С середины декабря 1942-го я перестала у Анны Андреевны бывать, – писала Лидия Чуковская. – И она более не посылала за мною гонцов. Вплоть до моего отъезда из Ташкента в Москву осенью 1943 года (то есть почти целый год!) – мы, живя в одном городе, изредка встречались всего лишь на улице – на окаянно знойной, непереносимо длинной улице азиатского города (который ей удалось, а мне так и не удалось полюбить)[255]. Летом 1952 года отношения между ними восстановились и продолжались до самой смерти Ахматовой. Лидия Корнеевна Чуковская оставила подробные “Записки”, в которых запечатлены атмосфера тех лет и их многочисленные разговоры. В те дни и месяцы Ахматова страдала не только за сына, но и за Владимира Георгиевича Гаршина, которого с конца 1942 года стала называть своим мужем. Они были связаны дружбой и нежной привязанностью еще накануне войны. Он был врач, профессор-патологоанатом, на тот момент главный прозектор в блокадном Ленинграде. В умирающем городе для него было очень много работы. В одном из писем, отправленных Ахматовой в Ташкент, он сделал ей официальное предложение, поставив условием, что она должна взять его фамилию. Ахматова после некоторого колебания согласилась. Она с нетерпением ждала от него писем, но они приходили крайне редко. 24 мая 1942 года она получила от Гаршина открытку, а через некоторое время сказала Чуковской, что хочет ехать в Ленинград с подарками для ленинградских детей, чтобы увидеть Гаршина. Но поездка не состоялась. Через всех ленинградцев она пыталась узнать о нем. В ноябре жена Гаршина упала и умерла на улице. Он написал Ахматовой письмо, где объяснял, что покойная была самым значительным человеком в его жизни. Ахматова негодовала: “А если бы я написала ему, что самым значительным человеком в моей жизни был Лурье?” Но потом они стали с нетерпением ждать встречи. Ему была посвящена вторая часть “Поэмы без героя” и эпилог. В середине 1942 года из блокадного Ленинграда в состоянии тяжелой дистрофии выехал Николай Пунин, бывший муж Ахматовой, со своей семьей. Она писала близкому другу, Н. Харджиеву, критику, живущему в Алма-Ате, что 21 марта через Ташкент в Самарканд проехал с семьей Н. Н. Пунин, который был в тяжелом состоянии, и его нельзя было узнать. Кроме того, она вновь и вновь писала, что от Гаршина нет вестей. Ахматова встретила Пунина на вокзале в Ташкенте, помогла деньгами и продуктами, он был глубоко тронут. Из Самарканда, конечного пункта их следования, из больницы, куда его сразу же положили с истощением, он отправил ей прекрасное письмо, которое Ахматова всю жизнь носила с собой. Мне кажется, я в первый раз так широко и всеобъемлюще понял Вас – именно потому, что это было совершенно бескорыстно, так как увидеть Вас когда-нибудь я, конечно, не рассчитывал, это было предсмертное с вами свидание и прощание. И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и поэтому совершенна, как Ваша; от первых детских стихов (перчатка с левой руки) до пророческого бормотания и вместе с тем гула поэмы. <… > Подъезжая к Ташкенту, я не надеялся Вас увидеть и обрадовался до слез, когда Вы пришли, и еще больше, когда узнал, что Вы снова были на вокзале. Ваше внимание ко мне бесконечно[256]. Ленинград был родным городом многих ташкентцев, а за время войны к нему возникло отношение как к живому человеку. Ленинградцы несли в себе трагедию города, независимо от того, где находились. Связь с любым человеком оттуда была предельно драматична, все сведения о Ленинграде отзывались горем и потерями. И если на фронте могли воевать, сопротивляться врагу, то в Ленинграде – терпеть, погибать или чудом спасаться. Чуковские У Марии Белкиной была прочная связь с блокадным Ленинградом. Тарасенков писал каждый день. Но так как корреспонденция приходила нерегулярно, то получалось, что когда она являлась на почту, девушки совали ей огромную пачку писем украдкой, многие из очереди дожидались единственного письма. Так она стала связующим звеном между ташкентцами и ленинградцами. Еще в феврале 1942 года Ахматова (согласно дневникам Чуковской) говорила: Я теперь уверена, что В<ладимир> Г <аршин > погиб. Убит или от голода умер… Не уговаривайте меня: ведь Тарасенкова (Белкина) получает от мужа регулярно письма[257]. Мария Белкина бегала к Чуковским, чтобы рассказать о Николае Чуковском, который работал в газете вместе с Тарасенковым на Ладоге. Николай писал мало. Позвонила мне сегодня М. Б. Чуковская – была у нее, говорила весь вечер. Ко<рней> Ив<анович> очень нездоров <…>, и дочь их больна брюшным тифом, из-за этого поездка в Москву откладывается, хотя мать сходит с ума и мечтает узнать что-либо там о погибшем сыне и узнать про Н<иколая> К<орнеевича> и его семью. Всю зиму М<ария> Б<орисовна> стремилась для этой цели в Москву, но целый ряд причин сбивал их. Это все передай Н. К.[258]. С Ладоги, откуда шли письма, корабли и самолеты охраняли знаменитую Дорогу жизни, там Тарасенков и познакомился с Николаем Чуковским, работавшим корреспондентом при военном штабе. Они подружились. Жена Корнея Чуковского, Мария Борисовна, потерявшая накануне войны маленькую дочку Муру, не имевшая сведений о младшем сыне, находилась в тяжелом душевном состоянии. Письма с Ленинградского фронта шли очень плохо, а слухи были невероятными. Кто-то в отчаянии говорил, что Ленинград давно занят немцами, просто от всех скрывают истинное положение вещей, широко обсуждались и случаи каннибализма в голодном городе. Официальным сообщениям и пропаганде уже откровенно не верил никто. Родители Чуковского очень переживали за старшего сына. Но беда вошла в их дом с другой стороны: в начале войны, 4 октября 1941 года, из-под Вязьмы было получено последнее письмо от младшего сына, Бобы, а вскоре стало известно, что он погиб. Чуковский пытался писать старшему сыну бодрые письма: Узбеки чудесный народ, деликатный, учтивый, – мы сошлись с семьей Горького, с Екатериной Павловной Пешковой – с “Тимошей”. – Лида работает в Академии Наук (с Зильберштейном), и если бы мы не томились мрачными мыслями о Бобе, жизнь нашу можно бы признать неплохой. <…> Верблюды, ишаки, содовая вода в киосках, бухарские халаты, тюбетейки. 17-го будет благотворительный концерт в пользу эвакодетей, я буду говорить вступительное слово – участвует Анна Ахматова, Толстой и другие. Сбор полный – 18 ооо рублей. Сейчас пришел ко мне Вирта прощаться. Он закончил роман и едет в Москву. И у него стащили калоши, которые он на секунду оставил в коридоре. Я хворал, а теперь совершенно здоров. Пиши!!!1 А Тарасенков, исполняя поручение жены, сообщал о Николае Чуковском почти в каждом своем письме. 24 мая 1942 Передай Чуковскому, что я видел сегодня его сына. Будем с ним встречаться частенько. Сегодня были с ним вместе у наших друзей-летчиков в гостях… Сосны. Обрыв. Чудесное место – курорт… 27 мая 1942 Эти несколько раз встретился с Николаем Чуковским. (Это теперь единственное лит<ературное> “общество”). Он бодр, здоров. Передай это его отцу. Николай жалуется – отец его пишет ходатайства в разные учреждения, чтобы сына отправили к нему в Ташкент, и делает страшно неудобно сыну, ибо ведь все равно все бумаги приходят к непосредственному начальству. Этого старому Корнею, конечно, не передавай… 3 августа 1942 Здравствуй, родная моя, чудесная Машка… Как мне мечтается о тебе… Вчера вечером встретились с Чуковским. Пошли на берег, выкупались, а потом сидели на плотах у берега и несколько часов подряд читали друг другу стихи Ходасевича, Мандельштама, Блока, Ахматовой… Прямо как будто нет войны. Так хорошо было в сотый раз припоминать милые знакомые строчки и образы, чудесные создания человека… Чуковский ждет жену – со дня на день она должна к нему приехать сюда на трехдневное свидание… Правда, ей не так далеко, она в Молотове. А мой Ташкент так далеко, где-то на краю света… А в Ташкенте мой беспокойный Махаон, который собирается бросить меня… А в Ташкенте мой Митька, которого я никогда не видел… и жара, и странный азиатский быт… Фантастика все это какая-то. Ни писем, ни открыток сегодня от тебя нет… И новостей у меня никаких нет. Писать что-то не могу – пустота в душе. В редакции на меня за это злятся, а я ничего не могу поделать с собой – так раздергали меня твои последние письма… Очень трудно без твоей ласки, внимания, настоящих душевных писем. Целую, родная. Твой пес Толька. 15 августа 1942 Вожусь с Чуковским… Бродим с ним, читаем стихи и прозу (Достоевского), купаемся, критикуем несовершенство мироздания и грустим вместе по нашим женам… Сейчас я сижу у себя дома под развесистым фикусом, а он валяется на койке и упивается “Неточкой Незвановой”. 16 августа 1942 Милый Махаон! О, мне грустно без твоих писем, – а их опять нет уже несколько дней… Сегодня мы с Колей Чуковским устраиваем от нечего делать вечер Маяковского в клубе. Я сделаю свой старый доклад, он поделится воспоминаниями, а потом будем читать стихи Владим Владимировича. Пишется мне плохо. Хочу снова уйти в море… Начались у нас туманы, и летает свирепое миллионное количество каких-то белых бабочек… Получает ся таинственно. <…> Пиши, родная… Твой старый пес Толька 25 августа 1942 О Чуковском. Все, что просят родные, завтра же ему передам. Мы очень сдружились за последние две-три недели и буквально не можем существовать друг без друга. То я еду к нему на аэродром и ночую у него, то он приезжает ко мне… Сегодня позвонил ему по телефону и передал о письме – завтра он будет у меня, и я все ему расскажу. Чуковский очень славный, по-настоящему тонкий культурный человек, бесконечно любящий и понимающий поэзию. Бесконечны наши с ним литературные разговоры, задушевная лирика о семье, которой мы делимся друг с другом… Психика его абсолютно здорова, – это все заботливые родственники мудрят. Он спокойный, храбрый и умный человек. Работает он сосредоточенно, написал большую книгу о летчиках. Прочел я здесь его довоенные романы, довольно приличные, особенно “Юность”… Весь он горит мыслью о свидании с женой. Сейчас ему разрешили дня на 3 слетать в Молотов к жене… Если бы ты была в Молотове, я бы, конечно, тоже слетал. 10 сентября 1942 Милый пес! Вчера была мать Чуковского – прочла ей твое письмо, она была страшно растрогана. Чуковский в Москве. Не видался ли Н<иколай> К<орнеевич> с женой? 12 сентября 1942 Масса новостей, Махаон, в моем скромном провинциальном быте. Вчера приехал из Молотова Чуковский. Три дня он пробыл у жены, у семьи. Очень счастлив… Бездна рассказов о тыловой России, о быте писателей… Все это воспринимается непривычно остро… 24 сентября 1942 Сегодня Чуковский уезжает на 6 дней в Москву – отец (влияние!..) устроил ему вызов-свидание. Но я надеюсь, что мне без помощи знатных родственников удастся побыть там подольше [259]. Мария Белкина и Анатолий Тарасенков Из Ташкента Мария Белкина высылала Тарасенкову подробные отчеты о жизни писателей, с большим юмором описывая ту жизнь. Тарасенков же всегда носил ее письма с собой, в нагрудном кармане гимнастерки. Вместе с ним они уже тонули в начале войны в холодном море возле Таллинна. В первые же дни войны Тарасенков с Вишневским были направлены на Северный флот, где возле Таллинна произошел страшный исход советских войск. Немцы отрезали их от берега и вытеснили огромное количество людей в море, тысячи военных погибли на берегу и в морских волнах. Те же, кто ушел на кораблях, в большинстве своем утонули, нарвавшись на мины.