– К стрельбе товсь! – крикнул капитан Ми, и сипаи, припав на колено, вскинули мушкеты. По команде они открыли плотный огонь, прикрывая саперов, кинувшихся заложить взрывчатку под заграждения. Для Раджу, у которого саднило горло, был забит пылью нос и от дыма пекло глаза, пауза эта стала манной небесной. Он мгновенно осушил свою флягу, и явление водоноса показалось ему услышанной молитвой. Присосавшись к носику бурдюка, он жадно пил, потом окатил водой лицо и снова пил и, наверное, опустошил бы бурдюк, если б Дики не отпихнул его в сторону. Вдали, у подножия холма, вновь возникли пламенные всполохи – “Куин” и “Немезида” начали второй акт бомбардировки, теперь обстреливая береговые огневые позиции. А потом раздался грохот, перекрывший все иные звуки, – сработали заряды саперов, заложенные под заграждения. Осели дым, осколки дерева и камней, и Раджу увидел майора Пратта, который с саблей наголо устремился к пробитой в стене бреши, ведя за собой подразделение морских пехотинцев. Музыканты изготовились к тому, что бенгальская рота ринется следом, однако возникший перед ними тамбурмажор отдал иной приказ: играть не сигнал к атаке, но оповестить сипаев о маневре – перемещении на левый фланг к излучине реки. Что происходит? Они наступают или отходят? Раджу было все равно, он думал лишь о том, чтоб не отстать от своих. Крутой спуск с холма заставил роту постепенно убыстрить шаг, а вскоре все уже неслись бегом. Один за другим музыканты опустили флейты, отказавшись от попыток что-либо сыграть, ибо на это не хватало дыхания. Водная синева, замаячившая впереди, уведомила о близости подножия холма. Очередной поворот дороги вывел сипаев на зады форта, который обстрелом двух кораблей, еще не покинувших боевую позицию, был превращен в крошево. Береговую полосу усеивали тела убитых, матросы втаскивали на палубы уцелевших солдат, беспомощно бултыхавшихся в воде. Мчавшийся в авангарде Кесри увидел, как из ворот форта хлынули сотни китайских бойцов, отступивших под натиском морских пехотинцев, ведомых майором Праттом. Казалось, после кошмара артиллерийского обстрела они только рады сойтись в рукопашной. Но сипаи, уже готовые к бою, сперва шквальным огнем скосили передовые цепи, посеяв панику в смятых рядах неприятеля, а уж затем, обнажив сабли и примкнув штыки, ринулись в атаку. Столкновение с врагом породило волну, которая, пробежав по боевым порядкам сипаев, замедлила их продвижение. Раджу не ожидал столь резкой остановки и ткнулся лбом в спину переднего флейтиста. Он и Дики замерли, уронив руки с бесполезными флейтами, которые уже не могли состязаться с лязгом металла, заглушавшим даже крики умирающих. Однако неодолимый напор задних рядов придвинул двух музыкантов к центру бойни, заставив переступать через тела поверженных защитников форта. Одежда почти всех китайских солдат, даже тех, кто еще оставался на ногах, была опалена или сожжена. При всяком попадании пули или удара штыком она вдруг вспыхивала, превращая ее обладателя в факел. Внезапно из дымного облака материализовался тамбурмажор и приказал ребятам расчистить дорогу от трупов. Засунув флейты под ремни, они ухватили одного мертвеца за ноги и, оттащив в сторону, сбросили с обрыва на узкую полоску прибрежной земли, где уже лежала, местами в два-три слоя, куча трупов. Какие-то бревнами покачивались в воде, на других еще горела одежда. Мальчишки поспешно вернулись обратно на дорогу. Они ухватили за ноги очередного мертвеца, но тут поблизости раздался глухой рык. В двух шагах от них китаец в обожженной одежде и с почти оторванной левой рукой пытался встать на ноги. В правой руке он сжимал саблю. Увидев окоченевших от страха ребят, он, пошатываясь, двинулся на них. Дики, у кого наконец прорезался голос, завопил: – Бачао! На помощь! Как по волшебству, из клубящейся пыли возник сипай и воткнул штык китайцу в живот. Даже не глянув на мальчишек, он уперся ногой в убитого, выдернул штык и опять нырнул в гущу сражения. Когда к Раджу вернулась способность дышать, он почувствовал, что в штанах его мокро. Увидев темное пятно, Дики сказал: – Не бери в голову. Со всеми бывает, мля. Ничё, высохнет. Раджу заметил, что на штанах приятеля расплылось точно такое же пятно. В сотне ярдов от них Кесри тщетно пытался охолонить своих солдат. Он был в первых рядах и видел бойню, начавшуюся после того, как китайцы угодили под шквальный огонь сипаев. Сперва капитан Ми и другие офицеры крикнули – мол, сдавайтесь! Но их, разумеется, не поняли, охваченные паникой китайские солдаты потрясали оружием. Пришлось дать команду открыть огонь, после чего сипаи и морские пехотинцы, срезав передовые цепи, устроили безумную мясорубку. Кесри мутило, за все годы службы он не видел такого побоища. Повсюду лежали трупы, почти все с прожженными черными дырами на блузах. У некоторых одежда еще тлела. Приглядевшись, Кесри понял, что это результат изъяна в амуниции. В отличие от английских солдат, китайцы не имели патронташей и держали порох в бумажных гильзах, которые крепились к ленте, носимой через грудь. В бою гильзы часто рвались, и просыпавшийся порох воспламенялся от искр запального замка ружей. Кесри сошел с дороги, свернув к останкам береговой батареи. На всех поверженных бастионах Чуенпи и в форте Тайкока по другую сторону пролива, где состоялась такая же атака английского десанта, уже развевались британские флаги. Сквозь пролом в стене Кесри прошел к ближнему бастиону. И здесь были зримые следы бойни: груды трупов, воронки от ядер, мертвецы, придавленные камнями вдребезги разнесенных парапетов, кровавые брызги на побеленных стенах, облепленных кусками ткани, костей и мозгов, медленно стекавших, точно желток разбитого яйца. Одежда почти всех мертвецов была прожжена вспыхнувшим порохом. Нетрудно вообразить ужас бойцов, когда один за другим они занимались пламенем. Кое-где на огневых позициях уже трудились английские пехотинцы и артиллеристы, усердно приводя в негодность трофейные орудия – вколачивали шипы в запальные отверстия, разламывали вертлюги. Среди них Кесри узнал одного морпеха, завсегдатая борцовской арены на Ша Чау. – Орудия-то прям на загляденье, – сказал солдат, оглаживая сияющий медный ствол большой восьмифунтовой пушки. – Надо отдать должное китаезам, учатся они быстро. Тут есть точные копии наших длинноствольных пушек, даже тридцатидвухфунтовых, и все новехонькие. Слава богу, косоглазые не успели их освоить. Во, глянь. – Пехотинец пнул деревянную колоду, подпиравшую ствол пушки. – Не сообразили убрать, чтоб опустить ствол, потому и били с перелетом. В углу бастиона над кучей трупов висела тряпка с надписью, накорябанной по-английски. – Что там сказано? – спросил Кесри. Ухмыльнувшись, пехотинец ладонью отер взмокший лоб. – Да это один наш сержант постарался. Там написано: “Вот он, путь к славе”. Кесри развернулся и пошел прочь. Обогнув выступающий угол стены, он очутился в темном узком ходе, соединявшем позиции. Когда глаза обвыклись с сумраком, в конце прохода Кесри вдруг увидел китайца, в котором по высокой шапке с плюмажем и сапогам распознал офицера. Он явно был ранен – в кирасе, прикрывавшей его грудь, виднелась пробоина, откуда сочилась кровь. Увидев Кесри, китаец схватил тяжелый двуручный меч, вся его поза говорила о том, что он собирает силы для последнего броска. Кесри воткнул свою саблю в землю и поднял руки, показывая, что они пусты. – Сдавайся! – крикнул он. – Я тебя не трону!.. Кесри знал, что все это зря. Взгляд китайца говорил: если б даже он понял обращенные к нему слова, то предпочел бы смерть плену. Так и вышло. Раненый метнулся к Кесри, словно умоляя прикончить его, и просьба эта была исполнена. Выдернув окровавленный клинок, Кесри заглянул в немигающие глаза убитого, в которых еще доли секунды теплилась жизнь. Такой взгляд он уже видел, когда воевал в Аракане и горах Восточной Индии, так смотрели те, кто сражался за свою землю, свой дом, свою семью, свои обычаи и за все, что дорого их сердцу. Сейчас он вновь видел этот взгляд, и его ожгла мысль, что за всю свою службу он не изведал войны, какую, скажем, познал его отец в битве при Асаи, войны за свое родное, за нечто, связующее тебя с предками и пращурами, ушедшими в тьму времен. Окутанный неизъяснимой печалью, Кесри опустился на колени и закрыл глаза мертвецу. Канонада, даже смягченная расстоянием, на Гонконге слышалась столь грозной, что садовники решили воздержаться от работы. В питомнике Полетт все утро трудилась одна, стараясь отвлечься делом – поливом, обрезкой, копкой, однако отдаленное буханье не давало покоя. За год Полетт свыклась с внезапными всплесками далекой ружейной или орудийной стрельбы, но сегодня она казалась иной. Мало того, что канонада длилась слишком долго, в ней была этакая зловещая безжалостность, выбивавшая из привычной колеи. Трудно было не думать о смерти и убитых, о пролитой крови и разорванной в куски плоти. На таком фоне уход за растениями выглядел тщетой. Ближе к полудню, когда канонада стихла, но горизонт на севере затянулся дымной пеленой, Полетт решила передохнуть в тени дерева. Что же там произошло? Что означает этот дым? Она не могла не задаться такими вопросами, хотя в глубине души не желала получить ответ. Потом на тропе, что вела к питомнику, возникла какая-то фигура. Наведя подзорную трубу, Полетт узнала в ней Фредди и облегченно выдохнула – не придется изображать веселость, отвагу и всякое такое, он вполне удовольствуется собственным обществом. И она не ошиблась – издали кивнув ей, Фредди уселся на нижней террасе питомника, привалившись спиной к смоковнице. Некоторое время он сидел неподвижно, глядя на север. Полетт тоже рассматривала далекие клубы дыма, а потом увидела, как Фредди достал трубку. Что-то в ней шевельнулось, и она, спустившись к нему, села рядом, наблюдая, как он раскладывает свой инвентарь на траве. – Желаете покурить, э, мисс Полетт? – Я бы хотела попробовать, – кивнула она. – Раньше не курили? – Нет, никогда. Фредди прищурился: – Почему? – Побаивалась. – Вот как? Чего же? – Боялась стать рабом зелья. – Рабом? – Лицо Фредди озарилось редкой для него улыбкой. – Опий не порабощает, мисс Полетт. Нет, опий освобождает. – Он кивнул на дымное марево, укрывшее горизонт: – Вот они там – рабы, э? Рабы денег, наживы. Хоть сами не курят опий, они его невольники. Это фимиам, который они воскуряют своим богам – деньгам и выгоде. С помощью опия они хотят покорить весь мир этим божествам. И они победят, потому что их боги очень сильны, э, сильны, как демоны. Но, одержав победу, они поймут, что только опий спасет их самих от этих демонов. Только он укроет от их же хозяев. Пока говорил, Фредди чиркнул длинной спичкой с серной головкой и поднес к пламени иглу с опийной чешуйкой. Подогрев ее, он передал трубку Полетт. – Когда опий вспыхнет, я положу его в драконий глаз… – Фредди показал на крохотную дырочку в чашке, – а вы глубоко затянитесь. Нельзя растранжирить бесценный дым, э? – Он снова поднес чешуйку к огню и через секунду-другую крикнул: – Давайте! Полетт ухватила губами мундштук и втянула дым, проникший в нее приливной волной, которая, отхлынув, наделила невероятным покоем. Точно дым костра, отгоняющий мошкару, этот вдох избавил от всего, что терзает душу: страха, тревоги, горя, печали, разочарования, желания. Их место заняла безмятежная пустота, вакуум, не ведающий боли. Полетт откинулась навзничь на мягкую траву. Отведав трубку, Фредди улегся рядом и, закинув руки за голову, уставил взгляд в густую древесную крону. – Расскажи, как ты стал курильщиком, – попросила Полетт. – Женщина научила. – Правда? А кто она? – Так, вроде меня – наполовину индианка, наполовину китаянка. Очень красивая… наверное, даже чересчур… – Почему? – Иногда красота – проклятие, э? За нее могут убить или еще чего. Ей нужна охрана, и я был сторожем. Я приносил женщине опий, однажды она пригласила покурить вместе, показала как, поделилась секретами. Я и раньше курил, но не понимал секретов, пока она их не открыла. История эта будто соткалась из дыма, и в ощущении нереальности всего вокруг следующий вопрос не выглядел бестактным: