– Я сумею спасти вас, но ваши люди, те эдолийцы… Они убили одиннадцать Сынов. – Нет! – Краткий миг облегчения оборвался. – Они всего лишь пытались мне помочь. Выполняли свой долг, как и клялись. Лехав угрюмо усмехнулся: – Все мы в чем-то клялись. Они убили моих людей. Чтобы мои люди мне верили… чтобы мои люди верили нам, их должно сжечь. В горле у Адер будто камень встал. – Они хорошие люди, – выдавила она. – Вы сами сказали, – помедлив, отозвался Лехав. – Огня без золы не бывает. 19 «Я знаю выход». В долгом темном однообразии заключения Каден повторял в уме эти слова, вслушивался в них, как в прорезавшую тишину мелодичную ноту, вглядывался, как в проблеск света среди бесконечного мрака. Он снова и снова возвращался к сама-ан, к идеально запечатленной картине последних мгновений в камере Тристе, когда кшештрим, поймав его взгляд, одними губами выговорил эти три слова. «Я знаю выход». Слова обескураживали, ужасали скрывающейся в них надеждой, сводили с ума непонятностью. Когда ишшин, захлопнув за ним дверь, повернули ключ в замке, Каден выждал тысячу ударов сердца, прежде чем подняться и ощупью обследовать грубые каменные стены своей тюрьмы. Его горящие глаза дарили совсем мало света, позволяя, если не делать порывистых движений, не натыкаться на стены, и в этом свете он до последнего камешка изучил крохотную клетушку. Узнал он немного. Стены сырые. Деревянная дверь на ощупь кажется толстой. Маленькая, не больше ладони, дыра в углу ведет в неизмеримую темноту под полом. Скудное утешение, но других камера не давала, и, когда затих гулкий стук сапог, Каден начал сознавать, как рисковал, встав на защиту Тристе. Как рисковал и как много проиграл. Паника на бархатных лапках бродила в сознании, и поначалу он едва сдерживался, чтобы всем телом не биться о дверь, не кричать в темную пустоту. Вместо этого он, как мог, определил середину комнаты, сел, скрестив ноги, на каменный пол и закрыл глаза. Темноту мира он заменил своей внутренней темнотой, пустоту камеры – великой пустотой. Когда он наконец вышел из ваниате, страх остался, но сделался маленьким и далеким, словно дымок костра в огромном молчаливом небе. Он вновь методично исследовал свою камеру, перетрогал каждый камень, испытал отхожую дыру, попробовал дотянуться до невидимого потолка. Дверь он оставил напоследок в надежде найти в ней то, в чем отказали камни. Толстые доски были перехвачены стальными или железными скобами, пальцы нащупали щербины на холодном металле. В самом низу он обнаружил щель с ладонь шириной – может быть, для подачи пищи. Нашел и замочную скважину, куда не пролезал даже палец, – на средней высоте. Он задавил вспыхнувшую было надежду вскрыть замок и вырваться на свободу. Не было инструментов – ему не оставили ничего, кроме одежды, – а если бы и были, он ничего не понимал в замках и в побегах. Только исчерпав все прочие возможности, он прибег к речи. – Эй, – позвал он немногим громче шепота. Даже этого хватило, чтобы разбить хрупкую скорлупу ваниате. – Тристе? Ты здесь? – Он выждал. – Киль? Темнота вернула ему звук собственного голоса, но ответа он не услышал. Попробовал еще раз, все громче и громче повторяя призыв, и наконец взревел, колотя кулаками по равнодушной стали дверной скобы. Когда Каден сдался, темнота снова обступила его, тисками сжала камеру. Еду принесли через день – или через два. Он точно не знал, нечем было измерить время, отделить один промозглый невидимый день от другого. В тишине прогремели по камню сапоги, под дверь просунули деревянный поднос, стук каблуков удалился, и вновь стало тихо. Кадена тошнило и мутило, однако он заставил себя поесть. После каждой трапезы он возвращался на середину комнаты и опустошал сознание, входя в ваниате. Раз больше нечем было заняться, он мог хотя бы продолжать упражнения. Он десятки раз входил и выходил из транса, потом сменил позу – вытянулся планкой, упершись в пол носками и ладонями, и снова потянулся в пустоту. Она не давалась, но он удерживал положение тела, пока не задрожали плечи и не свело мышцы живота, пока не подогнулись руки, уронив его лицом в пол. Несколько вздохов он пролежал неподвижно, потом, так и не шевельнувшись, поймал транс. Поймал, и отпустил, и снова поднялся в планку. Каден попытался отыскать себе место вне трясущегося тела. Каждый раз, когда открывалась щель под дверью, он заговаривал с человеком в коридоре и каждый раз безуспешно. Где-то за пределами Мертвого Сердца вращалось колесо мира, плескались в берегах моря, пробивались сквозь почву зеленые ростки; люди боролись, смеялись, умирали, а камера Кадена, как тронный зал Пустого Бога, оставалась прибежищем тщеты, мрака и молчания. Потом пришел Тан. Ему предшествовал скрежет замка, тусклый свет фонаря, который отвыкшим глазам Кадена показался дырой в пустоте. Дырой или пожаром. Когда зрение вернулось, он разглядел перед собой своего умиала, сменившего хламиду хин на войлок, кожу и тюлений мех ишшин. – Долго? – заржавевшим голосом спросил Каден. – Довольно долго, – ответил Тан. – Раньше я не мог. – Что там? Тан покачал головой: – Дурь. Дурь и фанатизм. Каден оглянулся на закрывшуюся дверь: – Ты один? – В коридоре три стражника. Я уговорил их не входить. Сказал, что со мной наедине ты будешь уступчивей. – Уступчивей! – Каден проглотил горький смешок. – Матол хочет использовать тебя против Тристе, – пояснил Тан. – Хочет подослать к ней одного и послушать, что она тебе скажет. – Где она сейчас? Цела? – Жива, – ответил Тан так, словно это было одно и то же. – После того допроса ишшин перевели ее сюда, дают время оправиться, прежде чем начать по новой. С тех пор прошло пять дней. – Мне она скажет не больше, чем сказала им, – безнадежно покачал головой Каден. Монах отрывисто кивнул: – Согласен. Но я не собираюсь делать за Матола его работу. Оглянувшись через плечо, Тан поманил Кадена в глубину тесной камеры и зашептал совсем тихо, будто кожа зашуршала о камень: – Напрасно мы пришли в Сердце. О заговоре против твоего рода ишшин ничего не знают. И ничего не узнали о Тристе. Их путь никуда не ведет, между тем империя шатается. – Ты что-то узнал об империи? – встрепенулся Каден. – О моем брате? – О Валине ничего, но возвратившиеся через кента ишшин сообщили, что пропала твоя сестра. – Пропала? Кадена вдруг замутило. – Возможно, убита. Или в плену. Ишшин не знают, да, кажется, и знать не хотят. – А ты? – спросил Каден. Его после долгого заключения в беспросветной тьме пьянил внезапный наплыв света и новостей. – Я думал, ты равнодушен к политике. – Так и есть, – ответил Тан. – Но это больше чем политика. Кшештрим нанесли удар в сердце Аннура. Причины мне неведомы, но одно ясно: они хотят воспользоваться хаосом и беспорядками, а я не дам им такого преимущества. Тебе надо возвращаться в Аннур. Занять свое место на Нетесаном троне. В Кадене расцвела надежда, но он в тот же миг растоптал ее цветок, указав на склизкие каменные стены, на тяжелую дверь: – Ишшин держатся другого мнения. – Меня теперь не волнует мнение ишшин, – отрезал Тан. – Это уже не тот орден, который я покинул более десяти лет назад. – Значит… мы сейчас уходим? – Ты плохо слушал, – покачал головой Тан. – За дверью – трое. Мне они доверяют немногим больше, чем тебе. Уйдешь, когда не будут стеречь. – Как? Монах вытащил из-под дублета старый заржавленный ключ, а следом – короткий нож с клинком не длиннее пальца. Не оружие, разве что голову рыбе отсечь, но острый на вид. – Где ты взял ключ? – Ты, видно, забыл, как долго я здесь прожил, прежде чем уйти в горы, – ответил Тан. – Понятно. – Каден ровно дышал, умеряя всколыхнувшееся волнение. – Ты уходишь, я беру ключ. – Дослушай, – оборвал его Тан, – потом говори. Он молча, неподвижно дождался кивка Кадена. И протянул к нему руку: – Нащупай пульс. Каден в недоумении взял старого монаха за запястье, быстро отыскал жилку и почувствовал ровное биение крови. Пульс был медленнее, чем у него, и он был ровный, точно капель с потолка его камеры, будто держался одного тихого ритма не первый месяц, а то и год. – Соразмерь свой, – приказал Тан. Каден снова кивнул и, закрыв глаза, замедлил свое сердцебиение, подгоняя удары под медлительное биение сердца умиала. – Готово, – сказал он. – Сумеешь удержать? – впившись в него глазами, спросил Тан.