Таро Марии Ленорман. «Руководство для гадания и предсказания судьбы» Если бы за воспитание Гришеньки Волкова взялись не хладнокровные бриты, а, к примеру, швабы, назвали бы его вундеркиндом, очень уж Γрегори с младенчества был одарен. Когда доставили его, безродного берендийского сироту, в туманную островную столицу, ему впору было пешком под стол ходить. Доставили люди непростые, а уж тот, кто за него хлопотал,так и вовсе сложносочиненный. Повезло Гриньке, что этот последний его в сиротском приюте заприметил, да ресурс его рассмотрел. Покровитель, вот кто. Покровитель велел за границами учиться, всю заграничную премудрость на ус наматывать, чтоб после родимой отчизне пользу приносить. А для того сначала определили Григория в бритскую школу для мальчиков. С мальчиками было скучно даже после того как юный мистер Волкав (они именно так его фамилию коверкали, через «а») освоил их язык. Мальчики тосковали по дому и родителям, дрались, наушничали, с кем–то против кого–то дружили. Он тоже дрался. В стайке полуголодных зверят, даже будущих джентельменов,иначе никак. Ему, самому младшему из них, приходилось поначалу несладко. Дрался лихо, отчаянно, до крови и выбитых зубов,и стоически сносил наказания строгих учителей. Классный наставник мистер Смит отмечал в личном деле Волкова его истинно берендийское безрассудство и звериную ярость. Последнее было скорее комплиментом. Островная империя в своих мужчинах и воинах это качество приветствовала. Учėба давалась Гришке легко, он буквально глотал книги из школьной библиотеки, перескочил через класс, записался на дополнительные и вовсе необязательные занятия шахматами, освоил игру на скрипке, а также приличные джентльмену греблю, верховую езду и бокс, cдал экстерном программу за два года. Друзей у него не было, хотя дотошный мистер Смит исписал именами в его личном деле несколько страниц, сам Волков этих поименованных недорослей друзьями не считал. Драться он давно перестал, научился заключать временные необременительные союзы, отыскивать у прочих слабину и болезненные точки,использовать их на пользу себе. Класс был уже выпускной, за соседними с тринадцатилетним Γришкой партами сидели не мальчишки, а совсем взрослые джентельмены, познавшие ежедневное бритье и радости попоек,их мучало похмелье, желудочное несварение и мысли о карточных долгах. В этом окружении Волков уяснил простую и общую для всех слабину, каждому человеку требовалось одобрение, и чем сложнее его было получить, тем более желанным оно становилось. И тогда он почувствовал свою безупречность. Григорию Волкову мнение других было безразлично, он никого не любил, никого не уважал и был оттого нечеловечески, волшебно свободен. В тринадцать он был уже истинный брит – внешне холодный, чопорный, закрытый, скупой на выражение эмоций. Его похвала ценилась старшими товарищами на вес золота. Выпускникам позволили обучаться стрельбе, вечерами Григорий пропадал в тире, его планы требовали достичь и в этом искуcстве совершенства. После экзаменов Волков подал документы в полицейскую школу при главном столичном управлении. Деньги и связи покровителя здесь уже ничего не решали, пришлось пройти жесткий отбор, сопеpничая с сотнями желающих. Личная беседа, спарринг, стрельба, ориентирование на местности, знание диалектов, механика, оружейное дело, верховая езда, опять беседа. Против Гришки играла юность, просто отказать из-за этого ему не могли, нижний возрастной порог в уставных документах указан не был, но всячески старались выбить его из состязания. Скотленд Ярд желал видеть в своих рядах бравых парней. Малышам здесь не меcто. Хватит и того, что подчиняясь указу ее величества о необходимости набора «матрон» для «защиты женщин и детей», к полицейской работе допустили слабый пол. Григорий победил, не всегда честно, но ведь цель оправдывает средства. Его зачислили, а после окончания рекомендовали для поступления на юридический факультет университета. Разумеется, и эту новую задачу он исполнил безупречно. Исполнил и вернулся на службу в Скотленд Ярд, кирпичик за кирпичиком укладывая в заграничную свою и нисколько неинтересную карьеру. В один прекрасный (на самом деле слякотный и промозглый, но не суть) день на имя мистера Грегори Волкав доставили желтоватый казенный конверт густо оклеенный гербовыми марками, там лежали документы на присвоение Григорию Ильичу Волкову чина коллежского асессора, копия приказа о назначении за подписью обер-полицмейстера и записка от покровителя. Отчизна ждала своего сына, а покровитель предупреждал, чтоб Гриня дипломами на родине попусту не размахивал, зависти не множил, а также советовал разжиться где-нибудь бумаженцией для подтверждения знания им берендийского наречия. Грегори попрощался со своею красавицей Мери, нынешней пассией, вытер слезы с бледных ее щечек, наврал, что будет писать,и сел на пароход. Задача ему предстояла нерядовая. Он умел все – распутывать преступления и заводить нужные знакомства, отдавать приказы и подчиняться, драться и музицировать, нравиться дамам и расставаться с ними, когда нужда отпадала, плести сети интриг, стараясь не запутаться в чужих. Только вот пока не умел делать этого в загадочной своей почти совсем позабытой Берендии. Новый опыт я всегда ценила безмерно, но от того, что впервые оказалась в приказной клетке, очень расстроилась . Клеть занимала половину присутственной залы, и в ней, кроме меня, заперли уйму народа : пьяного в усмерть купчика с расквашенным носом, нервного студента в очках, веселую девицу средних лет, она правда сейчас была грустной, седовласого господина с бакенбардами,тетку в тулупе и пестром платке. Нас было шестеро, нары одни, на них сидел купец, прочие сидельцы жались к прутьям клетки. Причину я поняла не сразу. Как только отпустил холод, нога зашлась нестерпимой болью. Конвоиры разговоров не разговаривали, бросив меня под арест, позвенели ключами да и ушли с богом. Я дохромала к нарам и присела на краешек. – Девка? - удивился купец, по его подбородку текла кроваво-сопливая юшка. – И чего? - удивилась я в ответ, от боли хотелось выть. – Буйный он, барышня, – пискнула девица. Буйный топнул и зарычал, она испуганно вжалась в угол. – Дамы и господа, - сообщила я устало, - сидеть нам здесь с вами до утра, до присутственного времени, когда господам чиновникам придется допросами заняться. Давайте… Лапища соседа хлопнула по доскам там, где я только что сидела. Купчина поднялся, шагнул, расставив по медвежьи руки. Коронным своим броском через бедро я решила его не баловать, много чести, пнула под колено здоровой ногой,туша рухнула на пол и немедленно захрапела, девица радостно взвизгнула и захлопала в ладоши. Прочие сидельцы аплодисменты поддержали. – Что–то мне нехорошо, - пожаловалась я публике, стянула с плеч шубу, постелила на нары и легла поверх, моментально провалившись в сон. Сон был пречудесный. Шеф,то есть Семен, нес меня на руках, и пахло от него замечательно, правда непривычно, но на то он и сон. Я грела кончик носа о его шею и тихонько мурчала: – Мне столько нужно тебе рассказать… Только ты хвали, у меня от того крылья за спиной вырастают. Скажи, молодец, Гелюшка… – У вас лихорадка, - сказал шеф непривычным голосом. – Сызнова на «вы»? - пробормотала я. - Сил уже никаких нет притворяться. Тело мое невесомо парило меж мельтешащих спиралей, опустилось спиною на что–то, я свернулась калачиком, положив под щеку сомкнутые ладони. – Почивайте, Εвангелина Ρомановна, отдохните. Проснулась я от боя часов, два, четыре, восемь ударов, открыла глаза. Потолок давно следовало побелить. Нога болела, но не критично. Я неслышно зевнула, повернула голову. Просторный кабинет : стол, обитый по верху зеленым казенным сукном, окно с плюшевыми занавесками, вытертый ковер, два кресла для посетителей, в третьем, у стола, сидел по-хозяйски господин Волков, погруженный в чтение бумаг. За окном серел утренний сумрак, настольная лампа, напротив, уютно зеленела. Диванчик, на который меня давеча перенесли, стоял в закутке у окна, мне было видно строгий профиль Григория Ильича. Как же я его за коммивояжера приняла? Не похож ведь ни разу. А на кого похож? Длинный узкий нос с четкими ноздрями, густые брови с изломом от переносья,излишне пухлый рот, каштановые кудри. Ну, Геля, неужто не припомнила? Замени мысленно строгий галстук шелковым платком,и получится у тебя портрет аглицкого поэта Чарльза Гордона, властителя дум огромного числа берендийских барышень от мала до велика. Тот самый, с глянцевой открытки, надписанной витиеватой позолотой : «Он знал искусство покорить сердца надменной маской хладного лица». Я тихонько хмыкнула, причины моей ошибки стала яснее ясного. Лорд Гордон не только по поэтической части известность у нас приобрел, он еще и в модах образец, в тех, которым коммивояжеры столь привержены. – Не притворяйтесь, - велел холодно Волков, откладывая бумаги, – нужды в том нет, я заметил, что вы проснулись . – Доброго утречка, - прикрыла я ладошкой зевок и села, отбрасывая мохнатый верблюжий плед. Подошвы стукнулись об пол, pаспухшая нога походила на колоду, голенище валенка буквально распирало. К лекарю надобно, само не пойдет. Вторая же нога была неприлично босой, да еще с дыркой напротив большого пальца. Вот ведь позорище. И это даже без учета ночных моих сопений в интимные части шеи постороннего мужчины. «Хвали меня, крылья вырастают!» Дура! Я пошевелила пальцем. – Приношу извинения, барышня Попович, за излишнюю ретивость моих подчиненных. Им было приказано для беседы вас доставить, а вовсе не под арест. Переведя взгляд на чиновника, я приподняла брови, он представился: – Григорий Ильич Волков, коллежский асессор первого жандармского управления, уездный пристав города Крыжовень. Асессор? За какие такие заслуги? Годков ему чуть за двадцать, юнец желторотый. Образование нужное имеется? Захотелось ответить, что я на класс выше,и что пристав он только в cвоих мечтах,ибо приказом не назначен. Но я ребяческий порыв подавила: – Что ж вы, ваше благородие, при эдаких регалиях невинных девиц колотите? Он посмотрел на дырявый чулок, поморщился. – С эти разберемся. А пока, Евангелина Романовна,извольте на несколько моих вопросов ответить. – Волков потянулся к чернильному прибору. - С какой целью вы посещали накануне казенную приказную квартиру? – Кушать хочется, - нагло улыбнулась я, - и места уединения посетить. А на вопросы отвечать, нет, ни малейшего желания не ощущаю. Вы, господин пристав, меня покалечили, репутацию девичью порушили случайным арестом и воображаете, что это вам с рук сойдет? – Во-первых, - вернул улыбку Григорий Ильич, - ваша, как вы изволили заметить, девичья репутация, барышня Попович, была разрушена невосстановимо еще до ареста. Извозчик Кузьма Блинов показал под запись, что водит-де его пассажирка дружбу с ворами, черным колдовством интересуется, и что самолично Кузьма видел, как означенная девица веревку с «висельного дерева» снимала, чтоб после к запpещенным обрядам ее применить. Веревку, к слову, в кармане вашей шубы обнаружили. – Законопослушный какой, этот ваш Блинов, - восхитилась я. - Рассмотрел и сразу в приказ отправился докладывать? А во-вторых? – Простите? – Вы сказали, во-первых, значит существует и продолжение. – Во-вторых, Евангелина Романовна, девицы вашей древнейшей профессии репутации не имеют. – Это оскорбительно! – Соглашусь, барышня газетный репортер – оскорбление основ берендийской нравственности. Испытанное облегчение я скрыла, собеседник вовсе не ту «древнейшую профессию» подразумевал, про которую я сперва подумала. – Вы мизогинист? Женский пол ненавидите? Отказываете ему в равноправии? – А вы, Евангелина Романовна, суфражистка? - хмыкнул Волков с сарказмом. – Именно. И считаю, что женщины в современном мире вольны выбирать себе род занятий по своему желанию и возможностям. Женщина чиновник, врач, репортер, банковский клерк, сыскарь, все пути открыты. Я одарила хихикающего собеседника грозным взглядом: – Что вас так развеселило? – Сыскарь? – покачал головой мизогинист. - Даже в прогрессивной Британской империи на полицейскую службу слабый пол привлекается лишь, в виде исключения, «матронами»для работы с детьми и такими же дамами. – А в империи Берендийской, - сообщила я гордо, - высочайшим императорским указом дозволено нам трудиться на благо отечества. Спич мой длился минуты три, от воодушевления я не заметила, когда последние шпильки выскользнули из прически,и копна волос упала на плечи. Из карих глаз собеседника исчез скепсис, они зажглись определенным мужским интересом. Я запнулась и покраснела. – В какой газете служите? – спросил Волков быстро. – «Чижик-пыжик», – назвала я желтый столичный листок, не опасаясь разоблачения. - Магические практики обозреваю, участвую в составлении подробного путеводителя по загадочным местам. – Вы чародейка? Хотя, понятно, что нет. – Отчего же вы так думаете? - обиделась я. – Чародейка вряд ли запустила свою болезнь до столь чудовищного состояния, – он кивнул на мою ногу-колоду. - К вашему счастью, Εвангелина Романовна, я, хоть тоже не чародей, знаю, к кому с проблемой обратиться. Рука Волкова скользнула под столешницу и, видимо, нажала какую–то кнопку, потому что дверь кабинета немедленно приоткрылась, явив щекастое лицо давешнего коллежского регистратора и его обширную лысину. – Магичку доставили? – спросил начальник. – Так точно, в приемной дожидается. – Зови. И, Давилов, будьте любезны чаю нам здесь организовать. Регистратор исчез, его бормотание снаружи сменилось сочным контральто: – Ну наконец! Дверь распахнулась настежь, высоченная дама шагнула через порог, чуть не коснувшись золоченым тюрбаном притолоки. – Знаю, все знаю! – Εе неожиданно светлые на смуглом лице глаза оббежали обстановку. - Скопление зловещих эманаций, сглаз, порча, венец безбрачия. Волков привстал и поклонился: – Мадам Фараония, благодарю, что откликнулись на просьбу. Будьте любезны присесть. Она рухнула в кресло для посетителей, горностаевые полы шубы укрыли спинку, отчего с моего места казалось, что восседает перед чиновником горбунья. – Не трудитесь представляться, юноша, в вас тайн для меня нет,ибо внутренним взором постигаю я такие глубины… – Вы ведь в имперских чародейских списках значитесь? – перебил Григорий Ильич. - Правде не под творческим псевдонимом, а… Он подвесил многозначительную паузу, Фараония вздохнула и сказала уже без аффектации: