Зрелище Негасимого Колодца лишь на миг отвлекло Адер от предстоящей казни. В последние дни пути она каждую ночь видела рассекающую горизонт колонну света – бледного, как сияние тысячи лун, поглощавшего булавочные проколы звезд по сторонам. Шестнадцать столетий Негасимый Колодец служил маяком для паствы и предостережением для неверующих – этот непреходящий символ святости Олона был источником веры и целью аннурских паломников, благодаря которому они среди десятков других выбрали этот ветшающий город. Вопреки своим пламенным глазам и легенде о божественном происхождении династии, Адер была скептиком. Слишком легко объявить себя избранником богов и слишком трудно опровергнуть подобные претензии. Высшим промыслом можно назвать все, что угодно: падение воробья, внезапное наводнение, раннее или запоздалое цветение дерева. Легенды были слишком древними, а свидетельства слишком скудными. И все же она не могла не признать, что Негасимый Колодец – не воробей. Из вполне реальной ямы в десяток шагов шириной бил свет такой яркий, что прямой взгляд на него ослеплял неосторожного. Отрицать подобное невозможно. Даже камни вокруг склонялись перед неопровержимым фактом, просев округлым кратером, словно сама земля тянулась поближе к этому потрясающему сиянию. Адер рассказывали о верующих, бросавшихся в Колодец в надежде слиться с провозвестницей веры. Рассказывали и другое: как мужчин и женщин сбрасывали в палящий провал в наказание за ересь. Едва войдя за ограждающую стену, от которой до Колодца оставалось еще три десятка шагов, Адер зажмурилась и заслонилась рукой от сияющей колонны. Спохватившись, что такой жест может возмутить собравшуюся толпу, она медленно опустила руку, выпрямила спину и подняла голову, заставив себя смотреть прямо на свет. Рядом с этим невыносимым сиянием молнии над озером показались бы слабыми и тусклыми. Если верить легенде, этот пылающий днем и ночью светоч тысячу лет питался благочестием первой пророчицы Интарры. В чем-то легенды различались, но все сходились в главном. Когда девственница по имени Мааяла вошла в город – в то время столицу независимого Креша, – Одам Слепой повелел схватить ее за распространение новой веры. Короли Креша, и не в последнюю очередь Одам, поклонялись Акьету – так они звали бога войны, – между тем Мааяла отстаивала главенство богини света, на улицах и в домах доказывая, что свет очагов, звезд и солнца – один свет и исходит он от Интарры. Она утверждала, что свет Интарры оживляет все людские души, согревает кровь и тела. По словам Мааялы, люди напрасно боятся смерти, ведь тело, распадаясь, высвобождает скрытую в нем божественную частицу, позволяя ей слиться с великим светом земли и небес. Мааяла освобождала крешанцев от воинского долга, объявляла, что каждый, даже слабый и увечный, пока тело его сохраняет тепло, несет в себе божественную искру. Нет нужды воевать. В сражении нет героизма. Одам объявил ее лгуньей, еретичкой и самозванкой. Он велел выволочь ее на крепостной плац, привязать к столбу и, в издевку над ее неколебимой верностью свету, приказал сжечь. В преданиях остались его слова: «Если богиня света ее любит, пусть богиня света ее и примет». И Интарра приняла ее. Мааяла горела – сперва костер едва тлел, захлебываясь в дыму, потом разошелся. Ее плоть обратилась в пламя, и пламя это светило все ярче: алое, потом желтое и, наконец, чистейшей белизны. Пламя поглотило дрова и столб, а Мааяла все стояла, светясь ярче полуденного солнца – так ярко, что Одаму и его воинам пришлось отвести глаза. А отведя глаза, они увидели, что раскалились и камни плаца, засветились красным, желтым, белым светом, загорелись, расплавились и земля вокруг Мааялы Немеркнущей просела, словно она проплавила землю, создав своим жаром и светом Негасимый Колодец. Так погибла крепость Одама и, согласно хроникам, чуть не погиб он сам. Король едва успел выскочить в потайную калитку, когда стены завалились внутрь, оплыли растопленным маслом. Камень целый месяц хранил жар, а когда остыл, любопытные опасливо заглянули за круг оплавленных валунов и увидели исходивший из Колодца столб света. Одам, каясь в совершенном грехе, подошел к самому краю ямы и глядел на свет, пока не ослеп. «Плохо служили мне глаза, – сказал он, вернувшись. – Без них я наконец прозрел». Адер завидовала и слепоте, и прозрению древнего короля. Сквозь струи ливня она различала лишь силуэты, но и того хватало, чтобы понять, что пространство вокруг Колодца заполнено до отказа. Ближе всех стояли Сыны Пламени, но верующие Олона напирали на их ряды. Их лица пугающе сияли, а дождь размывал разинутые рты и жадные глаза в провалы кошмарных масок, обращенных к ней в ожидании обещанного возмездия. Правосудие здесь ужасающе походило на жертвоприношение. Фултон с Бирчем были скованы по рукам, но могли идти. За их спинами стояли по стойке смирно дюжина мрачных Сынов Пламени с длинными копьями. Расчищенная от людей полоса вела от пленников прямо к Негасимому Колодцу. – Когда зазвучит марш, – обратился к эдолийцам Лехав, – советую не стоять на месте. Вас так или иначе скормят огню. Умирать лучше без копья в боку. – Мы пойдем сами, – ответил Фултон, смерив командующего взглядом из провалов глазниц. – Нас не придется погонять, как свиней. Лехав пожал плечами: – Легко храбриться издали. У самого Колодца вы вряд ли будете так ретивы. – Под таким ливнем? – усмехнулся Бирч. Он, казалось, оставил позади гнев и сопротивление, вернув себе обычную беззаботность. – Да я сам прыгну в вашу дыру, поцелуй ее Кент, лишь бы обсушиться. Толпа зашевелилась; те, что похрабрее, бросали в пелену дождя оскорбительные выкрики. Над головой прогремел гром, заглушил голоса, зато вспышка высветила искаженные яростью лица. – Пора, – махнул рукой Лехав. – Давайте кончать, – мрачно согласился Фултон. – Я устал слушать, как блеют твои бараны. «Давайте кончать». Как будто речь шла о скучной дворцовой церемонии, а не о его жизни. Адер кивнула, заставляя себя держаться, заставляя себя смотреть прямо сквозь пелену дождя. – Постойте. – Она повысила голос, чтобы ее услышали за шумом струй. – Простите меня. Слова были не просто бесполезны, хуже того – они, как вытертый до дыр плащ, прикрывали ее ужас. – Сделайте кое-что для меня, – попросил Фултон. Адер закивала с жалкой готовностью. Даже на таком расстоянии она ощущала жар Колодца. От ее платья, волос, рук валил пар. Толпа затянула нечто вроде воинственного гимна. – Все что угодно, – выговорила она. – Победите, – мрачно уронил он. – Присоединяюсь, – сказал Бирч. Адер проглотила всхлип. Хотела ответить, но перехватило горло. «Милая Интарра, – молила она, – прости меня, прости меня, прости». Фултон два или три мгновения смотрел на нее, пока Бирч не толкнул его локтем. – Идем, старина, – позвал он; его лицо блестело от дождя и пота. – Тебе здесь еще не надоело? «Прости меня, Интарра. Прости меня». А потом люди, которые охраняли двери ее покоев с самого ее детства, которые шли рядом с ней при каждом выходе из дворца, которые стояли за ее креслом на торжественных обедах, которые приносили ей суп, когда она болела, и выслушивали ее жалобы на братьев и на родителей, – двое людей, которых она, пожалуй, знала, как никого на свете, двинулись к пламени. Презирая жар Колодца и лютую злобу зевак, они высоко держали голову и не дрогнули, даже когда из толпы полетели камни и куски навоза. «Прости меня, Интарра», – молилась Адер, но не Интарра задумала и исполнила это жалкое представление, и, когда двое солдат шагнули к своей могиле, не Интарра с такой страшной силой сдавила ей грудь. Доброе дело – молиться богине, но у Адер были руки и голос, и вдруг она услышала свой крик, метнулась к Сынам Пламени. Она неуклюже выхватила копье у стоявшего ближе всех солдата – длинное мокрое древко чуть не вывернулось из ее пальцев. – Нет! – взвыла она, бросаясь по расчищенной полосе следом за эдолийцами. Глупо, более чем глупо. Своих людей она не спасет, а открытый протест может довести до огня и ее саму, но ей вдруг стало все равно. Пусть это поганое, жалкое чудо Колодца погубит и ее, лишь бы не соучаствовать в убийстве тех, кто так долго о ней заботился. «Теперь все на тебе, Каден, – мрачно твердила она, размахивая над головой блестящим наконечником. – Все на тебе, Валин. А что до тебя, Интарра, жалкая сука, да пошла ты!» И тут, словно услышав, Интарра ответила. Слепящая вспышка. Полная темнота. Гул миллионов поющих и орущих глоток. Адер мгновенно лишилась тела. Не стало дождя. Не стало толпы. Не стало ни сознания, ни воли. Пропало все, кроме одинокого голоса Фултона, или уже не Фултона, а глубже, громче, полнее, шире – шире неба, выше звезд – голоса женщины, но женщины небывало огромной, огромной, как само творение, пропевшей один короткий, непререкаемый приказ: «Победи!» 21 Восемь. Или девять. Валин сбился со счета, сколько раз в этой бесконечной скачке на запад они с Пирр и крылом пытались бежать. Ноль из восьми попыток. Или из девяти. При последнем побеге, выпутываясь из ремней, Валин вывихнул левое плечо, Пирр задушила поясом двух ургулов, а остальное крыло сумело угнать шесть лошадей. Балендина Валин отказывался принимать в расчет, но связанный лич лежал рядом с остальными и, когда дошло до боя, умудрился зубами разорвать глотку одной ксаабе, а вторую запинал ногами до полусмерти. Что послужило Валину напоминанием – если он еще нуждался в напоминании, – что, даже опоенный зельем и умирающий от голода, лич так же опасен, как любой из них. Хотя и это ничего не меняло. Каждый день подтягивались новые ургулы. Их набралось уже несколько тысяч. Даже если бы кеттрал сумели прорваться сквозь густую орду – а им этого не удалось, – бежать пришлось бы в голую степь. Безрадостное положение дел, а попытки сопротивляться приносили им только синяки на лицах и ссадины на ребрах, но выбор был – сражаться или умереть, и Валин, даже трезво оценивая шансы, не собирался бараном брести на бойню. После провала девятой попытки побега он тут же стал обдумывать десятую. Однако у Хуутсуу на уме было иное. Подъехав, женщина оглядела избитых пленников, гаркнула какие-то приказы, после чего пленных разделили: каждого уволок за собой один из таабе или одна из ксаабе. Узлы перевязали заново, дополнительно стянули локти и колени, так что нельзя было ни шагнуть, ни потянуться. С этой минуты по плечам и бедрам Валина растекалось онемение, сменявшееся острой болью. А когда надо было опростаться, приходилось упрашивать своего таабе стащить штаны. Потянулись дни, проходящие в мучении и терпении: не вскрикнуть, когда безымянный тюремщик будит тебя пинком в предрассветном сумраке, не морщиться, когда тебя перекидывают через конскую спину, а тугие узы врезаются в окровавленные запястья и стертые лодыжки. Дрожать под ледяным дождем или потеть под беспощадным солнцем, пока тряская побежка коня отдается в ребрах и во всем нутре, выпячивать подбородок и прикусывать язык, когда хлещут кнутом по спине и плечам, не замечать сверлящей желудок голодной боли… А ведь днем было еще ничего. Ночами, скрученный по рукам и ногам, привязанный к столбу, он дрожал на холодной жесткой земле, глядя, как лижут небо лагерные костры, и вслушиваясь в странные переливы песен. У Валина был свой костер и своя песня. В нем пылала ярость, он подбрасывал в нее дрова клятв и надежд, стыда и решимости, раскалял ее жаром, опаляющим даже в самые холодные ночи. И напев был простой: «Не сдавайся. Держись, сукин сын. Не сдавайся!» Однажды утром он сумел сломать своему надзирателю нос, в другой раз откусил основательный кусок пальца, но, связанный, не сумел воспользоваться этими маленькими победами, а каждый такой бунт оканчивался тем, что он сжимался в комок под сыпавшимися градом пинками и ударами. Борьба была бессмысленной, но ничего другого ему не оставалось, и он продолжал бороться, высматривая, как просветы во мгле, малейшие возможности показать зубы. Ургулы продвигались вперед с поразительной скоростью, грохотали на запад от первого света до полной темноты, останавливаясь лишь сменить лошадей – мучительные минуты, когда Валина, развязав, сбрасывали на землю и, не дав размять члены, взваливали на новую лошадь и снова привязывали. Он пытался вести счет дням. Не менее десяти он провел вместе с крылом, и вдвое больше прошло с тех пор, как их разлучили. Он понятия не имел, куда они скачут, но степь вскоре должна была кончиться. Изредка – когда они поднимались на холм или ехали вдоль гребня – он мог охватить взглядом всю орду ургулов. И каждый раз это зрелище било его как кулаком в лицо. Наставники в Гнезде описывали племена в полсотни-сотню человек – в сущности, большие семьи, близко не лежавшие к этому полчищу. Наверняка десятки, если не сотни тысяч, и табуны, растянувшиеся по степи, сколько видел глаз. Они не строились ни колоннами, ни воинскими порядками; сплошная масса коней и всадников затягивала холмы, как складчатое одеяло. Шатров больше не разбивали – слишком спешили, – и в иные ночи, когда открывался вид на черные холмы, Валину чудилось, что он плывет по ночному морю, что не костры, а звезды отражаются в ледяной воде и что он, связанный по рукам и ногам, вот-вот уйдет на глубину, утонет. Он пытался оценить численность, пересчитывая костры и лошадей, но сбивался. Все равно, даже привязанный к конской спине, даже не видя перед собой ничего, кроме комьев земли, потных боков и развевающихся хвостов, он явственно слышал гром – грохот громче и грознее грома; сама земля содрогалась под ногами ургульского полчища. Пришло в движение не одно тааму, не племя, а целый народ. Старик Флек на Островах уверял, что ургулы при желании способны покрывать за день пятьдесят миль. Валин никогда ему не верил, но теперь начинал понимать, как это удавалось. Всадники ели в седле, мочились с коня, а при нужде в седле и спали, перехватив колени грубой привязью, и светло-русые космы развевались за ними. Валину доводилось видеть, как ксаабе и таабе помоложе и лошадей меняли, прыгая из седла в седло, словно прикосновение земли могло их осквернить. Раз он заметил на северной равнине огромное стадо бизонов. Крайние из них повернули к табуну благородные тяжелые головы, и с сотню всадников откололись от войска, поскакали, занося копья и оглашая утро пронзительными воплями. Остальные, не сбиваясь с аллюра, грохотали по степи на запад. Он уже решил, что конца этому не будет, когда все прекратилось. Только что он, старясь забыть о тряске, обдумывал новый план побега, а вот уже конь замедляет ход и переходит на шаг. Приподняв голову, Валин разглядел, что они подъехали к краю огромного стойбища, где апи стояли густо, как деревья в лесу. Его таабе под уздцы повел лошадь между шатрами, то и дело задерживаясь, чтобы перекинуться словечком, поболтать или расспросить встречных ургулов. Люди кидали любопытные взгляды на связанного пленника, и не раз Валина тыкали в ребра тупыми концами копий. Когда они наконец встали, его, как всегда бесцеремонно, свалили наземь, перерезав путы. Руки и ноги ничего не чувствовали, суставы болели, хоть кричи, но он медленно поднялся на колени, а потом и на ноги. И опешил, подняв голову. На протянувшихся во все стороны холмах ургулы, перекликаясь, стреноживали лошадей, сгружали жерди и шкуры для апи. Это что-то новое. Валин, сплюнув сгусток крови, присел и снова встал, пытаясь вернуть чувствительность омертвелым ногам. Он ждал, что приставленный к нему таабе ударит его в живот или собьет с ног презрительным пинком. Вместо этого парень ухватил пленника за волосы и поволок сквозь гущу людей и коней. Валин переставлял ноги, чтоб не упасть, вглядывался сквозь дымку боли и изнеможения, силясь разобраться в происходящем. Он неделями дожидался перемен, нового шанса – и вот дождался. Посреди разворачивающегося лагеря таабе наконец швырнул его на землю, крякнул, пнул напоследок в голову и, не оборачиваясь, зашагал прочь. С усилием поднявшись на колени, Валин увидел опирающуюся на длинное копье Хуутсуу. Та, склонив голову к плечу, обратила к пленнику голубые глаза и улыбнулась медленной змеиной улыбкой. – Жив еще, – отметила она. Валин молча кивнул. Она плавным движением опустила копье, направив наконечник ему под ложечку. Небрежным движением уколола в ребра, в плечо, в живот и в пах, каждым уколом пуская кровь и нагоняя темноту в глазах.