Глава 17. Дневник За завтраком Дан выглядел выспавшимся и повеселевшим, в то время как у меня глаза слипались после ночного бодрствования. Едва я собралась покинуть комнату Ланы, как услышала за дверью негромкие голоса. Штольц наконец-то покидал усадьбу, чему я была несказанно рада — сидеть в пыльном убежище порядком надоело. Пить перед сном чай желание пропало. Теперь хотелось добраться до собственной комнаты и поскорее. В какой-то момент я потеряла бдительность и едва не столкнулась с Ларанским в одном из тёмных коридоров. Уж не знаю, что сработало лучше — Провиде́ние или собственная интуиция, — но внезапно я услышала тяжёлые шаги в густой тишине и буквально влипла в нишу, желая с ней срастись. Пройди Дан десяток шагов, и пришлось бы сочинять историю, как я оказалась посреди коридора с дневником Ланы в руках. В ушах зашумело от напряжения, сердце билось как сумасшедшее, и на мгновение показалось — ещё немного, и художник меня заметит. Однако послышался тихий шорох и хлопо́к закрываемой двери. Выглянув из ниши, я с облегчением увидела пустой коридор. Не помня, как добралась до комнаты, я решила прочитать дневник утром на свежую голову и, спрятав его в рюкзак, тут же заснула. — Кики, что с тобой? Необычное обращение выдернуло меня из полудремного состояния. Я заморгала и окинула столовую таким взглядом, будто впервые ее увидела. Солнечные пятна, размазанные по стенам и мебели, казались яркими до рези в глазах. Ларанский с интересом смотрел на меня поверх книги и терпеливо ждал ответа. Заёрзав на стуле под пристальным взглядом, я потянулась за круассаном и очень удивилась, увидев на тарелке ещё один, разломанный пополам. — Как ты меня назвал? Кики? — Тебе не нравится? Он вопросительно заломил бровь. В разноцветных глазах плясали весёлые огоньки. Интересно, что породило прилив радости? Я нахмурилась и перевела взгляд на разломанный круассан. — Какое-то дурацкое прозвище. Так о чём мы говорили? Ответа не последовало. В его молчании было что-то от преподавателя, который, подняв отвлёкшегося на разговоры ученика, терпеливо ждал пересказа новой темы. На губах блуждала весёлая улыбка, однако он смотрел на меня с тем самым выражением, которого я никогда не могла понять: укор это или усмешка. Я же, как тот самый ученик, теперь осознавала, что не расслышала ни слова. Во мне боролись два противоположных желания: хотелось спать и не терпелось прочитать найденный дневник. — Какая муха тебя сегодня укусила? — наконец произнёс Дан. — Ты уже десять минут сидишь, уставившись в пустую чашку. А из внятных ответов только «угу» и «ага». Едва подавив зевок, я потёрла ладонями глаза и сла́бо улыбнулась. — Видимо, просто не выспалась. Перелёты, убийства, пропавшая картина. Усталость берёт своё. Да ещё и ересь всякая снится. Дан скептически поджал губы. Не верит. Не верит, но ждёт, когда я сама всё расскажу. Затянувшееся молчание начинало действовать на нервы. Надо завязать беседу, чтобы уйти, от неприятного давящего чувства. Я попыталась вспомнить, о чём говорил Ларанский до этого момента. Кажется, он что-то упоминал о закрытии дела Степлмайера. — Кто такая Агна? — Агна? Весёлость в глазах сменилась холодом, а улыбка из благодушной превратилась в напряжённую. В голосе Ларанского проскользнула колкая заинтересованность, что стало понятно: Штирлиц ещё никогда не был так близок к провалу. Я небрежно пожала плечами, мысленно ругая себя за невнимательность и длинный язык. Оставалось сделать хорошую мину при плохой игре — глядишь, Дан решит, что сам невольно проболтался. — Ты называл это имя, говоря о деле Степлмайера. Однако ответ прозвучал слишком быстро, чтобы выдать волнение с головой. Ларанский положил на книгу очки, откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. Холодная усмешка исказила левую сторону его лица. Выдерживать взгляд Ларанского становилось тяжелее. Внутри всё зазвенело от напряжения, и мне едва ли не слышалось, как хрустит и трескается надутая уверенность собственной непогрешимости. — А я всерьёз начал подумывать, что в усадьбе завелись привидения. Похоже, родители не говорили тебе, что подслушивать — плохо. Отзеркалив его позу, я с вызовом ответила: — Я никогда не опускаюсь до таких низостей… Я подсматривала. Пороть меня за плохое поведение уже поздно. Выросла. — Пороть бесполезно, — Дан задумчиво поскрёб подбородок. — При твоём характере тебе может понравиться. Усмешка стала шире, глаза блеснули таким холодом, что я принялась оправдываться: — Я искала кухню. — Похоже, поиски увенчались успехом. — Я же не виновата, что у тебя не дом, а лабиринт Минотавра! Тут днём без нити Ариадны не найдёшь дороги, что уж говорить про ночь. — М-м-м. — Так кто такая Агна? И как она связана с Эрихом? Ларанский прикрыл глаза и с плохо скрываемым раздражением передёрнул плечами. Вопросы начали ему досаждать, как мухи в августе. Но вместо ответа художник резко поднялся и направился к выходу. — У меня встреча в галерее. Если надо куда-то выбраться, Фил в твоём распоряжении, — потом остановился в дверях и, нахмурившись, обернулся, будто упустил нечто важное. — Кстати, сегодня вечером Кристин устраивает ужин. Просила нас быть к семи, — и, прежде чем я успела что-то ответить, скрылся из виду. Значит, вечер у Кристин. За всеми событиями я забыла про приглашение вдовы Эдмунда. Меньше всего мне хотелось тащиться на ужин. Недовольство произрастало из полного нежелания находиться в обществе малознакомых людей, которые то и дело пытаются вогнать иголки под кожу под личиной светской беседы. С другой стороны, был шанс присмотреться к ближайшему окружению Ларанского и попытаться найти частично ответы на одолевавшие вопросы. Я сидела за столом, глядя на опустевшие тарелки и чашку с недопитым чаем. Что, чёрт возьми, задумал Ларанский? Почему он решил уйти от ответа? Какие мысли зрели в этой рыжей голове и к каким неожиданным поворотам нужно быть готовой? Было ясного только одно: всё, что касалось художника, нельзя предугадать. Дан не планировал, а импровизировал, ловко жонглируя событиями и людьми, как фокусник на арене цирка — мячами. Подсознание ковырнула мысль, что я пытаюсь подогнать Дана под собственные представления, разложить его слова и действия по полочкам, чтобы обезопасить себя. И это было связано не с таинственным убийцей, а с чем-то более личным. Однако не всех людей сто́ит анализировать. Иногда следует просто воспринимать их такими, какие они есть, а не строить иллюзий или не навешивать собственные ожидания. Иногда банан — просто банан. Обычный фрукт, а не подсознательный фаллический символ из теорий дедушки Фрейда. В столовую проскользнула Марта и робко поинтересовалась: — Можно убрать? Я кивнула с вежливой улыбкой и поднялась с места. Зайдя к себе в комнату, выудила потрёпанную тетрадь в кожаном переплёте и забралась с ногами в кресло перед окном. Пожелтевшие от времени страницы пахли пылью и едва уловимой сыростью. Некогда яркие чернила выцвели, превратившись в грязно-серые строчки. Почерк Ланы оказался каллиграфическим. Избыточно каллиграфическим, с завитушками и вензелями, словно его обладательница тяготела проявлять только лучшие стороны даже в мелочах. «Чрезмерный самоконтроль и подавление себя, желание быть во всём самой лучшей», — промелькнула в голове строчка из статьи по графологии. — «Людям с таким почерком свойства мелочность, требовательность и мстительность». Всё же странное дело — читать чужие откровения. Будто подглядываешь в замочную скважину за жизнью другого человека — со смесью стыда и неприличного интереса. Лана оказалась аккуратисткой. Она вела дневник каждый день, пускаясь в описания чувственных переживаний и эротических подробностей с маниакальной дотошностью. Головокружительные поездки к океану, романтические завтраки в постелях в лучших отелях Милана и Парижа, дорогие подарки. Она смаковала признания и восхваления себя, как и маленькие победы над чужими сердцами, которые она с явным наслаждением разбивала. Лане нравилось всеобщее внимание и чувство собственной власти над другими. Она не гнушалась мелкими интригами, если на кону стоял «выгодный вариант». Именно таким вариантом оказался Дан — молодой, подающий надежды помощник дипломата при итальянском посольстве. Одна беда — Ларанский никак не обращал внимания на эффектную любовницу своего начальника. Его безразличие уязвило Лану, привыкшую получать всё и сразу. Дан стал её одержимостью. Она с удивительной настойчивостью вызнала все его привычки, что ему нравится и чего не мог терпеть. Ловко манипулируя информацией, ей удалось затащить Ларанского сначала в постель, а потом и под венец. Добившись своего, Лана заметно охладела к нему. Семейная жизнь превратилась в рутину — муж пропадает сутками на работе, а жена изнывала от тоски в огромном доме на берегу Средиземного моря. Впрочем, недолго. Вскоре на горизонте замаячил очередной молодой человек, и Лана со свойственной ей страстью бросилась сплести новые интриги, ухитряясь одновременно на двух стульях. На этом месте я закрыла тетрадь и посмотрела в окно. Эмоции мешали объективно взглянуть на дневник, как подсказку. В груди ворочалось глухое давящее чувство. Не спрыгни Лана в горную реку, я оказалась бы в ряду первых, кто столкнул бы её. Не из-за гнусного расчётливого характера, а потому что мне вдруг показалось, будто со страниц дневника эта девица протягивает руки к чему-то очень важному и дорогому для меня. «О-о-о! А вот и ревность подъехала», — с ухмылкой констатировал внутренний голос. — «Похоже, что художник зацепил, и ой как зацепил. Надо же, ревность к давно умершей женщине». Я тряхнула головой, стараясь избавиться от навязчивой мысли. Отсутствие душевной близости и физического контакта делали уязвимой, заставляя искать тепло там, где его нет, и принимать желаемое за действительное. Одиночество неумолимо пробивало брешь, которая требовала быть немедленно заполненной. К моему величайшему сожалению, это требование перерастало в совершенно нелогичную и неправильную привязанность к Ларанскому. Наверное, именно так зарождаются большие чувства — в сомнениях, в желании сопротивляться тому, что рано или поздно возьмёт верх. Но признание собственной влюблённости грозило обернуться настоящей катастрофой для меня. А я этого хотела меньше всего. Почти неосознанно я открыла дневник и продолжила читать. Из мрачных размышлений меня выдернула одинокая запись, написанная на чистом листе: «25 августа. …Любовь не умирает. Она может притухнуть и продолжать тлеть, как головешки в костре. Но сто́ит подлить масла в огонь, как он заполыхает с новой силой. Так же и с любовью… Говорят, что время даёт нам возможность взглянуть на старые события под новым углом. А ещё говорят, что оно лечит. Но это не так. Когда в доме появилась ТА женщина, Дан изменился. Пожалуй, именно таким и должно быть начало конца…» Запись оборвалась, словно кто-то резко пресёк поток мыслей, заставив спрятать дневник. ТА женщина. Уж не о той ли девушке, на которой хотел жениться Дан, пишет Лана? В глаза бросилась одна деталь, которая заставила меня внимательно просмотреть все прочтённые страницы — Лана никого не упоминала по имени. Кроме Дана. Разрыв между записями увеличивался. Лана боялась потерять расположение Дана, как боялась лишиться выгоды своего положения. Зная о связи Ларанского с ТОЙ женщиной, она не противилась ей. Лишь закрывала глаза, умело прикрывая самооправдания ядовитым цинизмом. Так в один из дней решила устроить «свидание на троих». Она писала, что «пыталась развеять скуку, которая стала угрожать их семейному счастью». Но Дан не оценил широкого жеста жены. Про́пасть между ними росла, приводя её в отчаянье. «24 июня. Пожалуй, нет ничего хуже, чем осознание, что рано или поздно всё заканчивается. Я бы могла сказать, что и моя жизнь закончилась в тот момент, когда я узнала, что Дана и ТУ женщину. Но нет! Я боролась! Мне нечего стыдиться, не в чем себя упрекнуть. Я делала то, что считала нужным. Дан сам виноват. Если бы не его безразличие ко мне, всё могло бы сложиться по-другому. Стоит ли меня упрекать за то, что я предпочла ему совершенно другого мужчину? Я считаю, что нет. А потому новость о разводе восприняла, как нечто собой разумеющееся. В конце концов, люди сходятся и расходятся…» Я пролистала дневник до конца, но дальше были лишь пустые страницы. Странно. Очень странно. Лана была манипулятором, которой нравилось видеть, как страдают другие. Она из той породы женщин, которые одержимым объектом своей страсти. А потому две вещи показались мне крайне подозрительными: поощрение связи Ларанского на стороне и такая лёгкость в решении о разводе. — Или Лана нашла более выгодную партию, — задумчиво пробормотала я, перелистывая в конец дневника.