надя распахнула глаза. – Тогда я рискую проснуться с подушкой на лице, – ответила Прасковья сразу же. Удивление девочки продлилось недолго, через несколько минут ей перестало нравиться на руках Прасковьи, или что-то еще ее не устроило, и она начала очередной номер своего концерта, но Прасковье было уже так привычно и даже приятно держать на руках ребенка, она еще не устала от этого; она сказала Наде и Наташе, которая к тому времени протиснулась к холодильнику и копалась в нем, как Прасковья в ее холодильнике первого января: – Обычная девочка на самом деле. Как и в любой девочке, темные силы в ней борются с еще более темными силами. – Все так! – подтвердила Наташа, хищно сжимая кусок колбасы в зубах. Глава 20 Они жили у Прасковьи еще несколько дней, будто по привычке. Отчасти это было оправдано тем, что хозяйку убежища требовалось ввести в курс дела, наладить ее материнский быт окончательно. – Да у меня только пара вопросов, честно говоря, – призналась Прасковья, – насчет еды и насчет памперсов. Взрослые вы в туалет не ходите, а в таком возрасте? – С едой все просто, ты скоро поймешь, когда она собирается перекусить, уж это она не упустит, – ответила ей Надя. – Причем о санитарии можешь не заботиться, в этом смысле у нее все как у взрослого демона, в ней все сгорает, как в адском пламени, ни один микроб ее не возьмет, мы из любой городской лужи можем пить, и ничего внутри не забурчит, как у вас. И это я не шучу. Я серьезно. Прасковья долго и внимательно вглядывалась в лицо Нади, пытаясь угадать, шутит она все же или нет. Надя отвлекалась на телефон, но, каждый раз замечая, что Прасковья наблюдает за ней, строила серьезную утвердительную мину, отчего Прасковье казалось, что Надя все же пошутила. – А с памперсами еще проще, – сказала Надя, тонко улыбаясь матери на руках Прасковьи. – Памперсы вообще не нужны. Тоже все как у взрослых. Но если хочешь, можешь ее купать иногда. Желательно в святой водице. Тут она изобразила, как топит мать в ванночке. В целом Прасковья паниковала больше, чем следовало бы, потому что Наташа после очередного ее вопроса, не слишком ли холодная смесь в бутылочке, закатила глаза и выругалась: – Тебя теперь одну совсем нельзя оставить? Ведь всё тебе настроили! Одежду мелкой накупили, чистота постоянная от чертей, я память о тебе по несколько раз людям стерла, чтобы не беспокоили, чтобы хахали твои заново не набежали, собираюсь за угольком ехать, да таким, что чертям станет жарко! Что тебе еще? – Все равно боязно… – призналась Прасковья. – Да блин! Что боязно-то? Проще, чем с обычным спиногрызом! Наташа злилась, потому что почти настроила себе поездку в Италию, и по делам тоже, но и немного прогуляться собиралась, конечно, меж тем Артур медлил с документами, а Надя и Прасковья сомневались, что из ее путешествия получится что-то стоящее. Дело в том, что Наташа обнаружила, что один из уроженцев города переехал на юга, обзавелся семьей и при помощи своих детей наклепал детского контента для ютьюба с пятнадцатью миллионами подписчиков и просмотрами под несколько десятков миллионов. Озолотившись, он перевез семейство в Италию и продолжил сходить с ума в интернете уже оттуда. – Так это не он уголек, а кто-то из его детей, а они к городу никакого отношения не имеют, – возражала Прасковья, полистав ролики, которые показала ей Наташа. Целиком смотреть это было просто невозможно, это было что-то необъяснимо тупое, яркое, какое-то абсолютно стерильное и в плане изображения, и в плане смысла; было проще, чем сказка «Колобок», чем игра «с горки, на горку, в ямку – бух!». – Все равно надо попробовать, – убежденно говорила Наташа, – вдруг все-таки он. Его же идея. Когда этот спор, всегда проходивший одинаково, уже едва ли не дословно отрепетированный, заходил в тупик, обе они обращались к гомункулу, а он отвечал уклончиво: «Издалека не разобрать». Словно сам был не прочь отдохнуть за границей от Нади, шумной ее мамы, скучной Прасковьи, у которой от недосыпа быстро образовались нездоровая бледность и круги под глазами, а еще она «Игру престолов» досмотрела, как ее ни отговаривали, причем после этого поскучнела еще больше, решила глянуть «Теорию Большого взрыва», которая тоже, кстати, подошла к концу. – Ну, мать, удачи, – с сарказмом сказала Наташа, – может, там не все так плохо, как мне показалось, но что-то совсем не смешно, когда с экрана шутки, а в реале крики, будто кого-то режут. – Тебя обломали с «Игрой престолов», – не удержалась от каламбура Надя. – Зато ты поиграла с престолом! Вообще, концентрация каламбуров на квадратный метр в те дни просто зашкаливала. Прасковья даже перестала просить Надю приготовить смесь, сама крутилась возле плиты с младенцем в кенгурятнике, потому что Надежда, каждый раз притаскивая бутылочку и крутя ею перед лицом матери, говорила, изображая кого-то, кого Прасковья не знала: – Растишка-а-а! Я тебе покушать принес! – хотя кормили маму Нади никаким не «Растишкой». И Наташа подсмеивалась над этой шуткой, и даже гомункул хохотнул однажды. Прасковья так закрутилась, что, когда девчонки наконец хором засобирались восвояси, она им, вышедшим уже на лестничную площадку, почти крикнула: – А называть-то ее как? Как ее там звали, я забыла совсем! – Да забей, – щедро сказала Надя. – Назови Дэвидом! «Can I come with you?» – Хорош придуряться! – разозлилась Прасковья. А Надя и Наташа за все эти месяцы не придумали ничего лучше, чем называть Надину маму не иначе как через всякие местоимения, даже прежним именем не называли, настолько на них давили воспоминания о прошлом воплощении младенца. Прасковья же, не отягощенная такой памятью, качая девочку, в приступе непонятной нежности (потому что, когда мама Нади молчала, спала или ела, была довольно милой) сказала: «Ах ты, Тютюка». Это абсолютно тупое бессмысленное слово, как только было произнесено, сразу приросло к младенцу, только Наташа прибавила к нему еще и своебразное отчество: Тютюка Тютюковна. – Как назвала, так и зови! – предложила уходившая Надя. – Или мужским каким-нибудь! Самое оно под ее характер. Егором, наверно, не стоит. Иваном зови. Они заскакали по лестнице, Надя, явно изображая Ланового в «Офицерах», крикнула откуда-то снизу: – Иваном! Слышите? Ванькой! – Постыдилась бы, старая ты калоша! – крикнула ей вслед Прасковья, но ничего не услышала больше, кроме жизнерадостного смеха. И началось у Прасковьи совсем новое для нее житье-бытье. Каждое утро Прасковья убиралась в квартире, надеясь, что в этой уборке есть смысл. Порой она даже специально проливала что-нибудь на стол, чтобы вытереть тряпкой, поскольку все остальное время уборка казалось ей этакой игрой, чтобы не свихнуться в одиночестве. Она хотела на работу, согласна была даже ездить туда на такси, но Олег сказал по телефону, что теперь Прасковья все равно что в декрете, раза два заехал, дивясь переменам с Надиной мамой. «Не дай бог такое, – сказал он, – лучше смерть». Прасковья выходила в магазин, хотя Надя регулярно доставляла продукты, но было что-то бодрящее в таскании коляски и ребенка с четвертого этажа. Мусор специально выносила, хотя это и не требовалось: упаковка, картофельные очистки и все прочее просто исчезало ночью из мусорного ведра, как и не было. «Ты с жиру бесишься, Парашенька, – порой упрекала она себя мысленно, – ты по сторонам оглянись, что творится у людей, которые от зарплаты до зарплаты, которые во многом себе отказывают. Новости региональные посмотри, страдалица хренова. Что тебе на самом деле неудобно? Заметят, что пальца на руке не хватает? Так надела перчатки, да и все». Она испытывала муки совести, когда ей помогали спустить или затащить коляску, людей в подъезде было немного, помощники попадались одни и те же, называли Надину маму «певуньей», ну и очень быстро дошло до того, что одна из женщин – супруга одного из вольно-невольных помощников – спросила: «Ой, кто это у нас тут такой голосистый? И как нас зовут?» И Прасковья ляпнула неизвестно почему: «Варя». Так Виктория Спуриевна временно стала Варварой. – Ой, да она все равно была бы недовольна, даже если бы как раньше назвали, – махнула рукой Надя, когда узнала об этом. – Когда вспомнит, кто она, – посмотрим, как отреагирует. Если вспомнит, конечно. Сосед со второго этажа, который развлекал Прасковью разговорами в самом начале года, удивил. Поднимая коляску, еще и пакет с Прасковьиными продуктами таща, сказал Прасковье доверительно: – Что-то новенькое на четвертом этаже творится! Наконец-то молодая мама с совсем маленьким ребенком заехала! А то, ты знаешь, все такие девчонки с уже подросшими такими карапузами, которые сами гуляют. У меня, когда я пацаном был, подружка была с твоего этажа, так она вообще рассказала, что это одни и те же – Баба-яга и ее помощник или помощница. У меня у самого из той квартиры подружка была, такая, знаешь, я потом жену искал, чтобы она по характеру на нее была похожа (только жене моей не говори). Он искренне рассмеялся, а Прасковья подумала: «Спасибо, Наташенька, подтерла ты память, конечно». Варя мерзла и если согревалась и успокаивалась, то лишь на руках Прасковьи, а Прасковья спала вполглаза, боясь и разбудить, и придавить ее. В свете этого Прасковья жадно ждала новостей от Наташи, подглядывала в видеоролики семьи уголька, ожидая, что придет тепло и количество просмотров очередного упадет хотя бы ниже миллиона. Ничего не происходило, созвоны с Наташей производили впечатление шаг за шагом схождения по ступеням разочарования в полную безнадегу. Гомункул Наташи, вопреки всякому здравому смыслу, не мог определить, кто в яркой семье весельчаков-ютьюберов является угольком. – Чё за бред? – возмущалась в телефон Прасковья. – Ты там просто дурака валяешь, небось? Конечно, тебе там неплохо!