Глава 14. Адрианополис Солнце практически скрылось за горизонтом, расплескав по белоснежному потолку номера розовые лучи. Я проспала почти весь день и проснулась к ужину — сказались напряжение последних дней и продолжительный перелёт. А когда очнулась, то ещё долго лежала и вслушивалась в неясный уличный гул из открытого окна. Наконец-то я смогла вздохнуть с облегчением. Я с трудом представляла, чем буду заниматься в Адрианополисе. Конечно, профессия преподавателя — всегда востребована, но возвращаться к ней не возникало желания. Денег, оставленных Ларанским, хватит на пару месяцев скромной жизни. За это время можно устроиться работать в магазин или администратором в один из прибрежных отелей. Может это не так и привлекательно, чем слыть невестой гениального художника, но зато безопасно. Никаких трупов, никаких интриг, никакого неведомого убийцы и, главное, подальше от Ларанского. Спустившись в просторную столовую отеля, я неожиданно для себя поняла, насколько оказалась голодная. Запах еды буквально сводил с ума! Обещанный шведский стол был выше всяких похвал. Я водила глазами по мультиваркам, наполненных варёным рисом, картофелем, рагу. Стейки и гуляши, просто обжаренное мясо кусочками и с подливой. Суфле и пудинги в высоких десертницах, свежие фрукты в хрустальных вазочках. И, конечно же, моя любимая выпечка. Я взяла поднос и, выбрала несколько блюд, устроилась за столиком возле окна. Люди постепенно наполняли столовую, но я не обращала на них внимания. Еда оказалась настолько вкусная, что я зажмурилась от восторга, стараясь растянуть момент гастрономического удовольствия. Сердце вдруг ковырнуло неприятное чувство. Скомканное сообщение, написанное под влиянием страха, крутилось в голове. Всё же следовало рассказать Дану правду о том, почему я решила уехать. Хотя объясняться с человеком, который считал вправе распоряжаться моей жизнью, казалось менее логичным, чем проснувшаяяся тревога. Бывает же так: что вроде поступила правильно, но всё равно чувствуешь угрызения совести. Возвращаться в номер не хотелось, и я решила прогуляться. Отель, в котором я остановилась, стоял на центральной улице Адрианополиса между Главной Торговой Площадью и набережной. Вечер обволакивал Адрианополис сумраком, словно кто-то осторожно накинул одеяло на город. Один за другим загорались жёлтые огни изящных фонарей, похожих на золотые бусины. По тротуарам неспешно прогуливались люди. Из уличных кафе лилась непринуждённая лёгкая музыка, а в самом центре группа подростков пела песни известных рок-групп. Пожалуй, Адрианополис не зря называли «Город-Жемчужина». Он поражал воображение, как мог поразить только крупный приморский город, получивший звание лучшего курорта страны. Словно маленькая государство, спрятанная от чужого глаза среди высоких гор. Узкие песчаные улочки вились между жёлтыми домами с красными крышами. Сочные циннии, бархатцы, фиалки и мирабилис яркими пятнами украшали клумбы перед домами. Они казались небрежными мазками на холсте художника. Резные клёны бросали ажурную тень на вымощенные цветной плиткой тротуары, а высокие, стройные кипарисы растянулись вдоль центральных улиц от городской площади до набережной. После Города Грёз, с его мрачной красотой и тяжёлым серым небом, лежащим на острых шпилях многоэтажек, Адрианополис казался городом вечной юности. Пожалуй, сложно представить лучше места для начала новой жизни. Свежий воздух разогнал мрачные мысли. Во мне росла и крепла уверенность, что я поступила правильно и что смогу прекрасно обустроится в этом городе. В конце концов, я уже так делала. В отель я вернулась ближе к полуночи. В холле стояла непривычная тишина, нарушаемая лишь тихими голосами из телевизора. Я приветственно кивнула девушке за стойкой регистрации и поднялась на свой этаж. Приглушённый свет коридора и красная ковровая дорожка напомнили мне сцену из фильма «Сияние». «Осталось встретить призраки близнецов, и можно смело писать ужасы», — я усмехнулась про себя, вставляя ключ в замок. Пальцы в темноте нашарили выключатель. Вспыхнул свет, и подо мной внезапно качнулся пол. По телу прокатилась ледяная волна, как будто меня выкинули в снежный сугроб. — Добрый вечер, Рика, — мягко, чуть насмешливо произнёс Ларанский. Он сидел в кресле возле окна. Длинные пальцы плавно перекатывали серебряную монету. — Я заждался тебя. «Уж лучше бы я встретила призраков», — промелькнуло в голове. А потом вдруг сделалось темно и пусто. По лицу мазнуло чем-то холодным и неприятно мокрым. Раз, второй. Чужие руки трепали блузку на груди. Тело среагировало моментально, — похожая на хлопо́к лопнувшего пакета, пощёчина гулко отозвалась по комнате. — Не смей меня трогать, сволочь! — Успокойся, Рика, — невозмутимо проговорил Ларанский. — Я просто пытаюсь дать доступ воздуху. Или ты предпочитаешь ледяную ванну? Затылок лизнуло холодком от воспоминаний о ванне. И не только о ней. — Руки убери, — тише повторила я. Дан демонстративно поднял ладони и отошёл к барной стойке. Я попыталась сесть и с тихим стоном привалилась к спинке кровати. Боль опоясывала голову и отдавалась тяжёлым пульсом в висках. Дрожащие пальцы едва попадали пуговицами в прорези. Однако это не шло ни в какое сравнение с тем смятением и тихой злостью, которые бурлили в душе, подобно закипевшей воде в кастрюле. Как, чёрт возьми, Ларанскому удалось меня найти? Да ещё так быстро! Дан с таким дружелюбным видом, что оставалось догадываться, какие мысли бродили сейчас в этой рыжей голове. Пробежав глазами по стеклянным полкам, он с тихим стуком поставил пузатый бокал и открыл маленький холодильник. — Н-да, с выбором у них негусто, — как бы между прочим бросил художник и откупорил бутылку. Он подошёл ко мне и протянул бокал с темнеющей на дне жидкостью: — Выпей, полегчает. Я повела ноздрями и скривилась. Коньяк. Терпеть не могу коньяк. Горький, с привкусом спирта, для меня всегда оставалось загадкой, что хорошего в нём находят. Кроме того, что после третьей рюмки (или бутылки, — кому как) он отшибает сознание и зовёт на приключения. А утром не знаешь, от чего помрёшь раньше: то ли от похмелья, то ли от угрызений собственной совести. — Думаю, я обойдусь, — ответила я и сунула обратно бокал Дану. — Мне бы анальгин сейчас. И ударную дозу пустырника. Тоже не повредит. Ларанский пожал плечами: мол, не хочешь — как хочешь. Бокал с глухим стуком опустился на прикроватный столик. Художник сел рядом и долго пристально смотрел на меня. Большой палец задумчиво скользил по стеклянному краю. Разноцветные глаза потемнели, а на окаменевшем лице чуть заметно играли желваки. За напускным спокойствием скрывался холодный гнев, который грозил прорваться наружу. — Зачем сбежала? — наконец проговорил Дан. В мягком, вкрадчивом голосе звенели металлические нотки. — Я не понимаю. Я дал тебе всё. Всё, о чём другие могут мечтать. Пишешь книгу? На тебе издателя, который тебя опубликует. Хочешь учиться? Держи деньги на университет. Не говоря о бытовых мелочах и ваших женских штучках. Живи и радуйся. Но нет! Ты можешь объяснить, чего тебе не хватало? Я чуть отползла от него и, подтянув колени, упёрлась в них подбородком. Всё тяжелее становилось выдерживать его взгляд. Дан находился слишком близко. И эта близость порождало неприятное, липкое чувство опасности. — Тебе с какого момента начать? — нерадостно усмехнулась я. Лучшая защита — нападение, а страх придавал дерзости и сил. — С того, что ты нарушаешь границы, как будто это в норме? Распоряжаешься моей жизнью, словно имеешь на это полное право? Что мне Редерик с издательством, если я знаю, что дома будут насиловать? Зачем мне университет, если я не могу быть уверена, что увижу завтрашний день? Я живая, Дан. Я жить хочу. Любить. Замуж выйти, детей родить. А не трястись от страха, что каждый день может оказаться последним для меня. Но тебе же всё равно, ведь так? Как ты сказал? Если меня убьют, то убийцу быстрее найдут. Интересно, со своей женой ты также обходился? Поэтому, выбирая между тобой и смертью, она предпочла гибель? Я прикусила язык, но было уже поздно. — Не смей упоминать Лану. Никогда прежде не слышала столько злости в голосе Ларанского. Ярость исказила побледневшее лицо Дана до неузнаваемости. Я зажмурилась и сжалась, предчувствуя скорую расправу за неосторожные слова. Но вместо этого подо мной качнулся матрас. А потом резко и громко, словно выстрел, грохнула дверь. Я дала маху. Когда прошла злость, меня охватило раскаянье. В народе говорят «сгореть со стыда», но сейчас я прочувствовала, что это значит. Хотелось воспламениться, чтобы выгореть без остатка. — Но ведь он первый начал! — возмутилась я и резко села на кровать. Но возмущение вышло жалким. Холодные ладони потёрли лицо, стараясь стереть гнетущее чувство. Хотелось надавать себе оплеух. Да, возможно, Дан и был крут на поворотах. Тем не менее он не причинил мне зла. Во всяком случае, пока. «Вот с этого и начинается оправдание психопатов», — холодно прокомментировал внутренний голос. — «Сначала он переступает через твои границы, говоря, что всё нормально. Потом начинает заявлять, что ты всё неправильно поняла, и навешивает недоверие к себе. Затем исподтишка и прилюдно оскорбляет, делая вид, что ты сама виновата. А потом… Впоследствии здравствуй, травматология! Плавали, знаем!» Я поднялась и подошла к окну. Круглая, как блин, луна разлилась серебром про темнеющим крышам спящего Александрополиса. Жаль, что нельзя завыть, как волку. Вряд ли это помогло, но зато стало бы легче. Ночь прошла практически без сна. Только когда солнце полоснуло по небу грязно-малиновыми лучами, мне удалось сомкнуть глаза. В чёрном тревожном водовороте сновидения слились воедино смерть Степлмайера, обрывки новостей о самоубийстве Эдмунда и предупреждения Карла о том, что Дан виновен в смерти кузена. Обычно сон даёт освобождение душе. Однако утром легче не стало. Я долго таращилась в белый потолок номер, а потом поднялась и принялась одеваться. Ноги сами потянули меня в сторону городской церкви. Я нерешительно остановилась перед кованной калиткой — верующая из меня, как из медведя балерина. Но мне было необходимо с кем-то поговорить. Отец Арсений нашёлся рядом с небольшим строением. Медвежеподобная фигура грозно нависала над щуплым рабочим. Тот вцепился в доску двумя руками. — …так не говорили этого делать, — он почесал затылок, отчего грязная бейсболка съехала на глаза. — А я тебе говорю — делай, — священник потряс толстым пальцем перед самым носом рабочего. — Иначе отпою заживо. — Воюете, батюшка? Отец Арсений круто развернулся на каблуках. Грозное выражение сменилось добродушной и тёплой улыбкой. Рабочий икнул, перехватил доску поудобнее и, быстро оценив обстановку, предпочёл скрыться из виду. Мало ли что. Перспектива быть отпетым заживо не воодушевляла. — А-а, Рика, — в голосе послышалась сердечность, словно он встретил старого друга. — Искренне рад вас видеть. Как вы поживаете? Надеюсь, что у вас всё хорошо. Стало спокойно, как если бы вдруг обняли и закутали в одеяло. Я поймала себе на мысли, что мне нравился священник. Было что-то светлое, притягательное в нём. Наверное, то, что принято называть безусловной любовью. Даже несмотря на грозность, от отца Арсения шла тёплая волна внутренней доброты и понимания. Из груди вырвался вздох облегчения. — Да… То есть нет, — я смутилась. Говорить, что терзало сердце не так уж и просто. Даже если этот человек — служитель Бога и хранит тайну исповеди. — То есть если вы не заняты… В общем, мне нужен ваш совет. Отец Арсений весело подмигнул и пробасил: — За советы беру отдельную мзду. Но готов выслушать и помочь чем смогу. Мы обошли церковь и сели на лавочке в беседке возле мелкого пруда, где с громким кряканьем плавали утки. Я набрала в грудь побольше воздуха, пытаясь сосредоточиться на собственных мыслях. С чего начать? Как говорить? Священник не торопил меня, и это придало сил. Я кратко рассказала об отношениях между Ларанским и мной, об убийствах и сплетнях, что роятся вокруг художника, о том, что привело меня в Александрополис и о вчерашней встрече. — Знаете, пока сюда шла, в голову пришла мысль: я же ведь ждала Дана. Ожидала, что он найдёт меня. Я разрываюсь между двумя чувствами: не хочу разрывать связь, какой бы странной и болезненной она ни была. Мне нравится его внутренняя свобода и смелость поступать так, как он считает нужным. Но разум твердит, что я должна бежать. А ещё чувствую вину. Будь я в спокойном состоянии, то бы никогда не перешла границы. Напоминать об утрате, да ещё с язвительностью — это подло и низко. Но сделанного не вернёшь, и теперь меня терзает стыд. Я замолчала. Слова давались с трудом, но, выговорившись, стало легче. Словно сняла с шеи камень, который тянул в бездну. Лицо отца Арсения приобрело серьёзное выражение. Некоторое время он взвешивал услышанное, а затем проговорил: — Каждый совершает необдуманные поступки. Мы люди, и нет ничего страшного в том, что мы ошибаемся. Но, только осознав свои оплошности, можно попытаться их исправить. Я нахмурилась и провела ладонями по лицу, стирая невидимую паутинку. — Это бессмысленно. Дан не станет меня слушать. Уж слишком я его обидела. — Искреннее раскаянье — не слабость, а проявление силы духа и воли. Попытайся посмотреть на эту ситуацию глазами Дана: жена решила наложить на себя руки. Кто-то убил брата и знакомого. Вокруг плетутся сплетни и интриги. Он загнан в угол не меньше тебя. И да, ему тоже страшно и больно. Но он не может этого показать, потому что если даст слабину в этой ситуация, — а обстоятельства действительна страшная, — то его сомнут и выкинут. Мы никогда не знаем, какой человек перед нами и что было в его прошлом. Но мы можем попытаться понять чувства. Горло болезненно сжалось, а глаза стали пощипывать от непрошенных слёз. Я рассматривала носки белых балеток, выглядывающих из-под длинной юбки, и сопела, стараясь не разрыдаться.