– Я один, – ответил Каден. – Хорошо, – помедлив, пробормотал Киль. – Ты понял. Ты мне поверил. – Нет, – перебил Каден. – Я тебе не верю. Киль помолчал. – Однако ты здесь. – Потому что меня учили прежде увидеть, потом судить. Выслушать. В звуке, вырвавшемся у пленника, Каден не сразу распознал смешок. – Приятно убедиться, что хин так тверды в учении. Что, Шьял Нин все еще настоятель? – Шьял Нин… Каден осекся. Кшештрим ему нужен, у них общий враг, но не стоит забывать, что Киль опасен. Каден пришел искать ответы, а не терять время на байки о далеком прошлом. – Ты знаешь выход? – спросил он. Киль кивнул. – Как? Где? Кшештрим медленно покачал головой: – Ты проявил бы великодушие, открыв дверь. – Я здесь не для того, чтобы расточать великодушие. – Тогда тебе, пожалуй, вовсе здесь не место, – сказал пленник. – Малкенианы, которых я знавал в прошлом, понимали цену великодушия. Доверия. Взаимопомощи. Каден уставился на него: – Какие Малкенианы? Он заставил сердце выдерживать ровный ритм, легкие – сжиматься и расправляться в глубоком размеренном дыхании. – Например, твой отец. – Тан предупреждал, что ты лжец, – мотнул головой Каден. Киль вздернул бровь: – Рампури Тан, как и все фанатики, видит мир искаженным. У тебя нет никаких причин меня подозревать. – Есть причины, – огрызнулся Каден. – Я побывал в Ассаре, в приюте, где детские кости валяются, как сухие ветки. – Ах, Ассар, – протяжно выдохнул Киль. – Огромная ошибка. – Ошибка? – повторил Каден. – Вы перебили сотни детей, целый город – и ты называешь это ошибкой? – Меня там не было, – ответил Киль, – но да, я называю это ошибкой. А ты бы как назвал? Каден поискал слова: – Резней! Чудовищным злодеянием! – Злодеянием… Кшештрим словно пробовал звуки на вкус. – Кажется, ты – неудача Шьял Нина и его монахов. Не полная… – он развел руками, – коль скоро ты прошел кента и попал сюда. Только кивнув, Каден спохватился, что попался на крючок. Пока он не кивнул, Киль не мог знать, откуда он прибыл. Злость уколола его шипом синики. – Ты сказал, что знал моего отца, – проговорил он, пытаясь вывести разговор на более надежную почву. Кшештрим кивнул: – Мы были… Не друзьями, но чем-то вроде. – Докажи! Киль подумал. – Это сложно. Ты с детства жил у хин. – Я хорошо его помню, – заявил Каден, возмутившись вдруг, что это подобие человека намекает, будто знает Санлитуна лучше его самого. – Ну ладно, – кивнул Киль. – Помнишь его любимую фразу об управлении империей? «Сильнейший правитель тот, кто меньше всех действует». Каден десятки раз слышал от отца эти или похожие слова, но, поразмыслив, мотнул головой: – Это доказывает лишь то, что ты бывал в Рассветном дворце. Или знал кого-то, кто бывал. Киль искоса взглянул на него: – Справедливо. А как насчет позиции, которую он всегда оставлял на доске ко в своем кабинете, когда не играл? «Крепость дурака». Перед мысленным взором Кадена появилась доска с фишками. – Он оставлял эту позицию, – пояснил Киль, – чтобы напомнить себе о слабости, вырастающей на сознании своей силы; напомнить, что самоуверенность несет в себе зерно гибели. – Этого я никогда от него не слышал, – сказал Каден. – Ты много чего не слышал, – ответил Киль. – Тебя отослали лет десяти, не более. – Это тоже ничего не доказывает: ни что он тебя знал, ни что доверял тебе. Пленник долго молчал, устремив взгляд сквозь прутья решетки в ту жизнь, которой Каден не видел и не понимал. Наконец глаза его снова остановились на Кадене, и уголки губ тронула улыбка. – У тебя метка в виде полумесяца на внутренней стороне правого бедра. Каден едва удержался, чтобы не коснуться темной родинки: – Откуда ты знаешь? – Я присутствовал при твоем рождении. Ты вырвался из чресел матери с немалой бодростью, но долго молчал – не кричал, не плакал, только смотрел на мир своими горящими глазами. – Он покачал головой, вспоминая. – Повитухи всполошились, что ты не выживешь, но твой отец их успокоил: «Дитя понимает, что за дорога перед ним лежит, и заранее упражняется в безмолвии». А со временем ты стал плакать, как все людские дети. Каден онемел. Он не слышал ничего подобного ни от родителей, ни от сестры. И уж конечно, хин такого не рассказывали. Проверить правдивость слов он не мог, но да, метка-полумесяц на бедре была. Была, сколько он себя помнил. – Зачем ты присутствовал при родах? – Я историк, – объяснил Киль. – Это мое дело, ради него я существую. Оно и свело меня впервые с твоим отцом. Каден пытался осмыслить его слова. Все, что он слышал о кшештрим, сводилось к войнам и убийствам, да еще смутно упоминалось об их городах. – Ты был историком? – переспросил он. – Кшештримским историком? Киль покивал: – Ваш язык неточен, но, полагаю, ты назвал бы это «Историк с большой буквы». Я составлял хроники вековых войн моего народа с неббарим, а потом войн с вашим родом. Я видел царствование атмани – их блестящее начало и трагический конец. И видел века правления твоей династии. Каден долго смотрел на него, прежде чем ответить: – И этого мало. При моем рождении, должно быть, присутствовало с десяток человек. – Восемь, – поправил Киль. – И любой из них мог проговориться о родинке на моем бедре. Пленник тихо покачал головой: – Что-то тебе придется принять на веру, Каден. Ишшин эту способность утратили. Ты должен был уже понять, как они не похожи на воспитавших тебя монахов. Они нашли иной путь в пустоту, и этот путь их сломил. Конечно, его показали им мы – ненамеренно, когда здесь еще была тюрьма, когда мы еще испытывали твой род. Мы показали им, как это делается, но они отточили технику. Каден припомнил рассказ Транта: людям выжигали глаза, отрубали пальцы, рвали зубы в ужасной холодной темноте ради достижения их извращенной версии ваниате. И сюда он затащил Тристе! С ледяным ужасом он думал об этом, между тем как в далеком уголке его сознания продолжался отсчет ударов сердца, счет темного времени.