Тарасенкова по приказу Вишневского вызвали на корабль, который вскоре пошел ко дну. Некоторое время он плыл в холодной воде, среди мин, сверху по барахтающимся людям били с самолетов. Все море было полно людьми. Оно кричало, молило о помощи. Его, уже погибающего от холода, втащили на буксир, лавировавший между минами. Придя в себя, он первым делом побежал в котельную сушить письма жены. С размытыми чернилами, покоробившейся бумагой – такими они и сохранились в архиве Марии Белкиной. Тогда он не знал, что в тот день, когда он чуть не погиб, у него родился сын. Затем через Кронштадт он попал в Ленинград, где была создана оперативная группа при Политуправлении Балтфлота, в которой состояли Ник. Чуковский, Вс. Вишневский, А. Яшин, А. Крон, В. Инбер, Л. Успенский и другие. В их задачу входило поддерживать дух блокадного Ленинграда патриотическими стихами и статьями в газете. Не все писатели вынесли пребывание в городе до конца, под разными предлогами они улетали в Москву, изнемогая от тяжелой дистрофии. В феврале 1942 года в Ленинграде проходило совещание писателей-фронтовиков. Организовал его Тарасенков, после чего в приступе дистрофии его отвезли в госпиталь. Он прошел курс лечения, когда выписался – увидел штабеля трупов. Ему повезло. Всю войну провел в Ленинграде и на Ленинградском фронте. У Тарасенкова была своя тайна, своя огромная любовь, не меньшая, чем любовь к жене и сыну, – его огромная поэтическая библиотека. Сборнички стихов в ситцевых переплетах, бережно перепечатанные на машинке или переписанные от руки, хранились в его библиотеке. Он собирал стихи везде, где только мог, и даже записывал их с голоса, приехавших из заграницы. Именно поэтому Цветаева накануне войны оказалась в их доме на Конюшках. Она пришла, чтобы увидеть его библиотеку, где были собраны все ее стихи. Когда в Москве начались бомбежки, все задвигалось: кто побежал из города, кто искал возможность уйти на фронт, Цветаева решила спасти два чемодана своих архивов именно в доме Тарасенкова и Белкиной. Тарасенков узнал о чемоданах с архивами уже на фронте, а еще через год после гибели Цветаевой он с горечью спрашивал в письме у жены. 30 августа 1942 года. Вчера под шум ливня сидели с моим сожителем и коллегой Прониным и играли в “66”. Потом я с упоением рассказывал ему о нашей московской библиотеке… И вдруг я вспомнил об архивах Марины Ивановны, – помнишь, – она передала их мне на хранение в двух чудных чемоданчиках. Там были рукописи ее стихов, ее переписка с важнейшими поэтами и писателями XX века… Цело ли все это? Какова судьба этих чемоданчиков? Напиши мне, пожалуйста, сразу об этом… Вдруг почему-то страшно дорого стало все это наше, московское, – и так хочется, чтобы все это уцелело вместе с нашими жизнями, судьбой, счастьем[260]. Из Москвы уезжали внезапно. Был негласный приказ об уничтожении государственных бумаг и архивов. Город превратился в октябрьские дни в огромную печную трубу. Горели архивы – от правительственных до жэковских, люди ходили по улицам со следами сажи на лице. Ожидали немцев со дня на день. Но Мария Белкина уговорила Цветаеву забрать свои чемоданы из деревянного домика за Садовым кольцом. Тогда она с семьей еще не собиралась бежать из Москвы и очень боялась зажигалок, сбрасываемых на город, которые мгновенно могли превратить их дом в горящие головешки. Тогда же произошел один забавный случай. Перед отправкой на фронт к ней пришел поэт Михаил Голодный с тоненькой книжечкой своего первого сборника стихов. Тарасенков неоднократно умолял отдать сборник в свою поэтическую библиотеку, но Голодный не отдавал. И вот он пришел и протянул Марии Белкиной тот сборник. Она наотрез отказалась ставить его на полку. “Если в дом попадет бомба, в минуту сгорит с твоим сборником вместе”, – сказала она поэту. Он же ей печально ответил: “Я не возражаю, чтобы сгореть в такой кампании”. Однако библиотека не сгорела, и даже архив Тарасенкова был уничтожен тогда только частично. Сохранились письма Твардовского, дневники с записями разговоров с Пастернаком.. Мария Белкина рвалась на фронт. Она решила дождаться того времени, когда ребенок сможет остаться с родителями, а сама – бежать. Она хотела приехать на Северный фронт к мужу в Ленинград и поэтому в каждом письме готовила Тарасенкова к своему решению. Для него идея оставить ребенка, которого он даже не видел, потому что он родился уже после его отъезда на фронт, была просто ужасной. Он просил выбросить это из головы, молил ее, наконец, запрещал и грозил разрывом. Все было бесполезно. О его печали узнал старший товарищ – Вишневский. В незамысловатой партийной манере он написал Белкиной письмо о ее долге перед Родиной. Начальник оперативной группы писателей 25 марта 1942 года М. Белкиной Ташкент (временно) Машенька, привет. Прочел Ваши письма от 12-го и 19-го февраля. Спасибо за память. Вы рветесь: либо в дружинницы, либо в Ленинград, – видимо прямо в парашютистки или в партизаны… Машенька, а кто будет подсоблять призывнику Дмитрию Тарасенкову, 1941 года рождения, москвичу?.. Глядите на жизнь и ее требования прямо, по-деловому… – Жара, прочие трудности переносимы. Надо волевым образом настроиться и упорно идти к цели: работать, воспитывать сына, ждать. Да, ждать. Вы не исключение из 2¼ миллиардов, которые во всем мире ждут исхода войны… Вы пишете хорошие письма, но порой у Вас пессимистические нотки, горечь, растравляемое ощущение: “я мол в стороне, за бортом…” – Делает Вам честь готовность идти на фронт и пр., но с “большой” точки зрения, с точки зрения истории, государства, – Вы должны быть на месте, держать дом, поднимать сына… Вы должны избавиться от этой горечи, неудовлетворенности, отношения к своему долгу и дому как к “досадной нагрузке”.. Так жить, так ощущать себя, жизнь – нельзя. В конце концов – война идет для будущего… Митька и миллионы подобных ему – кусок будущего, Вам дано, поручено жизнью, неписаным законом: заботиться об этом будущем. Вы делаете то же самое, что каждый из нас… В большем смысле это именно так. Поймите это. Второе: каждому из нас хочется ощущать свое, свой дом, семью как опору, моральную, политико-моральную. Когда Вы гвоздите Толю, раздражаетесь, пишете, что “бросите все” и т. д. – это не годится… – Пишите бодрые письма, будьте бодрой, – задача Вам на весь 1942-ой год. – “Да, Вам легко писать etc.” – Нет, Маша, я пишу задуманные вещи… Вы помните – я цитировал Ваши письма в Таллине для всего флота, фронта и Эст. ССР… – Я хотел бы цитировать их вновь – в “Правде”. Пройдите сквозь свой кризис – Вы на своем историч. посту, Вы обеспечиваете стране и фронту бодрость, устойчивость, отвечаете за будущее, отвечаете за будущее поколение – для которого и добывается победа. Глядите на все сцепления и связи жизни, а не на юный, девический порыв только… Потом – в-третьих – доверяйте же нам: мы сумеем в нужное время пригласить Вас к себе на Балтику без лишних осложнений. В-четвертых – не сбивайте Тольку с рабочего, боевого ритма. А то я Вас притяну к ответу за срыв боев. Заданий. Толька пишет книгу о большом, хорошем корабле. На тыловую мразь плюйте, с утра, – и благословясь делайте свое боевое дело: в 1962 году м.б. потребуется флоту драться с остатками империалистов. Митька будет нужен. – Ваш Всеволод. Машенька, только выяснил, что завтра день рождения Толи. Мы будем праздновать. Обещаем Вам. Не сговариваясь, мы написали Вам почти одно и то же. Видите?[261] Марию Иосифовну и тогда, да и по сей день поражало, как Вишневский записал в будущие призывники ее полугодовалого сына. Как он просчитал его жизнь заранее. Однако в течение марта-апреля она собирает вместе с дамами-общественницами вагон с продуктами и вещами для блокадного Ленинграда. В ответ снова письмо от неугомонного Всеволода Вишневского. Боль за блокадный Ленинград была такой сильной, что удалось организовать и отправить целый состав с продуктами от писателей Узбекистана для блокадного Ленинграда. Началось все с горячего желания одного человека. “Я предложила писателям Узбекистана посылать посылки писателям Ленинграда, 19-го Лавренев будет об этом говорить в Совнаркоме”, – писала Мария Белкина еще в начале 1942 года. 15 апреля 1942 М. Белкиной Ташкент Привет! Балтийские писатели узнали, что Вы через Совнарком Узбекск. ССР организуете на Балтику посылки и т. п. – Весьма тронуты, спасибо! Если Узбекский С НК и трудящиеся Ташкента организуют – посылки и пр., и им передайте спасибо. – Но и без этого мы считаем своим долгом доложить товарищам узбекам и русским и др. товарищам в Узб. ССР о деятельности и работе балтийцев. – Шлем Вам, как активисту, агитатору и пр. – материалы… – Вы сможете организовать доклады, статьи и пр. Лучшие пожелания! – Вс. Вишневский1. Однако самим им приходилось несладко. Но она рвется на фронт. Муж умолял меня этого не делать, – писала она в своей книге, – но, видя мое упрямство, советовал обратиться в Москве в Политуправление Военно-Морского Флота и просить направить меня на Балтику, мобилизовав на флот. Однако в Москву был нужен специальный пропуск, который мне никто в Ташкенте не выдал бы[262]. Накануне своего отъезда она совершенно случайно столкнулась с Муром, сыном Цветаевой, с которым была знакома еще по Москве, когда он и Марина Ивановна приходили к ним с Тарасенковым в гости на Конюшки. А теперь оказалось, что она несколько месяцев жила с ним в одном доме, но не знала об этом, так как из их комнаты был единственный отдельный выход на улицу. В день их случайной встречи, в самом конце 1942 года, Белкина бегала по городу перед предполагаемым отъездом. Мне помог Иван Тимофеевич Спирин, <…> он готовил в Марах штурманов для фронта и часто летал в Москву через Ташкент на своем “Дугласе”. Мы с ним договорились, что он заберет меня с собой. Чтобы лететь в его “Дугласе”, не нужно было никаких пропусков. Ну, а в Москве?! Конечно, это был риск… Когда мы приземлились в Москве на центральном аэродроме, напротив нынешнего метро “Аэропорт”, то прямо к самолету был подан “опель” Спирина. Иван Тимофеевич велел мне быстро лечь на заднее сиденье, бросил на меня свой тулуп, скомандовал, чтобы я не вздумала чихать или кашлять, и сам повел машину к проходной. Он был в военном мундире, при всех орденах, с золотой Звездой Героя. У проходной машину остановили, стали проверять документы. Что у вас в машине, товарищ генерал-майор? – спросил часовой. – Личные вещи, – ответил Иван Тимофеевич и тут же включил стартер и дал газ. Как “личные вещи” я и была доставлена на Конюшки в пустой, заколоченный дом. В армию меня не мобилизуют, у меня обнаружат туберкулез. Но на фронт, на Ладожскую военную флотилию, туда, где в это время находился мой муж, я проберусь[263]. В гарнизоне на Ладоге ее удалось пристроить писать статьи в газете “Краснофлотец”, где она публиковала их под мужским псевдонимом. Они жили с Тарасенковым в крохотной комнате, в трудных условиях; с одной стороны стояла их узкая койка, а напротив – отгороженная столом койка журналиста Пронина с женой. Когда начались бои неподалеку от гарнизона, ее выставили с военным аттестатом, и она была вынуждена отправиться в Москву. А там ее тут же арестовали, так как пропуска в столицу у нее не было. Как говорила Мария Иосифовна, вытащил ее из кутузки Ставский, секретарь Союза писателей, при помощи Тарасенкова прописал. В Москве она совершенно случайно устроилась на работу в Совинформбюро. Увидела, какие там дают на завтрак булки с икрой и колбасой, и, страдая от голода, пошла в отдел кадров. Народу в городе было мало, анкета у нее была чистая, ее взяли. Совинформбюро находилось в здании бывшего немецкого посольства в Леонтьевском переулке. Родителям она писала из Москвы: 30.9.1942. Ну, вот мои родные! Вчера к вечеру прибыли с Толей в Москву. <…> Без пропуска, Толька трясся, что снимут с поезда, и потому всю дорогу пролежала под его шинелью, дабы иметь военный вид. Задержали меня в Москве в ГПУ на вокзале, но и тут выпустили. Ехали всяко, и на грузовике, и пешком, тащили вещи километра 2, на вокзале меня отогревали в куче сваленных тулупов, и бесплацкартном вагоне холодном, и в плацкартном, и, наконец, в международном отсыпались ночь и день!!! Толя получил командировку до 18.12. Дел масса, должен издать книгу стихов и др. дела международные. Я с сегодняшнего дня начинаю узнавать, как вызвать отца. Будут приложены все усилия, но пока ничего не знаю. В Москве очень голодно – никаких сказочных пайков детям в военкоматах не дают. На рынке картошка 50–60 р. кг, морковь, свекла, тоже. Капуста – 40–45. Мясо – 300 р. Масло – 800 р. Сахар – юоо. Хлеб – 120–130 р.[264] Разговоры. Настроения. Слухи 25 сентября 1942 года Вс. Иванов написал в своем дневнике: Все говорят о возможности налетов на Ташкент. Агитаторша сказала, что “Ташкент – прифронтовой город”. В домах чувствуется, что привыкшие к эвакуации уже собирают чемоданы[265]. В то время, когда наши войска все более сдавали позиции, а эвакуированные только начинали заселять клетушки комнат, по Ташкенту ползли разговоры о том, что необходимо учить английский язык. Что Узбекистан, скорее всего, отделится от России и станет англо-американской колонией. Те, кто знал по рассказам или сам прошел через эмиграцию, говорили об ощущении от Ташкента “как последнего корабля на Константинополь”, на котором еще недавно оказались тысячи бегущих от советской власти людей. Возможно, это были всего-навсего панические слухи, но они с неизбежностью появлялись в том вакууме, в котором находились миллионы людей, не знающих, что происходит на самом деле. Вс. Иванов, напряженно пытающийся разобраться в происходящем, с тоской отметил в дневнике, что все ждут какого-то чуда, надеются на сверхъестественные обстоятельства. Неудивительно, что писателей в самые напряженные дни немецкого наступления охватывало раскаяние за прежнюю фальшь, за приукрашивание действительности, за чудовищные 1930-е годы. Они уже откровенно говорят друг другу, что неудачи на фронтах происходят из-за потоков лжи, в которых утонула страна. Никто не знает, что происходит в городах, где остались их друзья и близкие, что со страной, что с властью, как она функционирует. Вс. Иванов горько признавался себе в дневнике от 22 июня 1942 года: