Она побежала навстречу старцу, поправила его шарф, стряхнула с плеча снежинки, что-то ласково забормотала. И они ушли. А я осталась. И плакала все время, пока заскучавшие горничные не нашли меня в выстуженном церковном дворике, и пока они везли меня на извозчике, и пока мимо меня проплывали мокошьградские нарядные домики и голые деревья. — Кто посмел? — Теплый мужской голос раздался очень близко, и сквозь слезы я увидела встревоженное лицо Ивана. Он сидел рядом с мной, коляска стояла у фонарного столба. — Ты болван, — всхлипнула я. — Почему ты рыдаешь? — Потому что, — начала я с завыванием, но продолжить мне не дали. — Барышню Абызову я забираю, — строго сказал Зорин Мартам. — Наталье Наумовне передайте, что по служебной надобности и что верну ее домой в целости и сохранности, когда надобность отпадет. Он спрыгнул на мостовую и потянул меня за собой: — Давай, Фима, не упрямься. Юлий Францевич с тобою желает побеседовать. — На сторону канцлера переметнулся, ирод? — Ирод, ирод, — бормотал он успокаивающе, снося удары. — Огнем еще можешь шибануть, я постараюсь не морщиться. — Испепелю мерзавца. — Обязательно. Сейчас покушаешь, в себя придешь и начнешь пепелить… Ватные ноги меня не слушались, пошатываясь и не видя дороги, я брела, буквально повиснув на спутнике. — Митрофан, — командовал он, — метнись к шефу, объясни ситуацию. Нет, лекарь здесь не поможет. Я разберусь. Воздух из морозного стал теплым и вязким, я споткнулась, оказалась в мужских руках. — Ваше высокородие! — блеял кто-то мне не видный. — Стол нам организуй, человече. Бульону обязательно добудь. Мы в ресторане? Однако вскоре я оказалась лежащей на кровати, а его высокородие со сноровкой больничной сиделки снимал мою шубу и расшнуровывал ботильоны. — Ножка какая маленькая. Хихикнув от щекотки, я лягнула Зорина. — Ну хоть рыдать перестала. — Слезы кончились, — доверчиво сказал я и шмыгнула носом. — Все меня бросили. Ты и Маняша. И Попович, кошка рыжая, заругала. Потому что я балованная и капризная, и только о себе думаю… Жалобные мои стоны не мешали чародею меня раздевать. Он по одной доставал из волос шпильки, после принявшись массировать мне кожу головы твердыми пальцами. — Эк тебя, душенька, разломало. — Маняша… — Помолчи! Ты что, океаны нынче кипятила, бешеная? — Ты, Зорин, определись, мне молчать или про географию беседовать? — Беседуй. — Приподняв меня за плечи и усадив, чародей один за одним принялся расстегивать крючочки платья. Когда оно с шуршанием стало сползать, я забилась, как выброшенная на берег рыбешка. — Глупостей не воображай, — разозлился Иван. — Солнечное сплетение обнажить придется, у нас там одно из средоточий силы. — Болван ты все-таки, — простонала я, беспомощно наблюдая, как поднимает он с покрывала красный мак, который я, дура сентиментальная, прятала у сердца. — Ну радуйся, ирод, моему унижению! Похохочи над влюбленной дурой. — Я бы, Фима, похохотал, — Зорин цветок аккуратно отложил и бестрепетно потянул мою сорочку, снимая ее через голову, — только перед собою ее не вижу. Это я некоей барышне в любви признавался, а она, кроме страсти, ничего мне предложить не хотела. Я лежала на постели по пояс обнаженная и желала немедленно провалиться сквозь землю от стыда. — Теперь молчи, — попросил чародей и положил ладони мне на живот. Тело пронзило такой острой неожиданной болью, что мир превратился в раскаленный белый свет, в высокий звук, в варенье, в бобра. И я заорала высоко и раскаленно, а когда закончила, Иван лег рядышком и спросил: — Почему бобер? — Потому что ты болван. — Я повернула голову и нашла губами его губы. — А я тебя люблю. Ощущать прикосновения мужских рук обнаженной кожей было приятно и очень остро, груди терлись о ткань мундира, напрягались, становясь еще чувствительнее. Я со стоном отстранилась: — Продолжение получишь после свадьбы. — После чьей? — После нашей, — сокрушенно покачала я головой. — Или ты думаешь, я тебя теперь Наталье Наумовне уступлю? Иван Иванович закинул руки за голову, уставился в потолок: — Не уступай, она меня быстро умучит. С тобою, конечно, тоже спокойной жизни мне не светит, но она хоть в удовольствие будет. Это «хоть» мне вообще не понравилось. От обиды я быстро натянула через голову сорочку. — Иди сюда. — Зорин потянул меня за руку и повалил на подушку. — Давай рассказывай. Смотря на потолочную лепнину, я рассказала ему все, от моих первых подозрений до сегодняшней встречи с Маняшей во дворе церкви. — Понятно, — выслушав, сказал Иван. — Что тебе понятно? — В кого ты нынче столько силы вкачала. — В кого? — В навь, которая нянькой твоей притворилась. Можно, конечно, продолжить, чтоб выяснить, сколько в нее вообще поместиться может, но я бы не рисковал. Испортишь тело, некуда Маняшу возвращать будет. Тут в дверь тихонько постучали, и Зорин отправился ее отпирать. Я, пользуясь случаем, осмотрела комнату, оказавшуюся отельным нумером не самой высокой категории. Коридорный вкатил столик с тарелками, сервировать даже не пытался, получил от Ивана денежку и сбежал, бросив на меня горячий взор. — Может, она не хочет в свое тело возвращаться? Бульон пился вкусно, я заедала его хлебушком и блаженно жмурилась от удовольствия. — Ты хочешь, чтоб я тебе сейчас чужое тело портить дозволил? Нет! Я хотела, чтоб он сказал, что Маняша меня любит, и не бросит, и вернется обязательно! Болван! Не дождавшись ответа, Иван убрал мне от лица волосы, рассматривая щеку, пробежался пальцами по коже, посылая иголочки своей силы. — Это Аркадий, — пояснила я. — Как с цепи сорвался. — Наслышан. — Я его тоже потрепала. — Знаю. Скула горела, я знала, что синяк на ней исчезает. — Думаю, он и на сестру свою руку поднимал. — Больше не поднимет. — Не уверена, таких типов только могила исправит. — Тогда Аркадий Наумович сейчас как раз на пути исправления, — вздохнул Зорин. — Убит вчера вечером. Именно по этому поводу господин Брют и желает с тобою беседовать. Хлебушек стал в горле комом, я закашлялась, Иван постучал меня по спине: