– Зачем? – полюбопытствовала Анна Павловна. – Что значит – зачем? – Мне показалось, что раз уж вы так хорошо осведомлены, то сумеете приоткрыть нам завесу и этой тайны, – Анна Павловна потрясла мешочек, и бочонки в нем застучали друг о друга. – Зачем этой девушке кого-то заманивать в кусты? – И-известно зачем! – Мне – нет… – Затем, – темненькая покрылась пунцовыми пятнами, – затем, что… падшие женщины в кустах… чем они занимаются? – За птицами наблюдают? – Анна Павловна чуть склонила голову. – Здесь водятся редкие виды. Скажем, камышовая овсянка. Удивительная птица… я сама, помнится, всю ночь в кустах просидела, чтобы ее услышать… Так? Девица кивнула, и кто-то сдавленно хихикнул. – Значит, баронесса увлекла в кусты неизвестного мужчину, желая поделиться с ним впечатлениями? Скажем… от пения камышовой овсянки. Да? Темненькая часто моргала. – А потом его убила… Почему? – Н-не знаю… – Точно не знаете? Или же полагаете, они поспорили… скажем, мужчина не разделил ее восторга, порой мужчины бывают на удивление бесчувственны, – насмешка стала откровенной. – И это так расстроило несчастную баронессу, что она не нашла ничего лучше, как убить его… Как? Застрелила? – Н-нет… – Задушила? Не стесняйтесь, нам ведь тоже любопытно… Лизавета живо представила, как пытается удержать в руках толстую Гришкину шею. – Н-нет… от-травила… – Ага… отравила… какая коварная девушка… настоятельно советую держаться от нее подальше, а то вдруг вам тоже пение камышовой овсянки не нравится… Что ж, у кого есть номер двенадцать? Взметнулось три руки, но первою была Алисия Трубовецкая. И бочонок распался в ее руках на две части. Тонкая бумажка. Имя… Лизавете оно ничего не сказало, а вот Авдотья хмыкнула: – Не повезло… знаю я его, премерзкий старикашка, зато плавильни у него отменные. Мастеров собрал самых лучших, платит им прилично, они и рады работать, пускай и дерет Буражский три шкуры. Он меня сватать пытался за своего старшенького, но я папеньке сказала, что в первую же неделю этому старшенькому мозги вышибу… Снова бочонок. И рук поднимается уже меньше, и Лизавете видится в этом страх, желание отсрочить неизбежное. Однако этот бочонок оказывается цельным, и сколько Петровская ни крутит его, не спешит распадаться. Она и на зуб попробовала, а после, плюнув, поставила на карточку. Анна Павловна же достала следующий. И еще один. Бочонков в ее мешке было много, а имена попадались в каждом четвертом или пятом. Нет, порой они шли подряд, а порой, напротив, не выпадали долго, и Лизавета, которую тоже захватил тихий азарт лото, начинала думать, что особые гости закончились. А потом имя выпало ей. Стоило прикоснуться, и бочонок треснул, а на ладонь выпала махонькая бумажка. – Иоганн Вольтеровский, – прочитала она вслух, чувствуя, как оборвалось сердце. Он приходил к ним, тогда, еще в дом, который Лизавета искренне полагала своим. И этот дом был ему неприятен. Он не давал себе труда скрывать брезгливость и зажимал нос батистовым платочком, хотя в доме не воняло. Там никогда не воняло, матушка бы не допустила. А что запах сердечных капель кому-то неприятен, то… Он был высок. И неплохо сложен. Чувствовалась военная выправка, а еще привычка говорить снисходительно, будто всех, кто окружал его, Вольтеровский полагал недостойными собственной особы. Глуповатыми. Суетливыми. Не такими. Он держал этот платочек у носа и разглядывал Лизавету так, будто не мог решить, говорить с нею или же сделать вид, будто бы девицы этой, оскорбительно злой, смеющей в глаза глядеть, вовсе нет. – Триста рублей, – сказал он, вытаскивая из кармана чековую книжку. – Вам заплатят, если вы не будете подымать шума… – Шума? Тогда для Лизаветы все представлялось иным, невозможным. Как поверить, что отец погиб? Сильный. Надежный. Вечный, казалось бы, а взял и погиб. И матушка слегла. Она болела и прежде, но как-то не всерьез, поправляясь быстро и… Черная ткань на зеркалах. Сестры, которые боятся из детской нос высунуть. Тетушка со слезами и солями нюхательными бродит по комнатам, будто призрак. Целитель щупает маменькины бледные руки, оттягивает веки и качает головой, повторяя: – Что ж вы, милая, так… о детях подумайте… Она почти ничего не ест, только воду пьет, и то когда Лизавета заставит. А тут этот, в костюмчике зимнем для малых визитов. Полосатое сукно. Две пуговички квадратные перламутровые. Из кармана цепочка для часов выглядывает, поблескивает алмазною крошкой. На мизинце перстенек. И родовое кольцо-печатка на правой руке. Тонкие усики, будто карандашиком нарисованные. – Триста рублей, – повторяет он, пожевывая губу. – За то, чтобы вы, милочка, перестали доставлять неприятности моим людям. Произошел несчастный случай. Ясно? – Нет. Это не было несчастным случаем. Лизавета знала. Она спрашивала. Сперва у папенькиных людей, которым он велел держаться в стороне, конечно, они ведь молодые, и вообще он никогда-то не перекладывал работу на чужие плечи, а тот паренек, перебравший вина и дурманного зелья, был всего-навсего работой. – Милочка, – перед Лизаветиным лицом помахали чековою книжкой. – Ладно, я готов дать четыреста, больше эта мелочь все одно не стоит… – Отец погиб. А он не услышал. Он выписывал чек на комодике, который папа и восстанавливал. Лизавета ему помогала, ей нравилось работать с деревом, которое даже неживым отзывалось на ее силу. – Убирайтесь, – сказала она неожиданно жестко. Она была вежливой девочкой. Ее так учили. Но теперь все изменилось и… – Убирайтесь, – повторила, глядя в серые глаза, в которых читалось легкое недоумение. – И поверьте, я добьюсь, чтобы этого ублюдка осудили… Дернулась губа. И Вольтеровский сказал: – Дура… потом вспомнишь, сама придешь просить… только, деточка, просить надо вовремя… И похоже, что он нашел, кому сунуть эти четыреста рублей, если дело вдруг закрыли, а отцовы люди отказались выступать в суде. – Понимаешь, дочка, – старый Михляй отводил взгляд. – Его все равно уже не вернуть, да и не добьешься ты ничего. Купил наших, купит и судей… Небось хватит денег. Исчезли одни бумаги, появились другие. А свидетелей, которых было много, вдруг сделалось мало, и рассказывать они стали совсем иные вещи. И получалось, будто молодой маг был трезв и тих, тогда как… Сволочь. – С тобой все хорошо? – Авдотья потянула за рукав, заставляя сесть. – У тебя лицо такое, будто ты кого убить хочешь. – Хочу, – согласилась Лизавета. – Очень хочу… – И ладно. Скажешь кого, покумекаем… – Над чем?