Мне удается зажмуриться. Звуки мгновенно рассеиваются, остается лишь звон в ушах. Я резко открываю глаза и вижу, что греюсь рядом с папой, под пушистым одеялом. Как в детстве. На одной кровати. Пока мама готовит завтрак, я пробрался и прилег к отцу. Спокойно и уютно. С кухни доносятся мелодии скворчащего теста на сковороде, запах блинчиков с корицей, журчание воды в раковине. – Он давно умер, – говорит Рита. – Он давно умер? – спрашивает Федор Петрович. Я этого не знаю. Но сейчас он спит со мной рядом, и его тепло… Он снова молодой, а я ребенок. Я зову папу, прошу объяснить, что все это значит, а он резко встает, подрывается, как атлет, подпрыгивает словно гимнаст на батуте и садится на край. Не со своей, с моей стороны кровати, садится и смотрит в пол. Я сажусь рядом. – Отец? Эй. Ты чего? Он не отзывается, рывком поворачивается и набрасывается на меня. Я падаю на спину. Голова врезается во что-то твердое. На том месте, где я ожидал подушку, что-то острое и угловатое. Мы боремся. Я подтягиваю колени, упираюсь ногами ему в живот и поднимаю огромное тело над собой. Он тяжелый. Он просто гора мышц. Он еще крупнее и сильнее, чем казался мне в детстве. Он тычет скрюченными пальцами мне в лицо. – Отец? Я зову, но он не отвечает. Продолжаем бороться. Мне не уцелеть в этой схватке. Силы не равны. Я готов сдаться и умереть. Его пальцы замирают на моих щеках. Еще секунда – и отец вцепится в мою шею, еще секунда – и я задохнусь в стальных тисках отцовских рук. Его пальцы не двигаются. Он останавливается, он не хочет меня придушить. Крепкие руки держат мое лицо. Я перестаю барахтаться, мои ноздри ритмично выдувают воздух, сердце колотится, глаза смотрят на болезненно вздутые вены на широкой отцовской шее. Он удерживает мою голову, и я понимаю, он хочет меня предупредить, хочет что-то рассказать. Я больше не боюсь. Поднимаю глаза, пробегаю взглядом по чернявой, без единой сединке бороде, по ровно отчерченному носу. Наконец, я вижу, что у него заклеено лицо. Старый потрепанный тканевый пластырь опоясывает голову в том месте, где должны располагаться брови и глаза. Мороз по коже. Я хочу снять его повязку, но мои руки не подчиняются. Их словно кто-то пришил к кровати, пальцы тянут на себя простынь, ногти впиваются в матрац, и я не могу пошевелиться. Лицо отца приближается, и я вижу, что ниже идеально ровного носа нет рта, на коже, без единой морщинки, чисто выбритый островок, посреди густой бороды. Он шевелит подбородком, мычит, но не может произнести ни слова. Я распрямляю колени, сбрасываю тело на пол. Оно звучно бьется о скрипучие доски. – Не говори обо мне больше… Пожалеешь. Я задыхаюсь. Тело бьется в судорогах. Спина самопроизвольно изгибается. Суставы выкручиваются и извиваются, словно у меня нет костей. Я теряю сознание, но мне совершенно не страшно. Я спокоен. Я смотрю за происходящим со стороны. – На счет три ты очнешься, – раздается встревоженный голос фальшивки. – Раз. Я парю под потолком. Смотрю на залитую кровью комнату. На кровать, в которой я извиваюсь, как на сеансе экзерциста. – Два. Комната кружится. Капли крови разлетаются в стороны. Кровавая карусель, водоворот липкого красного аттракциона. Жуткий, уродливый перформанс больного на голову художника. Спектакль смерти, на котором у меня билет в первом ряду. – Три! Голос приказывает, и я открываю глаза. На столе стоит полный стакан с водой. Липкая пепельница, рядом моя пачка сигарет. Напротив сидит взволнованный мой фальшивый психиатр и торопливо что-то записывает. По сторонам все так же сидят и смотрят на меня с ненавистью зрители затянувшегося допроса. Чувствую себя опустошенным. Словно кто-то вытащил из меня все внутренности, выпотрошил всего без остатка, а затем небрежно запихал их на место. – На сегодня достаточно. Прервемся. Федор Петрович дает отмашку, и меня уводят из помещения. ⁂ – С меня хватит! Чтобы я еще хоть раз для них что-нибудь. Даже пальцем не пошевелю. Рита злится. Она импульсивная. Она быстро взвинчивается, распаляется и потом все… Не может угомониться, пока что-то не разобьет или не сломает. – Уму непостижимо. Это же натуральное свинство! Она расхаживает по кухне, машет руками и ругает все и вся на чем свет стоит. Похоже, с ее ночными посиделками покончено. Сегодня что-то пошло не так, она вернулась не в духе, и меня, признаться, это радует. – Чего молчишь? Хочешь сказать не согласен? Хочешь сказать, так можно себя вести? Я не могу понять, что так взбесило Риту. Слишком много слов. Среди ее ругательств и проклятий в адрес подружек-близняшек я могу разобрать лишь, что сестры художницы чем-то расстроили, чем-то не угодили Рите. – Ну! Скажи-скажи! Я пожимаю плечами, вздыхаю и понимающе киваю. Хотя ничего не понимаю. Ничего, начиная с того, что можно ночами делать в компании сестер-художниц. Она садится ко мне на колени, обвивает мою шею, прижимается к плечу, и со словами, что только один я ее могу понять, называет меня криволицым. Наверное, сейчас я должен обидеться, но из уст Риты криволицый звучит как комплимент, и я продолжаю гладить ее по спине. Я привык, что Рита не ночует дома. Привык слушать рассказы о ее веселых посиделках и новых знакомых. Привык к ее резким сменам настроения, но все еще не могу привыкнуть, что ее объятия и поцелуи ничего не значат и ни к чему не обязывают. Просто друзья? Дожевываю бутерброд, натягиваю костюм медведя и топаю на свой рабочий участок. Приходится около часа добираться от дома до рабочего места. Это недолго в обычной ситуации. Но в костюме огромного медведя все усложняется. Трамвай еле тащится, минута растягивается в вечность. Все пассажиры смотрят только на меня. А я еду без билета, и не дай бог, контроль. Вагончик лениво останавливается, наконец выхожу. Неуклюже задеваю дверной проем, медвежья голова достойно защищает. Иду через дворы, к центральному проспекту. Мимо булочной, мимо гостиничного комплекса. Спускаюсь ниже по улице, за банком, возле которого территория огромного плюшевого слитка, рекламирующего новый ювелирный салон. Моя зона. Два квартала по проспекту и угол слева через дорогу. Там большое количество людей, там метрах в десяти вход в метро, там полно бомжей и есть ларек с кофе и вафлями. Без четверти десять. Я пришел на пятнадцать минут раньше положенного. За дополнительное время мне никто не заплатит, а вот если опоздаю, по условиям, мне не зачтут пол рабочего дня. Я стою, опираюсь о фонарный столб. Аркадий ждет проверяющего. В любой момент к нему, ко мне, может подойти специально обученный человек и проверить, во сколько медведь вышел на работу. Аркадий сканирует прохожих. Кто из них проверяющий? Который? А я хочу покурить. Ровно в десять часов словно из-под земли выныривает паренек. Молодой совсем. По виду только школу окончил. В ухе у него дыра размером с большой палец и в нее просунута сережка. Хотя сережкой эту штуку сложно назвать, пробка от бутылки вина, подкрашенная зеленым. Слово затычка лучше сюда подойдет, чем сережка. – Доброе утро, медведь. Вовремя, косолапый, отлично. – Этот гад насмехается надо мной. Меня бесит его надменный тон. Он начальник, он важный, он издевается, чувствует превосходство.