Послушно пригубив, я широко улыбнулась: – Да вы чародей! Бобруйский утвердительно икнул. – И на женщин волшебное впечатление производите, - добавила я сахарку, - такого, что ни деньгами ни властью не достичь. – На тебя тоже? – А то, - отодвинув колени подальше от соседа, я исторгла томный вздох. – Ну так, может, – купец подмигнул и махнул рукой к двери, - картины тебе свои прямо сейчас покажу? – К прискорбию, останутся они неосмотренными, я, Гаврила Степанович – девушка приличная, а вы вообще человек женатый. Так что страсть свою я вынуждена сдерживать. – Экая цаца! Сережка говорил, непростая ты штучка, Евангелина Романовна, репортерка столичная. – Господин Чиков? Лестная аттестация,и точная. Интервью для издания дадите? – Чтоб мое имя старинное купеческое в листке трепали? – Не трепали, а упоминали с достоинством. Чтоб в Мокошь-граде узнали, что в Крыжовене такой замечательный купец проживает. Лесть цели достигла, хозяин пустился в хвастовство. Про древность своего имени позабыл, зато поведал, как самому в жизни пришлось пробиваться, как из калачевского приказчика, то есть, управляющего, сам барином стал. Время монолога я употребила с пользой, припрятав «жужу» за поясом. – А супруга ваша, - глянула я через плечо собеседника, - того самого Калачева внучка? Мецената и филантропа? Внучка филантропа как раз скребла по тарелке ножом и бесшумно хихикала. – Нинелька-то? Ага. Старик на коленях передо мной стоял, чтоб я ее замуж взял, позор… Он запнулся и, махнув стопку водки, занюхал ее рукавом фрака. – Понятно, - улыбнулась я скабрезно. – Что тебе понятно? – Что, кроме деловой хватки и ума, господин Бобруйский обладает также истинно рыцарским благородством. – Так у себя и напиши. – Всенепременно. А плод вашей юной страсти, Мария Γавриловна, отчего не на празднике? – Хворает она, в матушку здоровьем уродилась, - барин показал большим пальцем себе за спину, - нервические припадки у обеих происходят. – Так вы от припадков их на водах лечить пытались? В мутном взгляде купчины мелькнули хитрые искорки: – Хочешь, газету тебе куплю? – У мальчишки за пятачок? – Чего? - он расхохотался. – Экая ты, Ева, забавница! Нет, у этого, как его… не важно. Целую газету, чтоб сама там хозяйничала. Нравишься ты мне, рыжая. Как увидал, сразу понравилась, ещё в поезде, да нет, даже раньше, когда ты на перроне с чиновными господами щебетала. А господа-то известные, портретами в газетах пропечатанные… И Бобруйcкий подвесил многозначительную паузу. Сглотнув горькую слюну, я холодно улыбнулась: – Вас забавляет этот фарс? В лице купца не читалось и следа опьянения, сейчас рядом со мной сидел готовый вгрызаться в соперника хищник. – Фарс? – переспросил он дурашливо. Мысли в голове щелкали как костяшки домино. Я анализировала свой вокзальный разговор с канцлером Брютом, то, как это смотрелось со стороны, кто где стоял. Есть! – Разумеется, фарc, - серьезно ответила я. - И вы, Гаврила Степанович, в нем главную роль исполняете, притворяетесь перед всеми эдаким посконным купчиною, водку напоказ хлещете, самодурствуете для публики. В глазах собеседника мелькнула растерянность. Он явно ждал моих оправданий. – А вы ведь вовсе не такой, - погладила я рукав фрака. - Вы ведь умный, иначе положения своего нынешнего не достигли. Бобруйский смотрел на мою руку. Я жалобно попросила: – Γрегори ничего не рассказывайте, умоляю. – Про канцлера? – Именно. Дайте любовью насладиться. У нас с господином Волковым ренессанс в отношениях случился, в столичных моих грехах я признаться не успела, да и не нужно ему о том знать. Это ему понравилось, очень понравилось, он решил, что полностью держит в своих руках мою судьбу. А уж управлять судьбами Бобруйский обожал. Сейчас он прикидывал, какую выгоду сможет получить в свете открывшихся обстоятельств. Я решила помочь: – Недельку обождите. Я статью для своего издания закончу, да в столицу уеду. – Без жениха своего? – Разумеется. Какой-то пристав мне в Мокошь-граде без надобности. Коллежский асессор? Право-слово, ерунда. Бобруйский посмотрел на меня с уважением, Волкова же одарил взглядом победно-презрительным. – Про что статейку сочиняешь? Про колдунства? – О кровопийце Попове, который вашего прошлого пристава на тот свет отправил. – Да ну? – Ну сами посудите, молодой здоровый мужик к проклятой усадьбе отправился и самоубился на осиновом суку. Да читатели газету с моей статьей из рук рвать будут! В смежной танцевальной зале призывно грянул оркестр. Взгляды всех присутствующих устремились к нам. – Ладно, – Бобруйский бросил салфетку и поднялся, давая сигнал прочим, – наговорю я тебе интервью, проказница. Завтра приходи, с женихом, пусть, пока мы с тобою беседуем, к Маньке пообвыкнет, ему ведь с нею утешаться, когда ты в столицу упорхнешь. Канцлер. Ну ты и ловчила! Он ушел в неприметную дверку за античной колонной, я бессильно откинулась на стуле. «Кошмар, Геля. Ты была на вершок от сокрушительного фиаско. Все потому, что на первое впечатление положилась. Забавный купчина-охламон, узнаваемый типаж. Хи-хи, ха-ха. А этот типаж тебя на раз-два срисовал». Публика потянулась в соседнюю залу, столы пустели, я заметила Грегори, пробирающегося ко мне. То есть, устремленного и пытающегося отцепить от своего локтя пальчики Дульсинеи. – Чудовище! – вдруг сказала Нинель Феофановна, раскачиваясь на стуле. - Он чудовище, барышня, опасайтесь его. – Это вы мне? – Я повернулась. - Кто чудовище? – Он. Бобруйский! Ненавижу. Быстро пересев, я взяла женщину за руку: – Нинель Феофановна, голубушка. Скажите, вы с Блохиным дружили? – Степан? Степушка? Хороший мальчик. Много Степанов в Крыжовене, куда ни глянь, либо Степан, либо Степанович, либо Степанов… Совсем она мне не нравилась,то есть, не она, а ее странное сумеречное состояние. На опьянение не походило нисколько. Безумие? Но почему она тогда не под лекарским приcмотром, а здесь? – Степан Фомич, - тоном, которым обычно говорят с совсем маленькими детишками, подсказала я, – Блохин, красавец-блондин, бравый, веселый. Вы его любили? – Я? - женщина негромко рассмеялась. - Полноте, я Степушке в матери гожусь. То есть, годилась… теперь не гожусь… По бледным щекам потекли слезы: – А все он, чудовищė! Убийца! Мою жизнь исковеркал, за Нюту принялся. Шаг за шагом злодейства повторяет. «Анна, Анюта, Нюта. Нюта Бобруйская, либо Блохина, что так что эдак «Н.Б.» Перфектно, Попович, работай дальше». Но продолжить не получилось. Мария Гавриловна заботливо обняла мачеху за плечи: – Сейчас мы в спаленку пойдем, сопровожу вас, капелек выпьете, отдохнете. – Как же так, Маша? - всхлипнула Бобруйская.