Затем шли вопросы, действительно что-то значившие — и для них, и для него. — Где вы были вечером 22 декабря? — Я вернулся домой с работы после шести. В шесть десять. У жены Галины была гостья, Татьяна Гусакова. Я включил телевизор и посмотрел начало хоккейного матча. Но женщины не любят хоккея, и они попросили меня выключить телевизор, что я и сделал. Потом мы втроем поужинали и выпили пару бутылок вина. Говорили о том, как будем встречать Новый год. Татьяна хотела, чтобы мы с женой встретили его вместе с ней и ее мужем, но я сказал, что, возможно, мы пойдем к брату моей жены. Около девяти я проводил Татьяну до остановки троллейбуса и сразу вернулся домой. Ему повезло, у него было алиби, которое могла подтвердить не только его жена, но и другой человек. Все, что милиции нужно было сделать, это привезти их и допросить по отдельности. И сразу станет видно, что он говорит правду. По какой-то причине милиции потребовалось целых три дня — те три дня, в течение которых задержанного Кравченко можно было содержать под стражей, — чтобы допросить его жену Галину и их подругу Татьяну Гусакову. Каждая из них рассказала ту же самую историю: Кравченко пришел домой около шести, был трезв, посмотрел немного телевизор, потом они втроем вместе поужинали, выпив две бутылки вина. Они разговаривали о новогодних праздниках, работе, деньгах, потом Кравченко проводил Татьяну до остановки троллейбуса. Татьяна припомнила, что спросила Кравченко, не будет ли его жена ревновать. Показания совпадали. И потому когда 27 декабря истек трехдневный срок, у милиции не было причин задерживать Кравченко долее. В этот же вечер он был освобожден. Примерно в это же время милиция появилась в доме Светланы Гуренковой, чтобы пригласить ее в отделение милиции Октябрьского района, где она по всей форме сделала заявление. Зрительная память этой женщины оказалась столь незаурядной, что с ней начали работать, и для этого вызвали художника. По мере того как она описывала высокого мужчину с покатыми плечами, в очках и шайке, художник делал эскизы, а она пыталась сверить свои слова с тем, что он рисовал. Наконец он сделал вариант, который она одобрила. Когда копию рисунка принесли в ГПТУ‑33, его директор Андреев сразу же узнал в изображенном одного из своих преподавателей, Андрея Чикатило. — Никому об этом ни слова, — предупредил милиционер перед уходом. В тот же день 27 декабря двое милиционеров, производя дополнительный осмотр местности, прилегавшей к месту происшествия, наткнулись на пятна крови между домами номер 25 и 26, стоящими друг против друга по Окружному проезду. Они взяли образцы крови и оформили необходимый протокол для проведения лабораторного исследования. Дом номер 26, как выяснилось, был недавно приобретен за 1500 рублей Андреем Чикатило. Его вызвали для дачи показаний. Он пришел с женой, которая подтвердила его заявление о том, что весь вечер он провел дома. Чикатило разрешили уйти. Но тем не менее он остался под серьезным подозрением. Жены лгут. Кровь указывала на его дверь. И директор училища, где он работал, по фотороботу опознал Чикатило. А соседи Чикатило по Окружному проезду, возвращаясь домой из кино около девяти вечера, заметили свет в доме номер 26 и тогда говорили меж собой, как, мол, хорошо, что сосед освещает им дорогу. Свет горел всю ночь, он продолжал гореть и на следующий день. На одном из совещаний в РОВД было решено, что Чикатило заслуживает дальнейшей разработки, а значит, необходимо собрать сведения о его прошлом. Однако кроме него было еще около двадцати подозреваемых (включая и дедушку жертвы), которых необходимо было допросить и проверить. Потребуется время, чтобы список подозреваемых сократился до двух-трех человек. Для Александра Кравченко Новый год начался неудачно. 7 января он разругался с женой и ударил ее по лицу. Но когда у нее из носа пошла кровь, сам подвел ее к раковине и умыл ей лицо, даже не заметив, как несколько капель крови запачкали ему свитер. Они с женой не слишком ладили. Возникали споры по поводу денег. По крайней мере, хоть милиция его не беспокоила — ни одного вызова с того дня, когда его выпустили. А милиция продолжала проверку Андрея Чикатило. В его личном деле нашли запись о том, что во время работы учителем в соседнем городе Новошахтинске было подано несколько жалоб по поводу его приставаний к детям; неизбежным результатом было увольнение. Более того, недавно поступили данные о том, что в самом городе Шахты человека, соответствовавшего по описанию Чикатило, несколько раз прогоняли от школьных уборных для девочек. И Чикатило доставили в милицию, чтобы допросить еще раз. Он признал случаи, когда он приставал к детям, признал со стыдом, как порядочный человек, у которого какое-то время была ужасная проблема, но который теперь, благодаря хорошей жене и любящей семье, смог с этой проблемой справиться. Он сказал, что всегда страдал от половой несостоятельности, но теперь, в сорок с лишним, эти вещи волнуют его меньше. Но зачем же было ему верить? Ведь это самая старая истина на свете: совершив что-то однажды, человек сделает это еще раз. И доказательства его вины были серьезные — свидетель, освещенное окно, кровь. Вечером 23 января Александр Кравченко совершил мелкую кражу — рискованное дело для человека, освобожденного всего лишь условно. Кражу он совершил у соседа. На следующее утро милиция обыскала дом Кравченко и нашла украденное на чердаке. Кравченко арестовали на работе в три часа того же дня, 24 января. Милиция не навещала его с тех пор, как он месяцем ранее был освобожден. Теперь он снова оказался в ее поле зрения и под стражей. Тот факт, что Кравченко, подозреваемый по делу об убийстве Лены Закотновой, арестован по другому обвинению, был, конечно, сразу же доложен человеку, руководившему операцией, — заместителю начальника милиции Чернатскому. Чернатский прекрасно понимал, что убийство, возмутившее весь город, надо раскрыть очень быстро. Он знал также, что надо смотреть глубже, в характер человека, невзирая на алиби. Может, Чикатило и был тихоней, ничтожеством, который не мог удержаться, чтобы не залезть руками в штанишки к маленьким девочкам, но Кравченко был судим за насилие и убийство. Однажды он уже совершил все это. А перейти роковую черту второй раз куда легче. Обычная милицейская практика заключалась в том, что искали аналогичное преступление в прошлом подозреваемого, — нет на свете лучшего способа раскрыть преступление. И нет лучшего доказательства, чем собственное признание подозреваемого. Если бы Кравченко совершил убийство, у него бы, конечно, нашлось и алиби: мол, дома с женой и подругой смотрели телевизор, ужинали. А если он и впрямь убийца — это алиби должно оказаться ложным. И лучший способ проверить его подлинность — это поднажать на тех, кто алиби засвидетельствовал. Заместитель начальника милиции Чернатский решил: все усилия сосредоточить на Кравченко. А когда приказ отдан, машина начинает работать быстро. На следующий же день свитер Кравченко был передан в лабораторию для проведения анализа кровяных пятен. По управлению милиции быстро разнесся слух, что теперь основным подозреваемым стал Кравченко, что поставлена цель — разрушить его алиби и добиться признания. Приказы были излишни, — люди и так знали, что делать. Прежде чем перевести Кравченко из камеры предварительного заключения в тюрьму, в камеру 36, были приняты меры, чтобы поместить в эту камеру еще одного арестованного, убийцу и наркомана по фамилии М., с расчетом, чтобы тот уже сидел, когда туда поместят Кравченко. М. был у милиции в списке оплачиваемых тюремных подсадных, у него был номер — номер 7. Теперь ему объяснили, в чем будут состоять его обязанности и сколько он получит за их успешное выполнение. Он всегда был рад возможности заработать, и ему было не в тягость оказать милиции услугу — рука руку моет. Тем временем кровь на свитере Кравченко оказалась той же группы, что и кровь жертвы. Но он настаивал на своей невиновности, утверждая, что это могла быть кровь его жены, которую он ударил в лицо во время ссоры. Ему не повезло — у его жены и у погибшей оказалась одинаковая группа крови. И сперма, обнаруженная в теле жертвы, была той же группы, что у Кравченко. Несмотря на то что сокамерник каждый день, как только он возвращался с допроса, безжалостно его избивал, Кравченко доказывал свою невиновность с отчаянием действительно невиновного (а может быть, действительно виноватого?). Но Кравченко — убийца, алиби убийцы обязано было быть ложным, а ложное алиби можно разрушить. Задержали Галину, жену Кравченко, по подозрению в той самой краже, за которую забрали ее мужа. Он уже сознался в ней, подчеркнув, что кражу совершил один. Но милиция и тут все знала: считала их парой мелких, трусливых воров, специализирующихся на квартирных кражах. А потому какая разница, вместе они совершили эту кражу или он один? Милиция была готова предъявить обоим, и ей и мужу, обвинение в пяти кражах, совершенных между декабрем 1977 года и 23 января 1979 года. Общая стоимость похищенного равнялась 1358 рублям 40 копейкам. Но когда Галина призналась, будто они действительно воровали вместе, она, к своему удивлению, обнаружила, что людей, ее допрашивавших, — это были не следователи, как того требовал закон, а оперативники милиции — на самом деле кражи не интересуют. Когда эти люди сообщили ей, что ее муж в 1970 году совершил изнасилование с убийством, это стало для нее потрясением. И уже настоящим шоком было их утверждение, что ее задержали как соучастницу в убийстве Лены Закотновой, в котором обвиняется ее муж и которое, как ей сказали, произошло в ее доме. Милиция разъяснила ей, что соучастие в убийстве — серьезное преступление, влекущее за собой долгое тюремное заключение. Все стало ясно. Человек, с которым она жила, который бил ее, когда был сердит, — этот человек лгал ей о своем прошлом и ни разу не сказал ей о главном: что он изнасиловал и убил девушку. Теперь этот человек потянет ее с собой в тюрьму, как он до того втянул ее в кражи. И еще было ей ясно: она может избежать тюрьмы, если даст показания, которые от нее хотят получить. А хотели всего-то пустяк: просто чтобы она сказала, что муж пришел домой поздно и был пьян. Она не думала его предавать, она любила его. Но альтернативой были годы в тюрьме, а ведь у нее ребенок… Когда жена Кравченко показала, что ее муж пришел домой не в шесть, а в семь тридцать и не трезвым, а пьяным, появилась легальная возможность задержать другого свидетеля, Татьяну Гусакову, — по обвинению в даче ложных показаний. Иные люди не выносят и часа тюрьмы, и она была именно из таких. Она кричала и билась о тюремную решетку. Они знали: эта сдастся быстро. Татьяна Гусакова не только изменила показания о времени возвращения Кравченко домой и о том, что он был трезв, она теперь припомнила некоторые важные подробности их разговора по пути к троллейбусной остановке. Он сказал ей: — Татьяна, ты бы поверила, если бы я тебе сказал, что изнасиловал и убил девчонку? — Перестань нести чепуху, — оборвала она. — Да я просто пошутил, — сказал Кравченко. Теперь закон требовал, чтобы Кравченко дали возможность очной ставки с лицами, его обвиняющими. — Ты с ума сошла? — кричал он жене. Но даже в его присутствии ни она, ни Татьяна Гусакова не изменили своих показаний. Кравченко увели обратно в тюрьму, где его ждал избивавший его сокамерник. Теперь, когда воля его была сломлена, признание не заставило себя долго ждать. Хотя обеих свидетельниц к тому времени держали дольше, чем разрешает закон, отпустили их только после очной ставки с Кравченко. В последующие недели милиция продолжала их навещать, чтобы удостовериться, что они не передумали и не изменили показаний. 16 февраля 1979 года, за неделю до того, как ему исполнилось двадцать шесть лет, Александр Кравченко признался в изнасиловании и убийстве Лены Закотновой. Конечно, в такой эмоционально напряженный момент память человека может стать небезупречной, и, напоминая ему о некоторых существенных для дела подробностях, милиция просто подсказала то, что ему уже и так хорошо было известно. Он даже добавил кое-что от себя, разукрасив свое признание: что был пьян и упал, и девочка даже подошла помочь ему, — они любят такие детали. Он также признался, что его вырвало после того, как он ее убил. Что касается ножа, то он бросил его в речку; возможно, уже в тот момент он рассчитывал, что речку протралят и ножа не найдут. Единственное, что знал Александр Кравченко, — он должен подготовиться к суду. Только в суде у него будет возможность рассказать правду и будет шанс, что ему поверят. А сейчас хотя бы прекратятся побои… Замначальника Чернатский был доволен результатами и, следуя стандартной процедуре, приказал закончить отработку всех иных версий, а все материалы, не имеющие отношения к Кравченко, из данного дела убрать. Светлана Гуренкова помогала милиции в поиске убийцы, она дала свидетельские показания, на основе которых был составлен портрет. Как и любого жителя города Шахты, преступление ее возмутило. Как и все, она была рада узнать, что убийца схвачен, и пришла спросить, должна ли она прийти его опознать. — Если понадобитесь, мы вас вызовем, — сказали ей. Она не понадобилась, ее не вызвали. И директор Андреев, который опознал на фотороботе Андрея Чикатило, тоже оказался не нужен. В свое время Андреева предупредили, чтоб он никому ничего не говорил. Он был удивлен, что никто из милиции не пришел к нему снова, но все же не посмел нарушить запрет. Теперь предстояла масса писанины. Сокамерник Кравченко — М. — подписал, дав подписку об ответственности за лжесвидетельство, показания в том, что он никогда ни при каких обстоятельствах физического насилия по отношению к Александру Кравченко не применял. Таким образом, любые сомнения на этот счет заранее были отметены. Данных, чтобы передать дело в суд, хватало. Признание подозреваемого, показания его жены и ее подруги, схожие преступления, совпавшая группа крови, сперма. Теперь не было причин тратить время на то, чтоб устанавливать принадлежность отпечатка пальца на застежке портфеля девочки. Это ведь мог быть отпечаток не Кравченко, а любого другого, скажем, ее дедушки. Фактически все другие улики, не имеющие отношения к Кравченко, теперь можно было уничтожить. Ни к чему загромождать ими дело. Так и получилось, что кровь, обнаруженная у крыльца подозреваемого Андрея Чикатило, так никогда и не попала в лабораторию. Глава 3 Жизнь Иссы Костоева была с самого начала отмечена печатью преступления — преступления, совершенного против его народа, его семьи, против него самого. 23 февраля 1944 года по приказу Иосифа Сталина целая нация — ингуши — была погружена в вагоны для перевозки скота и отправлена на восток в ссылку. Выдвинутое против них официальное обвинение гласило: «Многие ингуши совершили предательство, пополняя собой ряды саботажников и шпионов, засылаемых немцами в тылы Красной Армии…» Между тем территория ингушской республики не была оккупирована немцами, многие ингуши воевали, многие отдавали жизнь, защищая Советский Союз. Явная надуманность обвинения делала наказание еще более жестоким. В то время Иссе Костоеву исполнилось всего два года, он был слишком мал, чтобы запомнить тот месяц голода, ужаса и смерти — месяц, в течение которого поезда, покинув плодородные долины Северного Кавказа, добирались до бесплодных степей Казахстана. Однако старшие помнили, они вновь и вновь рассказывали о случившемся, и в конце концов их воспоминания накрепко утвердились в сознании Иссы. Несмотря на то что операция длилась несколько суток, в памяти ингушского народа остался день 23 февраля, День Красной Армии, праздник для всех остальных. «Переселением» занимался НКВД — так в те времена называлась советская тайная полиция. Площади городков и деревень заполонили грузовые автомобили. На сборы был дан один час. Люди подчинились — на то было немало серьезных причин. Военное время, распоряжение правительства — приказ, который выполняли тайная полиция и войска. Иссе вновь и вновь рассказывали о том, что людей, не годившихся для долгого переезда, а также тех, кто жил слишком далеко от железнодорожных станций, в горах, запирали в домах и поджигали, поливая пулеметным огнем. В одном селе вслед за грузовиком побежал русский солдат, он нес швейную машинку. С трудом переводя дыхание, протянул ее хозяйке, женщине, державшей на руках двухлетнюю дочь: — Эй, мамаша, возьмите — пригодится… Она взяла машинку. И потом только благодаря ей смогла зарабатывать на жизнь в диких степях Казахстана, сумела сохранить жизнь той самой девочки, которая впоследствии стала женой Иссы Костоева и прибавила историю своей жизни к тем многим, что уже хранились с его памяти. Вновь и вновь Исса слышал рассказы о поездке по железной дороге, начавшейся в конце февраля. О чувстве острого стыда, который переживали его спутники, вынужденные опорожняться на людях — для этого в каждой теплушке была вырезана дыра. Двери были наглухо заперты и открывались лишь для того, чтобы вынести трупы. Иногда эти трупы просто вышвыривали, иногда людям позволялось закапывать их в придорожной канаве. Тех, кто не успевал вовремя вернуться в поезд, расстреливали охранники, сидевшие на крышах вагонов. НКВД не собирался погубить всех до единого. Наоборот — тех, кто оказался достаточно крепок, чтобы выжить, намеревались использовать: в Казахстане их ждали земли, которые нужно было возделывать, а также рудники — работая на них, долго не протянешь. Обвинив целую нацию в предательстве и совершив массовые аресты, Сталин превратил людей в преступников, а в сталинской России не было рабочей силы дешевле, чем арестанты и спецпереселенцы. За что? В детстве, проведенном в ссылке, Исса вновь и вновь слышал этот вопрос. Кое-кто утверждал, что Сталин и не грузин вовсе, поскольку грузины народ жизнерадостный и невероятно щедрый, чего никак нельзя было сказать об Иосифе Сталине, который был человеком жестоким и равнодушным. Говорили, что его отец был осетином. И разве не писал поэт Мандельштам, что каждое убийство доставляет наслаждение «широкогрудому осетину» — в строках, которые стоили поэту жизни? И разве не были ингушские земли отданы осетинам? Что побудило Сталина к подобной щедрости? Впрочем, разве можно предсказать, какой поступок совершит полоумный убийца и зачем он это совершил? По характеру Исса Костоев был упрям, въедлив, любопытен и наблюдателен. Становясь старше, он требовал ответа на вопросы, касающиеся всего на свете — начиная с того, почему с его народом обошлись столь несправедливо, и кончая тем, что означает его имя. На последний вопрос его отцу было проще всего ответить. Он рассказывал Иссе о том, что на зеленых пастбищах, находившихся высоко в горах Кавказа, каждый клан строил башню. Эти башни достигали тридцати метров в высоту и располагались в долинах таким образом, чтобы с любой из них были видны остальные. Еще во времена Чингисхана на вершинах башен зажигались костры, предупреждающие о вторжении. Средние этажи были приспособлены для обороны, а в мирное время люди жили у подножия башни. Семья Костоевых когда-то входила в другой клан, а когда тот распался, образовала собственный и построила себе башню. По-ингушски фамилия «Костоев» означает: «тот, кто выбрал свой собственный путь». Исса узнал также, что ингуши приняли российский обычай давать отчества. Отца Иссы звали Мухаммед, так что по отчеству Исса был Магометович. А что значит его собственное имя — Исса? Так по-ингушски звучит имя христианского бога Иисуса. Вот Исса и узнал, кто он такой: Иисус, сын Мухаммеда из семьи тех, кто пошли своим собственным путем. Еды хватало, лишь только чтобы не умереть с голоду, а порой и того не было. Люди слабели, болели и умирали. Зачастую даже близкие родственники не могли присутствовать на похоронах: спецпереселенцам, как их теперь называли, запрещалось без особого разрешения местной комендатуры отходить дальше трех километров от места проживания. Тому, кто нарушил запрет, грозило до восьми лет лагерей. Любого, кого обнаруживали за пределами трехкилометровой зоны, ждало пять лет тюрьмы. Но даже те, кто и не помышлял о побеге, постоянно рисковали получить восемь лет тюрьмы за «отлынивание от общественно-полезного труда и ведение паразитического образа жизни». Эта формула могла иметь любой смысл, какой пожелал бы придать ей комендант. Хотя Исса был четвертым ребенком из шести, его сила вскоре начала привлекать внимание старших мальчиков и взрослых мужчин, которые внимательно присматривались к любому, определяя — смельчак он или трус. А мальчишки не только присматривались, они испытывали свою смелость. Для этого был особый ритуал, очень много значивший в их жизни. Один из мальчиков подходил к другому, выдирал волосок из своей головы и подносил его к лицу соперника. Тот дул на волосок и тем принимал вызов на кулачный бой. Правил было всего два: не уклоняться и не плакать. Как-то раз Исса сидел дома голый, поскольку мать только что выстирала его единственную одежду и теперь развешивала ее вместе с теми лохмотьями, в которых отец грузил вагонетки на шахте. С улицы раздался крик мальчишки постарше: — Пускай Исса выходит драться! — Оставь его в покое, — печально произнесла женщина. — Я стираю его одежду, он никуда не пойдет.