— О! Мою фамилию вам необязательно знать. Фамилия в настоящее время ничего не значит. — Почему Эдмунд доверился вам? И как вы узнали, что Кристин и Милош погибли? Гость весело рассмеялся, будто Ларанский сказал что-то смешное, и дружелюбно ответил: — Господин Ларанский, даже самый надёжный швейцарский банк можно вскрыть при достаточном усилии. Конфиденциальность информации в наше время способна успокоить лишь тех, кому нечего скрывать. Если Эдмунд решил обратиться к нам, то ему определённо было важно сохранить это от посторонних до назначенного срока. — То есть вы надёжнее, чем любой банк? — Можно и так сказать, — долговязый наклонил голову набок. — Неважно почему господин Ларанский обратился к нам и как мы узнали о произошедшем. Главное, картина передана вам лично в руки. Словно по команде в столовую вошёл ещё один, такой же блёклый и долговязый парень с чёрным прямоугольником под мышкой. Послышался негромкий стук дерева о столешницу. Тёмная материя скользнула в сторону, и взору предстала пропавшая «Незнакомка». — Как видите, слово я своё держу, — сказал Аарон, поднимаясь из-за стола. — Надеюсь, это та самая картина? Дан молчаливо кивнул. — Тогда я желаю вам доброго дня. Когда Аарон вместе с напарником вышли из столовой, я медленно покачала головой. — Какой странный человек. Неприятный. Зачем прятать картину у такого человека? Ларанский задумчиво поскрёб подбородок и подошёл к картине. — Только если Эдмунд хотел сохранить нечто важное. Картина оказалась небольшой — сантиметров сорок на пятьдесят. Незнакомка в развевающемся полупрозрачном шифоновом облаке стояла в ярком луче света, нерешительно взявшись руками за створки дверей, за которыми чернела пугающая пустота. На растерянном лице отразилась смесь грусти и надежды, словно она не желала уходить в пустоту, но и находиться в свете невыносимо, и девушка ждала повода, чтобы остаться. От картины веяло таким одиночеством, что становилось невыразимо тоскливо. Я заворожённо смотрела на Незнакомку и видела свои черты. Она — это я, но было ли в ней хоть что-то от меня? Может, во мне что-то изменилось, что я не узнавала себя в ней? Или она оказалась той частью, с которой я незнакома? Но Незнакомка в ответ лишь растерянно улыбалась мне с картины. — Не помню эту картину. Я думала, что речь идёт о первой работе, где я позировала с вазой возле камина. Дан оторвался от полотна и внимательно посмотрел на меня. — Ты и не позировала для этой. Я писал её по памяти, ещё до начала работы в мастерской. Первый раз я увидел тебя в музее изобразительных искусств. В античном зале. У тебя ещё были смешные жёлтые носки, выглядывающие между джинсами и кроссовками, и растерянный взгляд. А потом увидел тебя в своей галерее, и решил, что это знак. — А если бы я отказалась тогда работать? — Думаю, я бы тебя убедил. Я нахмурилась. Слова Дана звучали как признание, но вместо удовольствия я ощутила болезненное смущение. — Что в этой картине? — А вот это правильный вопрос. Не успела я удивиться, как Ларанский перевернул картину и принялся рассматривать тонкую фанеру, аккуратно прибитую к раме. — Дай мне нож или что-то плоское… Ага, спасибо. Маленькие гвоздики неприятно скрипнули под натиском художника. Несколько мгновений, — и задняя часть легла рядом с картиной. Внутри оказалась ещё одна фанера, на которой белел конверт. «Ну здравствуй, Хлыщ! Помнится, тебя всегда задевало, когда я тебя так называл. Тем не менее не могу отказать себе в удовольствии назвать так тебя напоследок. Жить осталось мне считаные дни. Возможно, часы. И если ты сейчас читаешь это письмо, то, значит, всё закончилось так, как я предполагал. В жизни я совершил немало ошибок, главной из которых считаю женитьбу на Кристин. Я тогда был молод и безумно влюблён в её тёмные детские глаза. Банальность, но она мне казалась не такой, как все: милой, застенчивой. В этом была своя прелесть. И главный обман. Вскоре после свадьбы я стал замечать, как поведение Кристин меняется. Она то замыкалась и становилась нелюдимой, отгораживалась от меня непробиваемой стеной. То вдруг становилась добродушной и удивительно ласковой, весёлой и лёгкой. Я долгое время считал, что это отголоски прошлого. Её отец был не таким уж и замечательным семьянином, и частенько поднимал руку на неё и на мать. Пока не поймал её за употреблением кокаина. Она плакала, винила во всём тяжёлое детство и говорила, что завяжет. Я ей поверил. Она и вправду держалась, и держалась достаточно долго. Ведь сильнее кокаина она любила деньги. Кристин не могла позволить себе потерять деньги. А потому закрывала глаза на наши с Ланой отношения. Как закрывал глаза и ты. Впрочем, Лану ты никогда не любил, поэтому вину за отношения с ней я не испытывал. Лана казалась мне совершенно другой. В отличие от Кристин в ней была страсть, жажда жизни. Когда я узнал, что вы находитесь на грани развода, то предложил Лане стать моей женой. А потом эта трагедия в горах… Не проходит ни дня, чтобы я не винил себя в гибели Ланы. Я подозревал, что к её смерти причастна Кристин, но, увы, не имел никаких доказательств на руках. Недоверие разделило меня и Кристин окончательно. Мы по-прежнему жили под одной крышей, но стали совершенно чужими людьми. Узнав о раке, я оказался в дурацком положении. Врачи говорили, что мне осталось жить всего несколько недель. Новость раздавила меня, выбила почву из-под ног. Кто бы мог подумать, что в этом тяжёлом положении моей опорой вдруг окажется Кристин? Я, как утопающий, схватился за неё, как за последнюю надежду. Все мои подозрения, обиды, всё недоверие к ней растворились. Я горько сожалел, что несправедлив к жене и что ей пришлось терпеть моё недостойное к ней поведение. До вчерашнего вечера, когда случайно подслушал разговор Кристин и Милоша. Должно быть, они решили, что я спал, накаченный морфином, и потому даже не потрудились прикрыть дверь в кабинет. Я узнал много интересного. Например, что их долгое время связывает роман. Что гибель Ланы отнюдь не самоубийство. И, конечно же, что резкая ремиссия болезни их не обрадовала. Кристин надеялась на мою скорую смерть, чтобы безраздельно вступить в права наследства, и выздоровление оказалось ей не на руку. Я услышал, как они обсуждали, с чем можно смешать морфин, чтобы вызвать остановку сердца, не вызывая подозрения. Также обсуждали алиби. Всё должно указывать на то, что я, страшась мучительной смерти, решил сам наложить на себя руки. Потом они поженились и жили бы долго и сча́стливо на мои деньги. Знаю, что должен был рассказать тебе обо всём раньше. Но я вдруг осознал, что у меня снова нет доказательств, и даже если мне поверят, то не факт, что останусь живым. План созрел быстро. Утром я поехал к нотариусу и изменил завещание, внеся новый пункт. Согласно ему, Кристин и Милош обязаны пожениться и не имеют права разводиться, пока один или оба не умрёт. Как не имеют права заводить романы. Любое нарушение этого пункта лишило бы их наследства. Я знаю, что кто-то не выдержит и сорвётся. Кристин захочет делиться деньгами, а Милош — свободой. Этот пункт в завещании равносилен тому, как посадить в банку двух пауков. Жаль, что я не смогу наблюдать, как они перегрызутся из-за денег. Возможно, ты докопался до причины моей смерти раньше, чем они добрались друг до друга и оттянули неизбежное для себя. Но если ты читаешь это письмо, значит, они оба мертвы. Felix criminibus nullus erit diu. Никто не будет счастлив преступлениями. Они считали, что имеют право решать кому жить, а кому умереть. Я считаю, что вправе вершить собственное правосудие. Я не прощаюсь с тобой, Дан. Мне хочется верить, что по ту сторону есть что-то, и что мы с тобой обязательно встретимся. Но уже в другой жизни. Эдмунд». * * * — Уважаемые пассажиры и провожающие! Поезд номер двести тридцать два «Город Грёз — Адрианополис» отправляется со второго пути второй платформы. Повторяю, поезд номер двести тридцать два «Город Грёз — Адрианополис» отправляется со второго пути второй платформы. Динамик захрипел и смолк. Люди на платформе заметно оживились. Со стороны казалось, что они превратились в пёстрый муравейник: каждый стремился заскочить в вагон быстрее остальных, чтобы поскорее оказаться на своём месте. Словно поезд вот-вот сорвётся и, бросив пассажиров, умчится вдаль. — Может, останешься? Я оторвалась от созерцания прыткой бабульки, которая горячо спорила с проводницей вагона, и посмотрела на Дана. Его лицо казалось непроницаемой маской. Только в глазах плескалась печаль. В горле завязался тугой комок горечи. Я хотела остаться. Больше всего на свете я хотела выкинуть треклятый билет, который стиснули пальцы, и развернувшись спиной к поезду, поехать с Ларанским пить чай в уютный итальянский ресторанчик в Богемском уголке. Но я не могла. Пусть нас и столкнула судьба, но в жизни нет места друг для друга. Каждый должен идти своей доро́гой. А может мы просто недоросли до любви? Может нам нужно больше времени, чтобы разобраться в себе и в отношении друг друга? Я не знала. Но чётко понимала: нельзя оставаться рядом с человеком, который так легко предлагает деньги, отказываясь от чувств. Да и были ли эти чувства? Может, я их сама себе придумала? Я словно Незнакомка на картине — искала повода, чтобы остаться. Но не находила его. Нужно решиться, чтобы продолжать жить дальше. Я отрицательно покачала головой. — Нет, Дан. Ты же знаешь, что я не могу. — Мы бы могли начать сначала… — начал было Ларанский и осёкся под моим взглядом. То, что было построено на неправильном фундаменте, не будет прочным. Мы оба это понимали. Глядя поверх плеча Ларанского, я вдруг призналась: — Я хочу остаться. Но что это будет за жизнь? Но люди должны оставаться, когда любят, когда чувствуют счастье, а не пытаются закрыть друг другом бреши в собственном одиночестве. Я не хочу, чтобы мной затыка́ли бреши. Я хочу, чтобы меня любили. Я хочу доверять, а не задаваться вопросом, какая роль мне отведена в этот раз. Не знаю, понимаешь ли ты то, о чём я говорю, но… — Поторопитесь, поезд отходит через минуту. Я взглянула на проводницу и кивнула. Потом тяжело вздохнула и перехватила поудобнее сумку. Смотреть на Ларанского мне не хватало сил. Он выглядел разбитым и потерянным, хотя и старался не подавать вида. — Когда поймёшь, нужна ли я тебе, ты найдёшь меня.