Дверь распахнулась. Ваймс прошел внутрь. Несколько десятков пар глаз с подозрением уставились на Ваймса. Одни были маленькие и красные. Другие, крупные, выдавались над поверхностью мутного пруда, который занимал изрядную часть двора. Третьи таращились с насеста. Во дворе было полно животных, но животного запаха в этом дворе было куда больше. В большинстве своём звери были очень старые, что делало запах ещё гуще. На Ваймса зевнул беззубый лев. Шествующий лев – или, по крайней мере, праздношатающийся – являл собой удивительное зрелище, но еще удивительнее был тот факт, что на нем, как на подушке, возлежал пожилой грифон, задрав кверху все четыре лапы. Здесь были ежи, и седеющий леопард, и облезлые пеликаны. Позеленевшая поверхность пруда вздыбилась, и наружу с зевком высунулось двое гиппопотамов. Никто не сидел на привязи, и никто никого не пытался съесть. – Тут у нас по первому разу все разевают рты, – сказал его провожатый, тоже немолодой. Одна нога у него была деревянная. – Мы тут все одна дружная семья. Ваймс повернулся и уперся взглядом в маленькую сову. – О боги, – сказал он. – Это же морпорк, да? Лицо старика расплылось в радостной улыбке. – Да вы, сэр, не чужды геральдике! – крякнул он. – Предки Дафны прибыли с далеких островов по ту сторону Пупа, да, именно оттуда. Ваймс достал значок Городской Стражи и всмотрелся в отчеканенный герб. Старик заглянул ему через плечо. – Это, конечно, не Дафна, – сказал он, указывая на сову, сидевшую на кресте-анке. – Это ее прапрабабушка Оливия. Морпорк на анке, видите? Это каламбур, игра слов. Смешно, правда? А я только начал! Тут полным-полно поводов для веселья. Нам бы не помешала пара для этой совы, скажу вам откровенно. И самка гиппопотама. Его светлость, конечно, говорит, что у нас и так есть два гиппопотама, и он совершенно прав, я просто хочу сказать, что для Родрика и Кита не очень естественно… я никого не осуждаю, но как-то это неправильно, вот и все, что я хочу сказать. Простите, как, вы говорите, вас зовут? – Ваймс. Сэмюэль Ваймс. Это моя жена назначила встречу. Старик снова крякнул: – О, так оно обычно и бывает. Двигаясь, несмотря на деревянную ногу, весьма проворно, старик провел его среди дымящихся куч самого разнообразного навоза к строению в глубине двора. – Что ж, для сада это, наверное, хорошо, – заметил Ваймс в попытке как-то поддержать разговор. – Я пытался этим удобрять ревень, – сказал старик, толкая дверь. – Но он вымахал до двадцати футов, сэр, а потом вдруг вспыхнул и сгорел. Осторожно, тут проходила виверна, хворает она сейчас… ох, какая досада. Но не переживайте, это очень легко отчистить, когда высохнет. Покорно прошу вас, сэр, заходите. Насколько во дворе было светло и шумно, настолько темно и тихо было в зале. Здесь стоял сухой могильный запах старых книг и храмовых сводов. Когда глаза привыкли к темноте, Ваймс разглядел над головой многочисленные знамена. В зале было несколько окон, но завеса из паутины и дохлых мух делала сочащийся через них свет тусклым и серым. Старик закрыл дверь, оставив Ваймса одного в зале. Ваймс через окно проследил, как тот, прихрамывая, возвращается к занятию, прерванному его появлением. А занимался он сооружением живого герба. Во дворе стоял внушительных размеров щит. К нему была прибита капуста – самые настоящие кочаны капусты. Старик что-то произнес – Ваймс не расслышал, что именно. Маленькая сова спорхнула с насеста и приземлилась на крупный крест-анк, приклеенный к верхней части щита. Гиппопотамы выбрались из воды и заняли позиции по обеим его сторонам. Старик разложил перед щитом мольберт, поставил на него холст, взял кисть, палитру и крикнул: – Оп-ля! Гиппопотамы натужно взревели. Сова раскинула крылья. – Боги всемогущие, – пробормотал Ваймс. – Мне всегда казалось, что они все это просто выдумывают! – Выдумывают, сэр? Выдумывают? – возмутился голос позади него. – Мы бы далеко не ушли, если бы что-то выдумывали, ох, не ушли бы. Ваймс обернулся. За его спиной вырос еще один старичок, который жизнерадостно моргал сквозь толстые стекла очков. Под мышкой он сжимал несколько свитков. – Простите, что не смог встретить вас у ворот, но у нас сейчас очень много работы, – сказал он, протягивая свободную руку. – Круассан Руж. – Э-э… Красная слоеная булочка? – оторопело переспросил Ваймс. – Нет-нет, вовсе нет! Переводится как «Алый Полумесяц». Это мой титул. Очень древний титул. Я геральдист. А вы, вероятно, сэр Сэмюэль Ваймс? – Да. Алый Полумесяц сверился со свитком. – Ладно. Хорошо. Что насчет ласок? – спросил он. – Ласок? – У нас тут есть несколько ласок. Животные не совсем геральдические, но надо же их куда-то девать, и я, если честно, подумываю их отпустить, если только мы не уговорим кого-то взять их себе, а это огорчит Пардессю Шатена. Он всегда запирается в сарае, когда огорчен… – Пардессю… вы про того старика во дворе? – спросил Ваймс. – Но я… почему он… я хочу сказать, герб – это же просто рисунок. Вам не обязательно писать его с натуры! Алый Полумесяц, похоже, был поражен. – Что ж, если вы хотите превратить это в фарс, то, конечно, можете все выдумать. Ваше право, – сказал он. – В общем… значит, ласки не подходят, да? – Лично я предпочел бы вообще ни с чем не возиться, – сказал Ваймс. – И уж точно не с ласками. Моя жена говорила, что драконы… – К счастью, нам не придется беспокоиться, – донесся голос из темноты. Такие голоса невозможно услышать на свету. Он был сухим, как прах. Он звучал так, будто исходил изо рта, никогда не знавшего радости слюны. Этот голос казался мертвым. И не только казался. Булочные воришки взвесили свои перспективы. – У меня рука на арбалете, – сказал самый деятельный из троицы. – Да? А у меня сердце в пятках, – сказал самый здравомыслящий. – Ох, – сказал третий. – У меня слишком слабое сердце для такого, я… – Да-да, но я имел в виду… Он ведь даже меч не обнажил. Если я возьму на себя волка, с парнем вы справитесь на раз-два, разве нет? Тот, что поразумнее, посмотрел на капитана Моркоу. Его броня сияла. Как и мускулы на руках. Даже колени у него поблескивали. – Кажется, мы в патовой ситуации, – сказал Моркоу. – Проще говоря, зашли в тупик. – А что, если мы просто отдадим деньги? – спросил тот, что поразумнее. – Это определенно улучшит положение. – И ты нас отпустишь? – Нет. Но это совершенно точно вам зачтется, и я при случае выскажусь в вашу поддержку. Тот, что похрабрее, с арбалетом, облизал губы и перевел взгляд с Моркоу на волка. – Натравишь его на нас – кому-то не поздоровится, так и знай! – предупредил он. – Да, не исключено, – с грустью подтвердил Моркоу. – Мне бы хотелось по возможности этого избежать. Он поднял руки. В каждой было что-то плоское, круглое, около шести дюймов в диаметре. – Это, – сказал он, – гномий хлеб. Гордость пекарни Ломозуба. Конечно, это не классический боевой хлеб, но для нарезки, думаю, сгодится… Моркоу взмахнул рукой. Взвился фонтан опилок, и плоская буханка, взрезав плотную древесину повозки, остановилась в полудюйме от жулика со слабым сердцем – и, судя по всему, столь же слабым мочевым пузырем. Вор с арбалетом отвел взгляд от хлеба, только когда ощутил легкое влажное нажатие на запястье. Животные просто не способны так быстро двигаться, но этому волку удалось. А еще он ухитрился мягко намекнуть выражением своей морды, что нажатие может усиливаться почти бесконечно, было бы желание. – Отзови своего волка! – сказал вор и свободной рукой отшвырнул арбалет. – Прикажи ему, чтобы отпустил! – О нет, я не могу ей приказывать, – сказал Моркоу. – Она сама решает, что делать. Послышался грохот кованых сапог, и из ворот пекарни высыпали полдюжины гномов с топорами. Высекая подметками искры, они подбежали к Моркоу и замерли. – Взять их! – проорал господин Ломозуб. Моркоу опустил руку ему на шлем и развернул гнома к себе. – Это я, господин Ломозуб, – сказал он. – Я так полагаю, это и есть ваши воры? – Они самые, капитан Моркоу! – ответил пекарь. – А ну, ребята, вздернем этих мерзавцев за бур’а-дзакк![3]