— Раскаянье — путь милосердия, — продолжил священник. — Может, этот человек и трудного характера. Но и к нему можно обратиться по-человечески, с состраданием. Он много потерял, и только одному Богу известно, какие ещё испытания ждут его на жизненном пути. Простое человеческое тепло и участие никогда не останется незамеченным. А если не станет слушать, то всегда можно написать послание. Письмо он точно прочитает. Искреннее раскаянье освободит душу. Но простить или нет — это уже его дело, не твоё. Я шмыгнула носом и полезла в сумку за платком. Слёзы дрожали на ресницах. Горло пекло от безмолвного плача. Я неприлично громко высморкалась и судорожно вздохнула: — Боюсь, он использует раскаянье против меня. — Что сказал Дан, когда ты поведала о своих страхах? — Ничего. Он просто ушёл. — Бог дал человеку великолепный талант — дар речи. Твои слова не остались незамеченными. Предоставь ему возможность обдумать услышанное. Попробуй поговорить, но более спокойно. Но если ты увидишь, что к тебе остались глухи, то сразу уходи. Слова священника вселяли надежду, что можно всё исправить. Во всяком случае мне хотелось верить в это. Глава 15. Пропажа картины Галерея Ларанского находилась в районе, называемом Богемский Уголок. Театральные площади со статуями древнегреческих муз и фонтанами перемежались с музеями изобразительных искусств и частными выставочными галереями. Во времена императора-батюшки этот район считался прибежищем нищих лицедеев, пьянствующих писателей и шумоголовых художников. Но времена изменились, и Богемский Уголок превратился из творческих трущоб в культурный центр Города Грёз, приобретя утончённый лоск и гламурный блеск изящных кованых фонарей и вывесок. Теперь далеко не каждый служитель Мельпомены мог себе позволить снять угол в этом районе. А уж организовать собственную выставку способен только человек, чьё имя и финансы позволяли это сделать. Я расплатилась с таксистом и направилась к стеклянным дверям. Портреты и пейзажи, висящие на светлых стенах, подсвечивались снизу, отчего картины приобретали трёхмерное изображение. И хотя рабочий день был в разгаре, в галереи толпились люди: туристы с зеркальными фотоаппаратами группками перебегали от одной картины к другой, неопределённого пола молодёжь с бледными узкими лицами и модными стрижками, одиночки в кашемировых пиджаках, чья небрежность и дороговизна так и бросалась в глаза. Новостные порталы и социальные сети вовсю трубили последними «горячими» и «пикантными» подробностями смерти Эдмунда Ларанского и недавнего убийства Эриха Степлмайера. Так, «Криминальный вестник», сославшись на анонимный источник в следственном комитете, недвусмысленно намекнул, что убийцей может оказаться «всемирно известный художник Дан Ларанский». Жёлтая газетёнка, гордо именующая себя таблоидом «Новый день», вовсе решила взять полномочия следствия и обвинила Ларанского в «преступлениях, поражающих хладнокровием и жестокостью изощрённого ума». От такой наглой лжи у меня свело челюсть. Сидя в зале аэропорта, я едва удержалась от того, чтобы не написать в редакцию таблоида угрозы скорой судебной расправы за клевету, порочащие честь и достоинства человека, но вовремя сдержалась. Официальное следствие хранило молчание, отказываясь от каких-либо комментариев. Конечно, для журналюг различного пошиба это расследование могло стать самым громким делом, способным вывести их на новый уровень. Поэтому, забыв напрочь о профессиональной этике и результатах лживых обвинений, каждый пытался урвать кусочек пожирнее и вылить как можно больше грязи, затерто обозвав её «сенсацией». Впрочем, попытки очернить имя художника провалились. Чёрный пиар возымел противоположный результат: в галерее теперь было не протолкнуться. Люди шли беспрерывным потоком, а картины, несмотря на баснословные цены, скупались коллекционерами, как горячие пирожки. Потому что одно дело — полотно просто известного художника, и совершенно другое — картина художника-убийцы. Я скользнула в боковой проход, перекрытый алым ограждением с латунной табличкой «Посторонним вход запрещён» и поднялась на второй этаж. В небольшой приёмной меня встретила Аннель, секретарь Ларанского. Помниться, познакомившись с ней, я зачарованно подумала, что в жизни не видела более красивых женщин. Длинные тёмные волосы волной ниспадали на точеную спину, а глубокий томный взгляд чуть раскосых глаз и доброжелательная улыбка делали секретаршу похожей на принцессу из восточных сказок. — Доброго дня, Аннель, — я взглядом указала на дверь. — Дан у себя? Секретарь оторвалась от компьютера и приветственно улыбнулась. — У себя, — и заговорщицким тоном добавила: — Злой, как чёрт. Просил его не беспокоить. — Грех упускать такое очаровательное зрелище! Надеюсь, он меня не съест. Ларанский сидел в кресле за тёмным лакированным столом. Бледное лицо осунулось и заострилось. Под глазами залегли синеватые круги. В блестящих очках отражался голубоватый экран планшета. — Лететь за три тысячи километров… Мне не терпится узнать причину, — вместо привычной язвительности в его голосе звучала усталость. — Опущу удивление и напрямую спрошу: ты когда-нибудь не бываешь сволочью? — Практически никогда, — Дан наконец-то оторвался планшета и поднял на меня глаза. Слабая улыбка тронула губы: — Искренне рад тебя видеть, Рика. —Врёшь? — Честен как никогда, — рука художника плавно скользнула по селектору: — Аннель, принеси, пожалуйста, чёрный кофе и цитрусовый чай. И круассаны с ягодной начинкой. Я села в глубокое кресло, пахнущее кожей, и блаженно вытянула ноги. По сравнению с викторианской обстановкой усадьбы кабинет казался чересчур сдержанным: стол, пара кресел, кожаный диван и несколько стеллажей с книгами и каталогами. Вместо привычных обоев и деревянных панелей — плитка, имитирующая кирпичную кладку. — Итак, мы остановились на твоём приезде, — наконец произнёс Дан, когда за Аннель захлопнулась дверь. — Красивая девушка, — я задумчиво посмотрела в сторону закрытой двери. Вздохнула и потянулась за прозрачной кружкой, наполненной почти до краёв золотистым чаем. — Почему ты не предложил ей стать твоей женой? Из вас получилась бы красивая пара. — Предпочитаю не смешивать работу и личные отношения. Аннель вполне устраивает меня в роли секретаря. — Вот как! Или твоя система дала осечку, или я исключение из правил. Лицо Дана скривилось, будто я сморозила глупость. — Я прилетела извиниться, — торопливо проговорила я и потянулась за круассаном. Посмотрела на поджаристую спинку и вздохнула: — Мне действительно очень жаль, что я наговорила тебе гадостей. Казалось бы, что сложного открыть рот и попросить прощения? Слова — всего лишь слова. Слова — это не поступки, не действия. Просто набор звуков, который имеет какой-то смысл. Но почему-то, когда речь заходит об искреннем раскаянье или признании чувств, подкрадывается стыд, словно вышла на многолюдную площадь голой. Врать и скрывать всегда легче. Набравшись мужества, я посмотрела в лицо Ларанского. Ни один мускул не дрогнул на нём, и в душу невольно закралось сомнение, — а услышал ли он меня? Безмятежный взгляд художника скользнул по кирпичной стене кабинета и задержался на пейзаже Моне. — Почему ты сбежала? — голос Дана звучал глухо и тихо. Я тяжело вздохнула и посмотрела в кружку. Надо же, я успела выпить половину, но даже не почувствовала вкуса! Отвечать во второй раз на один и тот же вопрос совершенно не хотелось. Но я понимала, что по-другому нельзя. — Я вчера уже ответила тебе. Потому что боюсь. Вся эта история с Эдмундом, со Степлмайером… Я просто хочу жить, — я посмотрела на вечернее небо, что серело за панорамным окном, и нахмурилась. Слова давались с трудом. — Не о такой жизни я мечтала. Я не хочу, чтобы меня использовали как щит, которым можно прикрыться или отвести удар. Я — живая, Дан. И мне действительно очень и очень страшно. — Почему ты раньше не говорила об этом? Мне стало обидно. Вот оно — перекладывание вины на чужие плечи. «Почему ты раньше не говорила об этом?». Я подавила разочарованный вздох. Ларанский непрошибаем. Характер — вещь до гнусности упрямая. Он не меняется по щелчку пальцев. Привычки, заложенные с детства, невозможно измениться за один вечер. Порой даже для осознания пагубности этих привычек должно пройти время. — А разве ты стал бы меня слушать? Чувствую ли я за собой вину, что сбежала? Нет. Абсолютно. Выговорившись, мне стало легче. Будто сняла, разорвала невидимую цепь, что сковывает по рукам и ногам. В то же время сделалось грустно. Где-то в глубине теплилась надежда, что Ларанский попытается извиниться, хотя я прекрасно понимала: такие, как он, никогда и ни в чем раскаиваются. От него можно ждать что угодно: сарказм, иронию, угрозы, но только не извинения. В кабинете повисла тяжёлая тишина, нарушаемая лишь тиканьем высоких напольных часов. Каждый думал о своём. Я в два глотка допила остывший чай и поднялась. Больше мне здесь было делать нечего. Пальцы легли на дверную ручку, когда Дан вдруг сказал: — Я признаю свою ошибку, и хотел бы за неё извиниться. Брови удивлённо взмыли вверх. Я обернулась. Дан опёрся на локти, пальцы сжали переносицу. Признания давались ему очень тяжело, и всё-таки он произнёс: — Я прошу у тебя прощения за то, что втянул тебя в свои проблемы. Ты ни в чём не виновата. Я перешёл границу дозволенного, хотя не должен был так поступать. Я искоса бросила взгляд на окно: не появился ли на сером небосклоне огненный шар метеорита? Извинения показались какими-то неестественным. Искренними, но необычными. Наверно, потому что извиняющийся Дан столь же невозможное явление, как и единорог в центре города. — Принято… — негромко сказала я, неуверенно переминаясь с ноги на ногу. — Собираюсь сегодня зайти к Кристин. Составишь компанию? Если ты не против. Я задумалась и медленно кивнула: — Дружеские посиделки? — Всё куда намного интереснее, — губы художника стянула напряжённая улыбка. — Украли одну из картин, принадлежавших Эдмунду. «Незнакомку». Бездонные антрацитовые глаза Кристин покраснели от слёз, а по щекам разлились некрасивые алые пятна. Вдова Эдмунда то и дело тёрла маленький носик платком, забыв обо всех светских приличиях, и жалобно взирала на нас с Даном. — Я не понимаю, кому потребовалось воровать картину. Из её груди вырвался судорожный вздох, и плечи горестно вздрогнули. В голове мелькнула мысль, что Кристин не была так убита скорбью даже после смерти своего мужа. Я скользнула взглядом по гостиной. Высокие потолки с лепниной, мраморный камин с безделушками на полке, большие напольные вазы с китайской росписью, мягкий диван и кресла, стоя́щие перед камином. Даже не верилось, что ещё неделю назад отсюда выносили тело, упакованное в чёрный целлофан. Сквозь высокие окна сочился плотный хмурый свет: погода явно не то достоинство, которым мог похвастаться Город Грёз. Безликая горничная поставила на журнальный столик поднос с фарфоровыми чашками, хрупкой сахарницей и заварником, рядом с которым стояла тарелочка с печеньем. Дан разлил чай по чашкам и перед одну из них Кристин. — Опять полицейские! Опять этот жуткий Ангелидис! — причитала девушка. Чашка дрожала в руках так, что я невольно испугалась, как бы Кристин не перевернула на себя чай. — У меня такое чувство, что он скоро поселится у меня в доме. Прямо в этой гостиной! А ещё гадостные новости! Ими же весь интернет гудит! И всё это в канун нашей свадьбы! Я поперхнулась чаем, чуть не опрокинув на себя чашку. Судя по вытянутому в изумлении лицу Ларанского, он удивился не меньше меня. — Чей свадьбы? Кристина шмыгнула и, театрально взмахнув свободной рукой, закатила глаза, будто эта новость не имела к произошедшему никакого отношения: — Мы с Милошем расписываемся на следующей неделе. Таковы условия завещания, которое оставил Эдмунд… Мой дорого́й Эдмунд, — она печально прошептала и покачала головой: — Он так боялся, что я останусь одна, без защиты. Он решил, что Милош будет достойной опорой. Девушка судорожно вздохнула, в глазах снова заблестели слёзы. Меня вдруг ковырнуло чувство, что она какая-то неискренняя. Кольнуло и отпустило, потому что в следующее мгновение, Кристин прижалась мокрым лицом к моей груди и разразилась рыданиями. Я осторожно обняла девушку, почти бессознательно гладила по вздрагивающим плечам, и ловила себя на мысли, что плачущие люди вызывают у меня оцепенение. Я могла заставить тридцать человек слушать меня, могла позировать обнажённой перед художником на протяжении нескольких часов, но я понятия не имела, что делать с теми, кто безутешно рыдает. Ларанский подался вперёд и осторожно сжал тоненькую ладошку.