Девушка промокнула слезы женщины носовым платочком, помогла подняться, обратилась ко мне: – Простите, Евангелина Романовна, и плохо про матушку не подумайте. – Давно это с ней? - Встав, я придерживала Нинель Феофановну под другую руку. – Идемте, я помогу. – К жениху своему ступайте, – возразила Мария Гавриловна непреклонно. - И прошу, забудьте этого Теодора, про которого матушка здесь рыдала, она в помутнении и… Ах, простите. Проводив их только до дверцы за колонной, я развернулась на каблуках. Грегори все сражался с Дульсинеей. Потому что джентльмен , вот почему. Берендийский бы мужик давно нахалку окоротил, а этот миндальничает. Я направилась в спасательную экспедицию с видом самым решительным и даже грозным, вопросила: – Что это тут у нас? – А вот и Ева! – хихикнула актерка, была она навеселе и нелепости своего поведения не понимала. Волков изобразил лицом страдание, это было забавно, обычно он богатством мимики публику не балует. – Госпоже Бархатовой, - решила я, - умыться надобно. Мы с нею сейчас дамскую комнату отыщем. Гpигорий Ильич облегченно поклонился: – Не задерживайся, милая. К моему великому разочарованию, туалетные находились вовсе не за вожделенной дверцей. Актерка уверенно провела меня в боковой коридор. Снующие слуги почтительно уступали нам дорогу. – Драться со мною хочешь? – Не хочу. - Втолкнув девицу в какую-то попавшуюся на пути комнатенку, я заперла дверь. - Я твоему покровителю авансы раздавала, ты – моему жениху,так что квиты. Дульсинея плюхнулась на диван, нисколько не заботясь о сохранности драгоценного наряда: – И хорошо. Помещение было чем-то вроде гостиной, кроме дивана, столика на гнутых ножках и двух затянутых гобеленом кресел, стояла в нем только ширма. Потянув носом, я уловила застарелую сигарную вонь, отчего немедленно переименовала помещение в курительную. Актерка порылась за корсажем, достала серебряный портсигар и зажгла пахитоску. – И что тебе тогда от меня надобно? - Выдула облачко дыма, стряхнула пепел себе на подол. Я устроилась в кресле: – Давно в деле? А из Мокошь-града какая нужда погнала? – Ангажемент в провинции… – Брось, Бобруйскому про карьеру сценическую байки трави. Ты, Дусенька, воровка,и подельник твой тем же промышляет. Я ведь его фокусы в ресторанном вагоне лицезрела. И, знаешь, никакие это не фокусы. Шулер карточный твой Бархатов. Девица расхохоталась картинно и зашлась кашлем, вовсе уже не картинным, а от дыма. – Мне барышня, ваши подозрения вовсе обидны. – Пьесу по ходу дела не меняй, - пожурила я, - непрофессионально это. Ну так что? – Что что? Она лихорадочно искала правильный тон, но опыта ей явно недоставало. Желторотая совсем барышня,и это не от молодости. Пальчики, держащие пахитоску дрожали. Ногти коротко по–мужски острижены, на мизинцах только чуть длиннее. – Машинисткой работала? - Предположила я дружелюбно. - Присутственное время с восьми до шести, начальник самодур, подруженьки змеи, жалованье двадцать пять рублей,и то, ежели за порчу бумаги не оштрафуют? Скучно. А тут Эдуард Милославович на горизонте нарисовался, мечтами о приключениях принялся соблазнять. Поначалу антерпренером представился, красотою твоею неземной очарованным. Ухаживал. Деньгами не сорил, но конфеты-букеты присутствовали. Поженились хоть,или так, на веру куролесите? Дульсинея завистливо зыркнула на мою обручку. – Обещал, но не женился, - решила я. - Тебе будущность посулили, что-де только финансы появятся… – Да что ты, дура, понимаешь? – Пахитоска описала полукруг. - Эдуард… – Тебя Бобруйскому продал. Карминные губки растянулись по–лягушачьи, девица заплакала. Мне стало чуточку стыдно. Девка-то в беде, по уму ее гнать из Крыжовеня надобно, обратно в столичную конторку. – Не реви, – сказала я, - толку от женских слез мало. – Не желала я ничего такого… Эдуард сказал, купчина кусманище жирный,ты его в два счета вокруг пальца обведешь, заморочишь, даже в койку идти не понадобится, а придется,так не убудет. – Родители-то живы? – Па-а-пенька только. История ее была до того обыкновенной, что скулы сводило. Глупенькая, восторженная, фантазерка, голова романтическими историями набита,там-то в романчиках с фильмами настоящая жизнь, а у нее так, проживание. Думала, в актерки ей самое то. Сначала на сцену пробьется, с ее-то красотою это раз плюнуть, после в фильмах попробует, а там и слава всенародная,и подарки от поклонников, и полное счастье. Главное ведь протекцию получить, в лицедейсвах это самое главное. Бархатов ей протекцию посулил, но немедленно к делу пристроил, в хорошенькие спутницы, чтоб, значит, флиртом карточных его партнеров развлекала. Ρаботали по мелочам, а когда на крупный куш замахнулись,тут-то ноги из столицы уносить пришлось. Эдуард Милославович, как и она сама, дальше трех верст от Мокошь-града нигде не бывал, о жизни в провинции представление имел простое. Живет там мужичье сиволапое, да купцы-богатеи, народ сплошь темный, простодушный, к столичным хитростям не приученный. Уж они-то с Дульсинеей развернуться. Бобруйского они срисовали еще в вокзальном ресторане, обработали обыкновенно. И все неплохо шло, пока в хоромы барские не явились. Здесь несчастной Дульсинее немедленно дали понять,что она никто и звать ее никак, что-то навроде болонки, пока развлекает, а после пинком под зад. Она бросилась жаловаться «супругу», тот же посоветовал терпеть. – Тебя под замком держат? – Все мы тут пленницы, - девица бросила окурок на ковер. - И я,и барыня безумная,и дочери ее. Женскую половину по ночам лучше казематов стерегут. Особенно Анну Гавриловну, она буйная очень, с прислугой дерется, бежать хочет. – Здесь уже обезумела? В Крыжовене? – Ну да. Мне сперва обычной девицею показалась. Ну,то есть, я особо не присматривалась. Ну барышня. Нас с Эдуардом гостевать пригласили,так я рядом с нею в санях с вокзала ехала. Она молчала всю дорогу, а как на Гильдейскую улицу завернули, говорит так спокойно: «Беги, пока можешь». Я ей: «Отчего же, барышня Бобруйская? Папенька ваш ангажемент мне в театре посулил». А она… – Первый припадок при тебе случился? – При мне, я в гостиной ждала, пока слуги гостевые покои подготовят, Эдуарда-то сразу в пристройку отдельно определили. Сижу, скучаю, вдруг вбегает Анна Гавриловна, глаза безумные, маменька с сестрою за ней, увещевают, она кричит: «Он обещал. Обещал, что Степана не тронет! Вы все мне обещали!» Бряк на пол и в конвульсиях забилась. Тут слуги набежали, унесли горемычную. А Марья Гавриловна передо мною за скандал извинилась. – Странная семья, - сказала я задумчиво. - И Анну ты больше не видела? – На следующую ночь из спальни на шум вышла,так ее по коридору волокли, горничные жаловались, сбежать пыталась. – А прочие дамы Бобруйские? – Терпят, чего им остается? Мария Гавриловна очень за маменьку переживает,трясется над нею, что курица над яйцом, чуть что, соли под нос, чтоб нервы успокоила. – А что за Теодор? – Тебе тоже бредила? Тетка совсем головою слаба, Мария Гавриловна объяснила, что воображаемая персона этот Теодор. Бобруская иногда звать его принимается,иногда плачет и крестится,иногда… Здесь благотворное действие исповеди подошло к концу, Дульсинея хитро прищурилась: – Тебе-то какое дело до фамилии Бобруйских, Евангелина Романовна? – Репортерское любопытство, - вздохнула я и поднялась из кресла. – Колонку о провинциальных нравах в газету хочу предложить. Ладно, заболтались мы с тобой. – Может, поменяемся? Ты себе барина забирай, а я… – А ты беги отсюда, пока можешь. Супруг твой фальшивый, скорее всего, уже на пути из города. – Ерунда. – У него к фрачной паре дорожные ботинки на ногах были, когда он оркестром дирижировал, примета верная. Спорим, музыканты сейчас без руководства исполняют? – Врешь, он меня любит,и никогда… – Не любит, Дульсинея, когда любят, свою женщину под всяких встречных-поперечных не подкладывают. Эдуард твой быстро скумекал, что в неприятности встрял,и тебя оставил, как ящерка хвост. Он хитрый. Охрана нынче с ног сбивается, при таком-то обилии гостей, время для побега выбрано перфектно. Девица хлопала глазками и пpерывисто дышала. – Скорее всего, - продолжила я, - погоню за ним все же отправят,так что твои шансы как раз неплохи. – Нет! – Как знаешь, - пожав плечами, я отперла дверь и вышла. Господина Бархатова в танцевальной зале, разумеется, не оказалось. Грегори немедленно увлек меня вальсировать. – Как продвигается репортерская работа? – Не хуже твоей полицейской. Мне даже личную газету уже посулили. – Ты выиграла, мне, судя по всему, предстоит качаться на осиновом суку. – Прямо вот такими словами сообщили? И не боишься?