— Комплиментщица, — укоризненно протянула я. — Всей моей силы Гуннару на один чих хватит. А ты что же, без чужих снов уже маешься? Нянька засопела, уютно устроившись на моем плече, на лбу ее появились горошинки испарины. — Сильная ты, Серафима, каждый тебя себе хочет. Она говорила теперь, будто во хмелю. — И ты? — спросила я осторожно. — У меня ты и так есть, — пьяно хихикнула нянька, — горячая, полная… Отогнав подступающий ужас, я вновь спросила: — Собою меня заполнить желаешь, чтоб в огне купаться безнадзорно? — Чародеев нельзя заполнить… не тот сосуд… если кто тебе обменом грозить станет, в лицо смейся, не тот сосуд… Языком она ворочала с усилием: — Дуре какой сосуд посулишь, она все для тебя сделает, а сама не верь… — Имя той неразумной скажешь? — Имя? У вас такие глупые имена… Лулу, Жужу, Коко… Ко-ко… Курочки безмозглые. — У тебя самой имя красивое? — шептала я дрожащими от ужаса губами. — Как тебя, умница, звать-величать? Мне не ответили, огласив спальню храпом. Я вскочила с кровати, зябко поежилась, накинула халат и спустилась на первый этаж. — Барышня? — Барыня? Разбуженные Марты повскакивали, душераздирающе зевая и потирая глаза. — Мария Анисьевиа в моей постели заснула, — объявила я горничным. — А я вдруг голод ощутила. Перенесите ее там, уложите, и белье мне застелите свежее. Обнаружив на кухонном столе накрытое полотенцем блюдо с пирожками, я налила себе молока из стоящей здесь же бутыли и с удовольствием откушала. Главное, не бояться. Вот правда, главнее этого сейчас нет ничего. Пьяная тварь в смежной комнате опасности не представляет. Она хмелеет от моей огненной силы, я буду накачивать ее силою столько и так часто, чтоб она продолжала лежать в постели. Ведь именно этой силы она желала, занимая Маняшино место подле меня? Пусть жрет, пока не лопнет. А я потихоньку попытаюсь у нее выспросить, где Маняша и как мне ей собственное ее тело возвернуть. Пирожки меня успокоили. Вообще, для восстановления душевного спокойствия барышни Абызовой в этом мире существовали две вещи: пирожки и новые наряды. Маняша мне бы сейчас тесто жевать запретила, она бы как раз двери гардероба распахнула да светильники у зеркала зажгла. Ну ничего, драгоценная моя госпожа Неелова, распахнешь еще. Хотя с чего я решила, что Маняша еще жива? Этой твари только тело моей нянюшки нужно было. Да нет, я уверена, что мне не показалось. Тогда почему она не открылась мне при встрече? Лихие людишки… Тварь была не одна? Эх, Артемидор, ну зачем ты меня снов лишил? Я бы смогла отыскать свою подругу во сне или в смерти, у самой ее грани и даже за ней! Я сильная, я бы смогла. Мысль о смерти неожиданно направила размышления в другое русло. Я перевела взгляд в красный угол, где у иконы горел крошечный негасимый огонек. — Уложили Марию Анисьевну, — отчитались Марты. — Что еще барышня прикажет? — Спать ступайте, — приказала я. — А на рассвете будьте готовы меня сопровождать. — Куда? — На кудыкину гору, — фыркнула я на наглость. — В церковь пойдем, грехи ваши замаливать. Горничные пожелали мне спокойной ночи, сладких слов, а про себя, наверное, провалиться со своими фанабериями сквозь землю. Я же, зевнув, приняла во внимание лишь первое озвученное пожелание и отправилась к себе, где провела спокойную ночь предвкушения. Разбудил меня Гаврюша, колотящий лапой в стекло. Я распахнула ему дверь, впустила, почесала за холодным ухом: — Сегодня сызнова дом сторожи. — Ав-р. — Кот потерся лбом о ладонь, повернулся боком и приподнял сложенное крыло. Из-под него на ковер спланировал букет летних полевых цветов: ромашки, клевер, васильки и крупный бархатистый мак. — Какое чудо! — Подхватив цветы я вдохнула их яркий солнечный аромат. — Где ты его добыл? — Авр-р… Стебли оказались обернуты бумажной лентой, развернув ее, я прочла: «Сорняки для Фимы…» и разревелась счастливо. Потому что прислать мне такой вот букет мог только… Строчки поплыли. Я сморгнула слезы, но дело было вовсе не в зрении. Буквы изменялись. Надпись теперь гласила: «Я все еще жду». Черные чернила покраснели, вспыхнули, бумага загорелась, осыпаясь пеплом. Болван ты мой Иванович! Только в его белобрысую голову могло прийти подарить мне полевой букет, мне, которая на розы всяческих оттенков уже смотреть не могла. И только он мог передразнить пошлейшее князево «Розы для розы», которыми тот сопровождал свои розовые корзины. Гаврюша зарычал. Человеческие страсти он готов был терпеть, но лишь на полный желудок и ежели они не мешают сытой животинке поспать. Сейчас кот желал завтрака. Букет я оставила в спальне, в тонкостенной хрустальной вазочке, которую стащила из парадной горки, не спрашивая разрешения хозяйки дома. — А почему именно эта церковь, барышня? — переминаясь на морозе, спросила меня Марта через полтора часа. — И почему мы внутрь не заходим? — Потому, — ответила я строго и по очереди подержала обеих за руки, согревая. — По сторонам глядите, может, кого из знакомых высмотрите. Утренняя служба уже окончилась, и дворик, и без того немноголюдный, опустел. Церквушка была крошечная, окраинная. Мы еще подождали. Горничные дисциплинированно таращились, опасаясь даже переговариваться. Наконец у ворот появилась одинокая женская фигурка. Женщина куталась в серую шубу, лицо ее почти полностью скрывал пуховый платок. Я замерла, сердце колотилось о ребра. — Барышня… — В церковь ступайте, погрейтесь, — велела я, не обернувшись. Женщина приближалась. Скрип снега за спиной стихал, Марты ушли. Порыв ветра дернул край платка, женщина вскинула руки, придерживая его. Черные как сливы глаза гризетки Лулу встретили мой взгляд. — Барышня Абызова? Серафима Карповна? — прокартавила она пискляво. — Маняша? В глазах полыхнули ужас и боль, но девица скривилась: — Никогда меня так не прозывали. Луиза Мерло к услугам вашим. — А в церковь Святого Демьяна ты, мадемуазель Мерло, зачем пришла? — вопросила я по-французски и улыбнулась победно, глядя в растерянное лицо собеседницы. — Не для того ли, чтоб свечку за упокой души Демьяна Неелова зажечь? Думала, я не знаю, куда ты каждое наше утро в Мокошь-граде бегала? Думаешь, не проследила я за тобою из любопытства, притворщица? — Небрежение ваше, барышня Абызова, я терпеть не должна, — гордо сказала Маняша по-берендийски. — Ежели вы совсем ополоумели и за няньку свою абы кого принимаете, то Бог вам в помощь. — Абы кого не принимаю, — горячо возразила я. — И не поверила подмене нисколечко. То есть, каюсь, поверила, но быстро усомнилась. Прости, милая, что я тебя тогда на Руяне не признала, когда ты мне на помощь бросилась. Прости меня, Маняша! Я попыталась отыскать ее руки в складках шубы, но женщина отшатнулась: — Оставьте! Она в ужасе оглянулась на ворота, я проследила взгляд. Там стоял тот самый старик, с которым я видела ее на Руяне в резиденции князя. — Вы свои опасные фантазии оставьте, — зачастила Маняша. — Или хотя бы меня в них не мешайте. Довольно я от вашей кузины натерпелась, чтоб сызнова от вас претерпевать! Она пятилась, говорила и мелко крестилась на церковь, все это делая одновременно. — Лихие люди, это он? — Я повела головой в сторону старика и тряхнула запястьем, сбрасывая в снег искры. — Капризная ты девчонка, — сказала Маняша грустно. — Только о себе и думаешь. А ежели что не по-твоему, бедокурить начинаешь. Отступись, блаженная, не вернется все как было, как ни старайся. Старик уже шагал к нам от ворот, опираясь на трость и подагрически приволакивая ногу. — Чем он держит тебя? — Обознались вы, барышня Абызова, — громко и картавя, сказала мне Маняша. — Но я на вас зла не держу.