– Да не так чтоб золотые горы. Полсотни тыщ, – небрежно сообщил Оберсдорф. – Евро? – тупо уточнила Арина. – Ну не тугриков же! То есть деньги не особо большие, но все-таки забавно. – Небольшие? – возмутилась Арина. – Ну знаешь ли! Мы все-таки не в Париже живем. Хотя и для Западной Европы это не совсем чтобы копейки. А уж у нас тут… Хочешь сказать, что Райская куда-то вдруг потратила пятьдесят тысяч евро? Да еще так, что ты и следов не нашел?! – Не обязательно потратила. Но следов не нашел, это да, – скучным голосом признался Левушка. – Так что, может, в долг дала, может, наоборот, старый долг вернула, может, в пирамиду какую вложилась – хотелось девушке быстренько разбогатеть, раз уж с наследством облом вышел. Да, казино можешь исключить – игровые фишки на них не покупались. Хотя… казино у нас нынче под запретом, одни подпольные остались, там, может, и не фиксируется ничего, – Оберсдорф иногда демонстрировал бытовую неосведомленность в духе Шерлока Холмса, «не знавшего», что Земля обращается вокруг Солнца. Правда, в отличие от великого сыщика, нужную информацию он в голове все же хранил, только где-то глубоко-глубоко, так что извлекалась она на свет не сразу, когда собеседнику уже хотелось спросить «ты что, с Луны свалился?» Его, впрочем, такие «пустяки» не смущали. – Меня, собственно, это и заинтересовало – отсутствие конечного продукта. Ты пойми, банковские операции – такая штука, что все видно. Если она с кем-то расплатилась наличкой – значит, где-то обналичила. Даже если она эти деньги закопала под старым пнем или в камин, как Настасья Филипповна, бросила – как она электронные цифры в хрустящие купюры превратила? – Хочешь сказать, ни через банк, ни через банкомат она эти деньги не обналичивала? – Ой, я тебя умоляю! На волне нынешней борьбы с терроризмом? Кто ж ей такую сумму вот так моментально обналичит. – Именно моментально? – Практически в мгновение ока, – недовольно хмыкнул Левушка. – И даже не факт, что имела место быть именно обналичка. Я не знаю. Не, ты обрати внимание. Я. Не. Знаю, – он опять произнес все так раздельно, словно ставил после каждого слова гигантскую точку – видимо, чтобы Арина оценила масштабы катастрофы. – То есть какая-то транзакция имела место быть, но, – продолжал он немного спокойнее, – как бы тебе попонятнее объяснить… деньги со счета ушли, но пройти по следу этой транзакции я не смог. Абыдна, понимаешь? – Понимаешь, – автоматически повторила Арина, хотя на самом деле ни черта не понимала, впрочем, зная Оберсдорфа, масштабы декларируемой им «катастрофы» все же осознала. – Нет, ну за что можно заплатить такие деньги? – Да ладно! – Левушка уже почти развеселился, он вообще, если и унывал, то ненадолго. – Деньги! Для тебя это деньги, для меня в данный исторический период тоже, для дамочки этой – да, деньги, а, к примеру, для тетушки ее покойной – так, ерунда. Может, Райская эта начала тратить наследство, не догадываясь, что оно мимо носа пролетело? – Скорее всего так, – согласилась Арина. – Но куда можно потратить такую сумму? Стремительно потратить, заметь. Да еще заложив ради этого квартиру и продав машину – то есть чего-то ей позарез захотелось? Да еще так потратить, чтоб ты концов не нашел. Вот какие могут быть варианты? Вообще-то она спрашивала риторически, но Оберсдорф ответил – довольно задумчиво, словно и впрямь прикидывал в уме варианты: – Могла домик где-нибудь на восточноевропейском побережье прикупить. Или яхту себе заказать, к примеру… Небольшую… Полсотни тыщ евро как раз на аванс потянет. Может, хотела с этим своим на собственной яхте… покататься… и побыстрее, пока не увели любовничка… а любовничка раз, и грохнули, бя-ада… да еще наследство мимо пролетело… а яхты, знаешь, такая штука, и сложные схемы оплаты тут не редкость, и аванс вполне может и пропасть… Но Арина уже не слушала. Могла яхту себе заказать, к примеру… к примеру… Черт! Черт, черт, черт! Случайно оброненное Левушкой слово ее оглушило. А самое главное – ставило все кусочки головоломки на свои места. Во всяком случае, те кусочки, которые уже имелись. Но ведь что же это, братцы, получается? Значит, вот кто сыграл роль той дамочки, которую работники стрип-клуба приняли за Райскую? Ох, Егор Степанович, Егор Степанович, привычно вспомнила она покойного Шубина. Не зря ты свою дикую имитацию убийства затеял, ох, не зря. И чутья своего знаменитого не растерял. Если Левушкина обмолвка – ключ (а похоже на то, ох, как похоже!) – значит, ты был прав, когда нагородил вокруг собственной смерти столько турусов на колесах. Она не сразу поняла, что ей мешает. Что за штука непонятно как оказалась у нее в руках? А, вот оно что! За беседой с Оберсдорфом она и не заметила, как дошла до терпеливо ждущего Дениса. И едва не прошла мимо – спасибо, остановил. Шлем вот в руки сунул – надевай, мол. И – она не ошиблась – стоит и улыбается. Часть вторая. Игра в убийство * * * Сообщение было коротким. В первой строке – семерка, пробел, дефис, пробел, тройка, вопросительный знак и восклицательный. Вторая – немного длиннее – явно представляла адрес электронной почты. Завершали вторую строчку несколько латинских букв, разделенных точкой – почтовый сервер, а перед «собакой» стояли буква «а» и семь цифр, знакомых Арине как уголовно-процессуальный кодекс. Она даже головой потрясла, но цифры остались теми же. Не померещилось. Середина ее собственного телефонного номера. И, значит, прислать сообщение мог один-единственный человек. * * * За квартал от Следственного комитета на углу невзрачного серо-зеленого здания располагалось крошечное фотоателье – из-за него Арина всю зиму старалась ходить на службу другой дорогой. Ряды «образцов» в подслеповатой витринке казались молчаливым укором – что же ты, все бросила? А как же профессиональная честь и все такое? Полгода назад, когда все началось – так нелепо, неправдоподобно, наперекосяк – дело казалось неподъемным. Непонятные дела в ее практике случались, конечно, но чтобы настолько – впервые. Криво, страшно, тяжело. Портреты, украшавшие витрину ателье, не имели к ней никакого отношения. Но точно такими же рядами висели снимки над письменным столом, левый угол которого занимала стопка аккуратных картонных папок. А посреди комнаты распростерлось тело: кровь, вытекшая из простреленного виска, казалась на крашеном полу очень темной, почти черной. Чистое самоубийство, не сомневайся, эх, жалко Степаныча, хороший был опер, сказал тогда Плюшкин – лучший из всех судмедэкспертов, с какими Арине только приходилось работать. И начальник ее, полковник юстиции Пахомов возбуждать дело запретил категорически. Нечего, мол, на ровном месте копать. Присутствие посторонних не выявлено? Не выявлено. Выстрел соседи слышали? Слышали. Предсмертная записка наличествует? Да еще какая. Вот и ладушки. Предсмертная записка лежала в центре стола: я, Шубин Егор Степанович, совершил следующие убийства… И перечень, который Арина уже почти полгода называла списком Шубина. Она тогда почему-то сразу решила, что в идеальной картинке «классического самоубийства» что-то не так. Идеальный порядок – и свисающие с буфетной дверцы подтяжки. Все говорят, что покойный Шубин пил без продыху – а где же тогда залежи пустых бутылок? И главное: по мнению медиков, смерть наступила чуть не на четыре часа позже того времени, когда соседи слышали выстрел. Даже пулю на пустыре она отыскала – от того «лишнего» выстрела. И не только пулю. Потому что старый опер Егор Степанович Шубин изобразил – как на сцене сыграл – собственное убийство. Да ведь как красиво изобразил – самоубийство, замаскированное под убийство, замаскированное под самоубийство. Имитация внутри имитации. И вся эта изощренная красота – ради того, чтобы оставить собственноручное «признание». Чтобы прибывший к трупу следователь гарантированно обратил внимание на собранные старым опером материалы по старым, давным-давно расследованным делам. Ладно бы висяки были – или, как Арина привыкла говорить после нескольких лет работы в Питере, глухари – все дела давным-давно раскрыты, злодеи сидят, один даже вышел уже. Вот только Шубин в результатах следствия – и суда, конечно – сомневался. Даже нет, не сомневался – был уверен, что следствие зашло «не туда». Папка с результатами доследственной проверки «по Шубину» давно отправилась в архив. Но у Арины остались копии всего самого важного. Потому что она сомневалась. Потому что итоговый вердикт: безусловное самоубийство – оставил множество вопросов в подвешенном состоянии. Клифхангер, вспомнила вдруг она. Это называется клифхангер, крюк для подвешивания. А еще так называется жанр, требующий в конце каждой серии оставлять главного героя в абсолютно безвыходной ситуации – чтобы спасти его в начале следующей. И не обязательно спасать именно положительного персонажа. Когда на Холмса, только что отправившего Мориарти в пучину Рейхенбахского водопада – ура, победа! как же, как же – сверху начинают сыпаться камни, это означает, что зло не уничтожено окончательно. Клифхангер. Вот он, этот «крюк»: перечень убийств, которые она уже привыкла называть «списком Шубина» или, когда находило дурное настроение, «загадкой Имитатора». Именно этим делам и были посвящены аккуратные ряды фотографий над письменным столом Шубина: жертвы и их убийцы. Точнее, те, кто был за эти убийства осужден. И галерея эта до сих пор не давала Арине покоя. Потому что чем дольше она – без ведома начальства, на собственный страх и риск – копалась в старых делах, тем сильнее крепла в ней убежденность: Шубин не напрасно сомневался в тех семи приговорах. И ничего бы в том не было страшного, тем более стыдного… Ах, если бы в списке Шубина было не семь дел, а четыре! Но их было семь – и это было очень, очень плохо. Последние три не были последними хронологически, просто иллюстрирующие их фотографии завершали соответствующие ряды. Даже квадраты выцветших обоев под ними были темнее, чем под первыми, – как будто покойный добавил их к уже готовому «списку». Как будто подсказал кто… Собственно, Арина почти не сомневалась – кто именно. Борька Баклушин, которого за глаза звали Бибикой, очень хорошо понимал, с какой стороны у бутерброда масло. Ведь управление собственной безопасности, которому положено высматривать тех, кто «кое-где у нас порой», отнюдь не всеведуще, а Баклушин был, разумеется, очень, очень аккуратен, так что его не только за руку никогда не ловили, напротив – в пример ставили. И карьеру он делал куда стремительнее не столь показушных коллег. Правда, ему все казалось – недостаточно. И когда подвернулся случай, Бибика не сплоховал. Разве можно упускать такой шанс! Если доказать, что хваленый Морозов, прославленный Халыч, легенда следствия, рыцарь без страха и упрека – что он «оборотень в погонах»… У-у-у! Это какой же карьерный рывок можно сделать! Арине вспомнилось, как Александр Михайлович слушал: немного наклонив голову и едва заметно хмурясь. Как вздергивалась левая бровь, когда кто-то из студентов ляпал глупость: – Стыдно, юноша! – Леха Груздь, вылезший с «умным» замечанием, сперва хорохорился, но быстро сник. – Что, видите ли, делать, если попадется парадоксальный выделитель вроде Чикатило, как с уликами работать, если такое бывает! Бабке Марусе у соседнего подъезда простительно, но вы-то будущий юрист! Впрочем, сегодня, наверное, даже бабке Марусе известно, что парадоксальное выделительство – миф, что несоответствие группы крови Чикатило и результатов анализа оставленных им биологических следов объяснялось всего-навсего ошибкой самой первой экспертизы. Признавать ошибку не хотелось, вот и придумали миф о парадоксальном выделительстве. Где вы вообще такое вычитали? Ах, в интернете… ну-ну. Нет-нет, я не против интернета, я даже не против того, что там лежит масса интересной информации. Но любую информацию следует проверять, прежде чем возводить ее в ранг факта. В том же интернете, кстати, есть подробные разъяснения и профессора Дубягина, и признание самой Гуртовой, и слова Иссы Костоева о том же… Что вы так на меня смотрите? Вам ничего не говорят эти фамилии? Что, неужели никому? Вершина, ну хоть вы-то в курсе? – Следователь по особо важным делам Исса Костоев возглавлял следственную группу по розыску «убийцы из лесополосы», – сообщила Арина, потупившись. Ей было неловко. Не столько из-за того, что одногруппники сочтут ее выскочкой (умные не сочтут, а на дураков плевать), сколько потому, что перед Александром Михайловичем было стыдно за молчание однокурсников. – Гуртовая, не помню ее должность, была экспертом, по чьему заключению «убийца из лесополосы» имел четвертую группу. – Дубягин криминалист, маньяка-людоеда поймал, несколько учебников написал, – подал голос Севка Мацеревич. Арина облегченно вздохнула. Морозов улыбнулся: – Молодцы. Может, и напрасно я так рассердился. Но нельзя, недопустимо ограничиваться очевидным. Вы же будущие следователи. По крайней мере некоторые из вас. Вот приводят к вам якобы злодея: весь в крови, взяли над теплым еще телом, на ноже его отпечатки. И что? Вы сразу делаете вывод, что он – убийца? Может быть, да, но может быть, и нет. Проверять, проверять, и еще раз проверять. Иначе выйдет, как с Чикатило. Гуртовая всего лишь некорректно составила экспертное заключение, а в результате – еще двадцать одна отнятая жизнь. Вы только вдумайтесь – двадцать одна жизнь! Вот она, цена ошибки. Студенты юрфака, где Арина училась, а Морозов преподавал, его обожали. А бывшие коллеги – и следователи, и оперативники, которые уж точно лучше прочих знают, кто чего стоит – при одном упоминании Халыча мечтательно улыбались – да, были люди в наше время! И вот его-то Баклушин и вознамерился «разоблачить». Рассчитывая, по всей видимости, на колоссальный резонанс с участием СМИ и, как логичное завершение громкого дела – карьерный скачок для себя, любимого. Должность повыше, погоны посолиднее… Откуда эта идея взялась в баклушинской голове, какие улики его подтолкнули к мысли о том, что Морозов – легенда следствия – преступник? Арина не знала. Да и какая разница! Самое страшное заключалось в том, что это было правдой. Халыч сам признался. Ну не глаза в глаза, а по телефону, голосовой почтой – но признался же! Но поверить – одно, а вот принять, что любимый учитель, что он всего лишь… Арина никогда, даже мысленно не произносила этого слова. Потому что, конечно, не «всего лишь», конечно, Халыча никак нельзя было причислить к «обычным преступникам». Да и преступник ли он, строго говоря? С точки зрения закона – безусловно, а если положа руку на сердце? Ведь он всего лишь покарал тех, кого не смогло покарать правосудие. Мерзавцев, каких любой нормальный человек был бы готов уничтожить собственноручно. Вот он и уничтожил. Справедливость восторжествовала… но какой ценой? Не мне, повторяла Арина как мантру, не мне его судить. Но именно меня он попросил помочь. Она удалила то сообщение, но помнила наизусть не только каждое слово – каждую интонацию, каждый вздох, каждую паузу. И если сейчас Александр Михайлович сам вышел на связь, значит, та опасность, от которой ему пришлось так стремительно скрываться, те нависшие над ним обвинения – значит, сейчас они рассыпались в прах? Или как минимум близки к тому. Значит, те три дела «о справедливом возмездии» Баклушин, как ни старался, повесить на Халыча не сумел. Но ведь открывали список покойного Шубина еще четыре убийства! Открывали! То есть Шубин начал свое личное следствие именно с них! А там-то Морозов гарантированно ни при чем! Именно на них указывала комбинация «семерка пробел дефис пробел тройка» завершенная вопросительным и восклицательным знаком: семь минус три – что с ними? Потому что Баклушин, потерпев неудачу с делами «о возмездии», может попытаться пристегнуть Морозова именно к этим, «чужим». Ибо обвинение против невиновного при желании слепить проще, чем против настоящего преступника. Такой вот парадокс. Вот только, ехидно нашептывал внутренний голос, откуда ты знаешь, что Морозов – ни при чем? Он же сбежал, разве нет? Эти сомнения были еще мучительнее, чем терзания по поводу «карательных» убийств. Арина изо всех сил старалась не слышать этого ехидного шепотка в собственной голове. Если Халычу не верить – то кому тогда? И вовсе он не «сбежал трусливо, когда запахло жареным». Если бы так, о нем сейчас ни слуху ни духу бы не было. Никаких таких сообщений. Да и уезжая – неизвестно на сколько, не зная, сможет ли вообще вернуться – он просил Арину разобраться с этими четырьмя делами. Разве виновный – стал бы? Нет, конечно, говорила себе Арина и на время успокаивалась, погружаясь в более конкретные и куда менее болезненные размышления. Три «морозовских» дела подсунул умирающему Шубину Баклушин. А первые-то четыре? Почему Шубин выбрал именно их? Почему решил, что это – серия? Чей след он в них почуял? И теперь Арине казалось, что она знает ответ. Ну так, может, хватит уже огибать то фотоателье, хватит оглядываться на выставленные в витрине портреты, ежась так, словно все они глядят на нее с укором? Она решительно свернула направо. Сердце слегка подрагивало, но, когда до фотоателье оставалось всего два дома, стало ясно: витрина освещена как-то по-другому. Арина прибавила шаг… Что за притча? Окошко, где раньше висели фотопортреты, сейчас закрывала золотисто-оранжевая штора, мягко освещенная изнутри. И табличку с часами работы фотоателье сменила другая: «Восход». Надпись располагалась по дуге, между букв пробивались как будто солнечные лучи, а на половинке солнечного диска внизу было аккуратно написано «кафе». Арина даже рассмеялась – хорошо бы, если бы все страхи так же исчезали. Зайти, что ли, кофе выпить? Может, там и вай-фай есть? * * *