– Ты вообще уверена, что ты гномка? Прости, прости, глупая шутка. – Есть же куда более интересные темы. Прически. Наряды. Люди. – О боги. Тебе не хватает девчачьих разговоров? – Не знаю, я же никогда их не вела, – сказала Шельма. – У гномов все разговоры – гномьи. – В Страже та же история, – призналась Ангва. – Можешь быть какого угодно пола при условии, что ведешь себя по-мужски. В Страже нет мужчин и женщин – только свои парни. Ты скоро привыкнешь. В основном все рассказывают, сколько они вчера выпили, чем закусили и где их стошнило. Никто не видит дальше своего… носа. Но освоиться можно. Да, и будь готова к сальным шуточкам. Шельма покраснела. – Правда, их я уже давно не слышала, – добавила Ангва. – Почему? Ты пожаловалась Ваймсу? – Нет, просто после того, как я присоединилась к Страже, они как-то сошли на нет. Я и сама пробовала шутить – но никто не смеялся! Даже когда я показывала неприличные жесты! По-моему, это нечестно. Жесты у меня были огого! – Кажется, мне и здесь не найдется места, – вздохнула Шельма. – Я как будто… везде чужая. Ангва посмотрела на маленькую фигурку, которая семенила рядом с ней. Знакомые мысли. Свой уголок нужен всем, не только Ангве, и порой такой уголок можно найти только у себя в голове. К тому же ей на удивление нравилась Шельма. Может, из-за своей серьезности. Или из-за того, что она была единственной, не считая Моркоу, кто разговаривал с Ангвой без тени испуга. Все потому, что она не знала. Ангва дорожила этим незнанием и хотела его сохранить, но помимо этого, она видела, что Шельме пора что-то менять в жизни. – Мы как раз идем мимо улицы Вязов, – осторожно сказала она. – Заскочишь ко мне на минутку? Я бы с тобой кое-чем поделилась… «Мне это все равно не пригодится, – сказала она себе. – Когда я отсюда сбегу, мне вряд ли удастся много взять с собой». Констебль Водослей смотрел в туман. Смотреть он умел отлично – почти так же хорошо, как сидеть на одном месте. А еще он был настоящим мастером в том, чтобы не издавать ни звука. Молчаливость была среди его самых сильных качеств. Когда дело доходило до ничегонеделанья, его тоже было трудно превзойти. Но способность замирать и не шевелиться оставалась его главным достоинством. Если бы его позвали на мировое первенство по неподвижности, он бы даже не шелохнулся. Теперь он сидел, подперев голову руками, и смотрел в туман. Белая пелена укутала весь город, и отсюда, с высоты шестого этажа, могло показаться, что внизу плещется холодное море, залитое лунным светом. То тут, то там из этого моря высовывались башни и шпили, но все звуки были приглушены и едва доносились до верха. Полночь пришла и ушла. Констебль Водослей смотрел в туман и думал о голубях. У констебля Водослея было довольно мало жизненных стремлений, и почти все они касались голубей. Несколько человек ковыляли – а один даже катился – сквозь туман, как Четыре Всадника какого-то местечкового Апокалипсиса. У одного на голове сидела утка, и, поскольку за вычетом это удивительной особенности он был почти в здравом уме, его прозвали Человеком-Уткой. Другой, который беспрестанно кашлял и отплевывался, был известен как Генри-Гроб. Третьего, безногого мужчину на маленькой тележке, без всякой видимой причины называли Арнольдом Косым. А четвертого звали Старикашка Рон, и он повсюду носил свой Запах. Рон вел на веревке серо-бурого терьера с изодранными ушами. Но, по правде говоря, со стороны было трудно судить, кто кого ведет на самом деле и кто из этих двоих, если что, опустится на землю, повинуясь хозяйскому приказу: «Сидеть!» Потому что, хотя собаки-поводыри для тех, кто обделен зрением или слухом, – привычное явление во многих мирах, Старикашка Рон был первым, чей пес взял на себя мыслительные функции. Пес, а вслед за ним и нищие направлялись к темной арке моста Призрения, который по меньшей мере один из них называл домом. Другие называли его соответственно «Кхххррр-тьфу!», «Ха-ха-ха! Ой!» и «Разрази меня гром, десница тысячелетия и моллюск!» Они брели вдоль реки и передавали из рук в руки жестяную банку, из которой по очереди отпивали, рыгая и причмокивая. Пес остановился. Нищие за его спиной чуть не налетели друг на друга. Кто-то шел им навстречу по набережной. – О боги! – Тьфу! – Ой! – Разрази его гром! Нищие прижались к стене, и мимо них проковыляла бледная фигура. Она хваталась за голову, как будто пыталась за уши поднять себя над землей, и время от времени билась лбом о близлежащие здания. На глазах у нищих она выдернула из земли причальную тумбу и начала колотить себя по голове. Наконец чугун не выдержал и треснул. Фигура бросила тумбу, запрокинула голову, разинула рот, из которого полился красный свет, и заревела раненым быком. А потом, шатаясь, пошла дальше в темноту. – Опять этот голем, – сказал Человек-Утка. – Белый который. – Хе-хе, у меня, бывает, по утрам так же башка трещит, – сказал Арнольд Косой. – Я в големах кое-что смыслю, – сказал Генри-Гроб и тщательно выверенным плевком сбил со стены жука в двадцати футах от себя. – Они так не орут. Нет у них голоса. – Разрази меня гром, – сказал Старикашка Рон. – Хрусь-хрясь – и в топку вместе с моллюском! А червячок-то в другом сапоге. Попробуй проверь! – Он говорит, это тот самый, которого мы недавно видели, – сказал пес. – Помните, когда кто-то прихлопнул старого священника. – Думаешь, надо кому-то доложить? – спросил Человек-Утка. Пес покачал головой. – Не надо, – сказал он. – У нас тут теплое местечко, незачем его светить. И они впятером похромали дальше в сырую тень. – Чтоб им пусто было, этим големам! Отбирают у нас работу… – Но у нас же нет работы. – Вот видишь, а я о чем! – Что сегодня на ужин? – Грязь и подметки от ботинок. Хррр-тьфу! – Тысячелетняя десница и моллюск, вот что. – Здорово все-таки, что у меня есть голос. Могу сам за себя говорить. – А тебе утку не пора кормить? – Какую утку? Туман вокруг Пяти-Семидворья мерцал и шипел. Языки пламени лизали его клубы, едва их не поджигая. В формах остывало жидкое железо. Из цехов раздавался грохот молотов. Не время подгоняло кузнецов – их подстегивал куда более требовательный голос расплавленного металла. Хотя уже близилась полночь, в «Плавильнях, Цехах и Кузнях Рукисилы» вовсю кипела работа. В Анк-Морпорке было много Рукисил. Это очень распространенная гномья фамилия. Именно этим соображением руководствовался Томас Смит, когда решил сменить имя. Хмурый гном с молотом, украшавший собой его вывеску, был не более чем фантазией художника. Люди привыкли, что лучшие мастера по железу – гномы, и Томас Смит счел за благо не спорить. Разумеется, Комитет Равного Роста выступил с возражением, но дело как-то замялось, потому что, во-первых, сам комитет по большей части состоял из людей, ибо гномам было некогда хлопотать о своих правах[14], а во-вторых, основные претензии сводились к тому, что господин Рукисила, урожденный Смит, слишком высокий, что являло собой очевидный пример дискриминации по росту и противоречило самим правилам комитета. Тем временем Томас отращивал бороду, нахлобучивал железный шлем, когда приходила проверка от комитета, и на каждый доллар накидывал двадцать пенсов. Молоты ритмично падали на наковальни, приводимые в движение огромным колесом, которое тянули быки. Здесь ковались мечи и отбивались до нужной формы железные пластины. Во все стороны летели искры. Рукисила снял шлем (комитет снова ошивался где-то неподалеку) и вытер пот со лба. – Диббук! Где тебя носит? Он резко обернулся, почувствовав, что пустота за спиной вдруг заполнилась. Голем из литейного цеха стоял к нему почти вплотную, и пламя печей бросало отблески на темно-красную глину. – Я же говорил тебе не подкрадываться! – заорал Рукисила, перекрикивая грохот. Голем поднял табличку. ДА. – Как там твой святой день, закончился наконец? Я уже заждался. СОЖАЛЕЮ. – Ну ладно, раз ты снова с нами, становись-ка за молот номер три. И скажи Винсенту, чтобы он поднялся ко мне в кабинет, понял? ДА. Рукисила взбежал по лестнице в кабинет. На самом верху он обернулся и посмотрел на литейный цех, озаренный красным пламенем. Он увидел, как Диббук подошел к молоту и показал мастеру табличку. Как Винсент, мастер, посмотрел на табличку и отошел в сторону. Как Диббук взял заготовку для меча, подождал, пока молот несколько раз по ней ударит, а затем отшвырнул ее прочь. Рукисила бросился назад. Когда он был на полпути, Диббук положил голову на наковальню.