Когда в гости придет ее подруга миссис Уоллер, миссис Мюллет почтительно развернет заплесневевшие останки. «Никогда не догадаешься, кто откусил этот кусочек! — шепотом скажет она. — Филлис Уиверн! Взгляни, еще видны следы ее зубов. Смотри, только быстро, а то зачерствеет». Зазвонил дверной звонок, и Доггер отставил свой чай. — Это, должно быть, Бан, — с хитрой улыбкой сказала Филлис Уиверн. — Скажет, что опоздала на пересадку на Паддингтоне. Она всегда так. — Я приготовлю ей чашечку доброго чаю, — сказала миссис Мюллет. — От поезда в желудке всегда нехорошо, по крайней мере у меня. — И прошептала мне на ухо: — Проблемы по задней части. Через секунду вернулся Доггер, за которым следовала кругленькая маленькая женщина в очках в железной оправе и с волосами, собранными сзади в большой тугой узел, словно хвост Аякса — коня, когда-то принадлежавшего одному из моих предков, Флоризелю де Люсу. Они оба, Флоризель и Аякс, увековечены в масле и висят рядком в портретной галерее. — Простите за опоздание, мисс Уиверн, — сказала новая гостья. — Такси свернуло не туда, и я опоздала на пересадку на Паддингтоне. Филлис Уиверн торжествующе окинула взглядом всех нас, но ничего не сказала. Мне стало жаль коротышку, суетившуюся, как пушечное ядро. — Кстати, меня зовут Бан Китс, — представилась она, кивнув каждому из нас. — Личная помощница мисс Уиверн. — Бан — моя костюмерша, но у нее есть даже более великое призвание, — произнесла Филлис Уиверн надменным театральным голосом, и я не смогла определить, шутит ли она. — Поспеши, Бан, — добавила она. — Одна нога тут, вторая там. Мой гардероб ждет, когда его распакуют. И если мое розовое платье снова помялось, я с радостью удушу тебя. Она произнесла это довольно мило, однако Бан Китс не улыбнулась. — Вы имеете отношение к поэту, мисс Китс? — выпалила я, стремясь разрядить обстановку. Даффи однажды читала мне «Оду соловью», и я навсегда запомнила ту часть, которая касалась употребления болиголова. — Отдаленное, — ответила она и ушла. — Бедняжка Бан, — сказала Филлис Уиверн. — Чем больше она старается… тем больше она старается. — Я помогу ей, — вызвался Доггер, двинувшись к двери. — Нет! На миг — но только на миг — лицо Филлис Уиверн превратилось в греческую маску: широко открытые глаза и искаженный рот. И почти сразу же ее черты смягчились беспечной улыбкой, как будто ничего и не было. — Нет, — спокойно повторила она. — Не надо. Бан должна получить маленький урок. Я попыталась поймать взгляд Доггера, но он отошел в сторону и начал переставлять банки в кладовой. Миссис Мюллет усердно занялась полировкой плиты. Когда я потащилась наверх, дом показался мне холоднее, чем раньше. Из высоких, не прикрытых занавесками окон лаборатории я взглянула на фургоны «Илиум филмс», столпившиеся, словно слоны на водопое, вокруг красных кирпичных стен кухонного огорода. Члены съемочной группы делали свою работу, словно хорошо слаженный балет, — поднимали, передвигали, выгружали перевязанные веревкой коробки: всегда в нужном месте в нужное время оказывалась пара рук. Легко заметить, что они делали это много раз. Я согрела ладони над приветственным пламенем бунзеновской горелки, потом вскипятила в мензурке молоко и добавила хорошую ложку «Овалтина»[11]. В это время года, чтобы держать молоко охлажденным, холодильник не нужен: я просто хранила бутылку на полке, в алфавитном порядке, между магнезией и морфием, бутылочка которого была подписана аккуратным почерком дяди Тара. Дядю Тара отчислили из университета при таинственных обстоятельствах прямо накануне последних экзаменов. Его отец в целях компенсации построил выдающуюся химическую лабораторию в Букшоу, где дядюшка Тар провел остаток дней, занимаясь, как говорили, сверхсекретными исследованиями. В его бумагах я нашла несколько писем, давших понять, что он был одновременно другом и советником молодого Уинстона Черчилля. Потягивая «Овалтин», я устремила взгляд на картину, висящую над камином: прекрасная молодая женщина с двумя девочками и младенцем. Девочки — мои сестры, Офелия и Дафна. Младенец — я. Женщина — конечно же моя мать, Харриет. Харриет заказала эту картину тайно, в качестве подарка отцу, незадолго до путешествия, оказавшегося для нее последним. Картина пролежала десять лет, почти забытая, в студии художницы в Мальден-Фенвике, пока я не обнаружила ее там и не вернула домой. Я строила радостные планы повесить портрет в гостиной: срежиссировать неожиданное торжественное открытие портрета для отца и сестер. Но моему заговору воспрепятствовали. Отец застиг меня, когда я пыталась контрабандой пронести портрет в дом, отобрал его и унес в кабинет. На следующее утро я нашла портрет в своей лаборатории. Почему? — думала я. Отец решил, что это слишком тяжело — смотреть на свою разрушенную семью? Нет сомнения, что он любил — и до сих пор любит — Харриет, но иногда мне казалось, что сестры и я не более чем вездесущие напоминания о том, что он потерял. Для отца мы, как однажды сказала Даффи, трехголовая гидра, каждое лицо которой — туманное зеркало минувшего. Даффи — романтик, но я знала, что она имела в виду: мы — мимолетные копии Харриет. Возможно, именно поэтому отец проводил дни и ночи среди почтовых марок: окруженный тысячами дружелюбных, успокаивающих, не задающих вопросов лиц, ни одно из которых, в отличие от лиц его дочерей, не дразнило его с утра до ночи. Я думала на эту тему, пока у меня мозги не начинали кипеть, но я так и не поняла, почему мои сестры так меня ненавидят. Букшоу — некая мрачная академия, куда меня низвергла Судьба, дабы я изучила законы выживания? Или моя жизнь — игра, правила которой я должна угадать? Требуется ли мне определить, каким загадочным образом они меня любят? Я не могу придумать ни одной причины для жестокости моих сестер. Что я им сделала? Ну, конечно, я их травила ядом, но несильно и только в отместку. Я никогда, или почти никогда, не начинала ссору первой. Я всегда не виновна… — Нет! Осторожно! Осторожно! Снаружи донесся стон, сначала резкий и мучительный, потом быстро оборвавшийся. Я подскочила к окну и выглянула посмотреть, что происходит. Рабочие столпились вокруг человека, пришпиленного к боку грузовика опрокинувшимся ящиком. По красному платку на шее я опознала Патрика Макналти. Я слетела по лестнице, через пустую кухню выбежала на террасу, даже не побеспокоившись накинуть пальто. Нужна помощь. Из съемочной группы никто не знает, куда обратиться. — Не подходите! — сказал водитель, хватая меня за плечи. — Несчастный случай. Я вырвалась из его рук и протолкалась ближе. Дела Макналти были плохи. Его лицо приобрело оттенок сырого теста. Глаза, в которых блестела влага, встретились с моими, и губы шевельнулись. — Помогите, — мне показалось, он прошептал. Я сунула указательный и безымянный пальцы в рот и издала пронзительный свист: трюк, которому я научилась, наблюдая за Фели. — Доггер! — закричала я и опять свистнула — изо всех сил, молясь, чтобы Доггер оказался в пределах слышимости. Не отводя от меня глаз, Макналти испустил болезненный стон. Двое мужчин тянули ящик. — Нет! — сказала я громче, чем намеревалась. — Не трогайте! Я слышала по радио — или читала где-то? — о жертве несчастного случая, истекшей кровью, когда от его ног слишком быстро отодвинули железнодорожный кран. К моему удивлению, тот из двоих, который крупнее, согласно кивнул. — Перестаньте, — сказал он. — Она права. И тут появился Доггер, проталкиваясь сквозь собравшуюся толпу. Вокруг Доггера есть аура, которая не терпит глупостей. Она не всегда ощутима, на самом деле в большинстве случаев ее не воспринимаешь. Но не думаю, чтобы когда-либо я чувствовала эту его силу, чем бы она ни была, так мощно, как в этот конкретный момент. — Возьмите меня за руку, — Доггер обратился к Макналти, просовывая ладонь между грузовиком и ящиком, который теперь опасно потряхивало. Странная штука, почти библейская. Возможно, дело в его спокойном голосе. Окровавленные пальцы Макналти шевельнулись и переплелись с пальцами Доггера. — Не так сильно, — сказал Доггер. — Вы раздавите мне руку. Болезненная неловкая улыбка скользнула по лицу Макналти. Доггер расстегнул верхнюю часть толстой куртки Макналти, потом медленно просунул ладонь в рукав. Его длинная рука скользнула вдоль руки Макналти, ощупывая дюйм за дюймом пространство между опрокинувшимся ящиком и грузовиком. — Вы говорили, что вы мастер на все руки, мистер Макналти, — сказал Доггер. — Что вы умеете, к примеру? Странный вопрос, но глаза Макналти медленно переместились с меня на Доггера. — Плотник, — произнес он сквозь стиснутые зубы. Легко понять, что он испытывает ужасную боль. — Электрик… водопроводчик… чертежник… Холодный пот крупными каплями выступил у него на лбу.