– Слушаю. – Почему вас интересует именно «Крестьянин»? Атаки на Урибе шли со всех сторон. Ансола ощутил прилив теплого товарищеского чувства: он вдруг вспомнил, что это такое – доверять кому-то, и что такое – когда кто-то доверяет тебе, и чувство это (нечто среднее между ностальгией и уязвимостью) обольстило его так, что он уже был готов все выложить этому одноглазому репортеру, которого видел впервые в жизни. Он чуть было не произнес имя Аристона Мена, чуть не сказал, что, по его мнению, у статей и у брошюры – один автор, и что в камере, где с удобствами сидели убийцы, он видел брошюру эту, и чуть было не объяснил, что получили они ее от тех, кто заказал убийство генерала – те вручили им ее, чтобы поднять их боевой дух, разжечь ненависть к Урибе, заглушить в них чувство вины и раскаяния. Ансоле пришло в голову, что, если установить личность автора, это может пролить свет на вдохновителей преступления, и прямо там, на мостовой, был уже готов все выложить репортеру. Но вовремя спохватился. Этот Самудьо, как ни крути, не уволился, а по-прежнему служит в «Републикано». И кто знает, какие тайные намерения лежат в основе его словоохотливости? Какие невидимые нити повлекли его обходить вокруг квартала? Кто поручится, что он не выполнял секретное поручение Саломона Корреаля или следователя Родригеса Фореро? Ансола бросил взгляд на перекресток, убеждаясь, что никто не следит за ними. Потом простился с репортером и пошел своей дорогой. В конце мая случилось то, что предвидел Ансола в отношении таинственного письма из газеты «Этсетера». Следователь прокуратуры Алехандро Родригес Фореро с большой шумихой приказал добыть хоть из-под земли свидетеля Альфредо Гарсию, занесшего на бумагу эти ужасные обвинения. В Барранкилью, откуда пришло первое письмо, полетел запрос – самого категорического свойства, но, к сожалению, не содержавший никаких примет Гарсии, без которых ничего сделать было нельзя. На это и указал алькальд Барранкильи, прося предоставить хотя бы словесный портрет разыскиваемого, но ответа не получил. Вскоре прокуратура циркулярно разослала всем алькальдам Республики телеграмму: «Настоятельно прошу немедленно установить и телеграфировать, проживает ли на территории, вверенной вашему попечению, Альфредо Гарсия А.» Утвердительного ответа не пришло. Как только Ансола узнал о содержании циркуляра, он поспешил к Хулиану Урибе и спросил его: «Почему Гарсия А.? Почему не Гарсия Б., не Гарсия С.? Ведь прокуратура знает о путанице с инициалами? Теперь нам известно доподлинно, что преступники попросили свидетеля подписываться тремя различными способами – для того, чтобы его искать и гарантированно не найти; для того, чтобы создавать видимость усилий, твердо зная, что усилия эти успехом не увенчаются. Я оказался прав. Я был прав, а мне не поверили». Брат генерала был вынужден согласиться с этим. 28-го числа, утром, когда Ансола уже завершал свои труды в «Паноптико», один из надзирателей, который носил фамилию Педраса и, как выяснилось, по заданию Саломона Корреаля осуществляя связь убийц с внешним миром, подошел к нему и сообщил, что его спрашивают у ворот тюрьмы. Выйдя на улицу, еще влажную от недавнего дождя, Ансола увидел Томаса Сильву, державшего в руках экземпляр газеты «Тьемпо», где было опубликовано постановление прокуратуры. Он развернул ее и прочел: «Я, Алехандро Родригес Фореро, расследующий обстоятельства убийства генерала Урибе Урибе, призываю автора письма…» Дальше можно было не читать – Ансола немедленно все понял: следователь публично и печатно обратился к свидетелю с просьбой сообщить все, что ему известно о преступлении, гарантировал ему неприкосновенность, предупреждая, что если тот не явится, будет обвинен в укрывательстве. Ансола прошел несколько шагов и присел на скамейку лицом к проспекту. Он видел, как мимо проносились рычащие автомобили, видел на задних сиденьях дам в шляпах, видел лошадь, рысившую к северу, к Барро-Колорадо и на ходу ронявшую из-под хвоста кругляши навоза. «Они добились своего, – сказал он. – Они настоящие кудесники, мой дорогой Сильва, с ними не совладать. Гарсия не объявится: его отсутствие проплачено и обеспечено. Но скажите-ка мне вот что, Томас… Сколько стоит сделать так, чтобы человек исчез, но при этом остался в живых? Во что обойдется превратить его в сочинителя абсурдных писем, а потом – в призрак, а потом – и вовсе в фикцию, а потом – его руками скомпрометировать все расследование? Вот кем стал сейчас Альфредо Гарсия – нашим измышлением, затеянным ради того, чтобы замарать репутацию достойных граждан Колумбии. Все его обвинения, все, что он изложил в своих письмах, превратилось отныне и до скончания века в бредовые домыслы человека, покрывающего убийц. Благодаря этому маневру присутствие Педро Леона Акосты у водопада Текендама больше ничего не значит. Как ничего не значит и то, что убийцы вышли из задней двери иезуитского монастыря. И я с этим не могу справиться. Ни я, и никто другой. От этого мутит, но что тут можно сделать? Как совладать с силой, сумевшей сделать так, чтобы Ану Росу Диэс поглотила земля, чтобы Альфредо Гарсия написал то, чего не знал, и сейчас же превратил истину в ложь, и бывшее сделал небывшим? Я думал, что только Богу под силу такие чудеса, а оказалось – нет, таким могуществом обладают и люди. Да, необыкновенно тошно мне от всего этого, только это я и чувствую сейчас. И что же мне делать, что делать, Сильва? Поблевать. Выблевать все, что у меня внутри, и постараться при этом никого не испачкать». О свидетеле Альфредо Гарсии он никогда больше не упоминал – это был конец света и крах всей его миссии. Время от времени Ансола все же вспоминал о нем, думал, где он теперь обретается – в Барранкилье ли, в Коста-Рике, в Мехико, а, может, лежит на глубине двух метров под землей, с перерезанным горлом или с двумя пулями, в упор выпущенными в спину. В конце сентября поползли слухи, что Алехандро Родригес Фореро завершает сбор свидетельских показаний и следствие, а кое-кто из тех, кому нет нужды врать, утверждали, будто он уже пишет обвинительное заключение. Ансола слышал эти толки и думал только одно: «Показаний Альфредо Гарсии там не будет. Они сумели сделать это. Добились своего. Добились». Приближалась вторая годовщина преступления, и Ансола понял вдруг, что давно уже не бывал на месте. (Он привык в своих внутренних монологах, в снах и наяву называть его именно так – «это место».) И однажды утром отправился туда. Шел-то он по другому делу, но, пройдя церковь Санта-Клара, позволил себе изменить маршрут. Выйдя с заднего фасада Капитолия на площадь Боливара, буквально проволок себя там, где полицейский и какой-то прохожий задержали Леовихильдо Галарсу, отобрав у него окровавленный топорик. «Я не использовал его, – повторял потом на первых допросах Галарса. – Потому что я не убийца». Ансола содрогнулся всем телом, словно его вдруг накрыло порывом студеного ветра, так изумляющим чужестранцев, потому что на мгновение весь город превратился в «это место», а каждая улица, каждая стена стали свидетелями убийства или декорацией, где произошла сцена убийства. Ансола завернул за угол. Его отделяло от заветного тротуара еще шагов двадцать, когда он заметил в привычном пейзаже появление чего-то нового и, покуда, не отрывая глаз от угла, приближался к нему, понемногу понимал, что это – мемориальная доска, новая мраморная доска, которую за прошедшие месяцы кто-то установил на месте убийства, чтобы жители Боготы никогда не забывали о трагедии. И прочел: Здесь, на этом скорбном месте, 15 октября 1914 года жертвой двух никому неведомых злодеев, нанесших ему предательские удары топором, пал выдающийся муж совета и брани, доктор и генерал Рафаэль Урибе Урибе, возлюбленный сын колумбийского народа, гордость Латинской Америки. Кто поставил памятную доску? Для кого? Да уж, наверно, не для этих пешеходов, вяло шагавших мимо и даже не удостоивших ее взглядом. «Двух неведомых злодеев», – повторил Ансола и внезапно почувствовал себя обманутым. Нет, их было не двое, а много больше, и доска в этом смысле становилась участницей заговора. Слово «скорбное» было враньем, слова «пал жертвой» – высокопарны и низкопробны, слово «топор» – неточно, слово «возлюбленный» – лицемерно. Да, подумал Ансола, все это – мраморный обман, воздвигнутый, быть может, по приказу врагов генерала – поднаторевших в искусстве искажать реальность, запутывать следы, наводить тень на белый день. Когда говорят «высечено в камне», имеют в виду вечную истину, непреходящую ценность, нечто такое, что до конца времен пребудет неизменно, разве не так? И эта доска, выглядящая как невинная дань памяти, на самом деле – ритуал заговорщиков, еще один шаг к навязыванию той реальности, где двое пьяных плотников убивают генерала, потому что правительство не дало им работы. Эта доска безоговорочно отпускает грехи стае двуногих волков – Ансола представил себе, что, если приподнять и отодвинуть плиту, под ней на стене найдешь имена Саломона Корреаля, и Педро Леона Акосты, и Руфино Берестайна. Он испытал нечто вроде озарения – тридцать восемь слов, выбитых на ней, возвещали то же самое, что гораздо пространнее скажет обвинительное заключение прокуратуры: так плуг отваливает слой земли, чтобы бросить в него семя лжи. Ансола снова перечел надпись, потом достал блокнот Любина Бонильи и переписал эти тридцать восемь слов, с каждым движением карандаша понимая все отчетливей, что можно будет не читать обвинительное заключение – он и так знает его содержание. Там будет сказано «гордость Латинской Америки», там будет сказано «муж совета и брани» и, главное, там будет сказано «пал жертвой двух неизвестных злодеев». Двух одиноких волков. Двух убийц, действовавших на свой страх и риск. Документ, призванный представить суду обвиняемых по делу Урибе, был опубликован в ноябре. Эта книга в кожаном переплете содержала триста тридцать страниц убористого текста, пересыпанного юридическими терминами, однако читающая публика проглотила его, словно модный роман. «Вышло! Вышло!» – слышалось на всех углах, и зазывалы рекламировали новинку, хотя она еще не поступила в продажу. И во второй половине того же дня Хулиан Урибе срочно созвал военный совет, причем не у себя дома, а в № 111 по Девятой калье, то есть там, где проживал покойный генерал, а теперь его вдова, там, где кабинет и библиотека пребывали в том виде, в каком он их оставил, и где до сих пор витала его тень – на лестницах, по которым несли его гроб, в просторной гостиной, где несли траурную вахту над его телом близкие, в окнах, из которых в вечер его смерти неслись безутешные рыдания его сподвижников и последователей. В кабинете генерала Ансола увидел Хулиана Урибе и Карлоса Адольфо Уруэту – оба стояли и обоих снедали печаль или негодование. – Уже видели? – спросил Хулиан, едва лишь Ансола переступил порог. Ансола раздобыл экземпляр в редакции «Либераля» и первым делом стал просматривать оглавление. Отыскал раздел «Выводы» и убедился, что подтвердились наихудшие его опасения. Известив, что возбуждено уголовное дело против Хесуса Карвахаля и Леовихильдо Галарсы, прокурор сообщал, что следствие не выявило причастности к преступлению никаких других лиц. Ансола прочел список невиновных – всех тех, к кому правосудие не имело претензий. Он начинался с Аурелио Кансино, работника Франко-Бельгийского общества, который за несколько недель предсказал убийство генерала, но тем не менее не заинтересовал следствие своим ясновидением. Одно за другим и очень внимательно Ансола изучил почти полсотни имен и лишь в самом конце обнаружил то единственное, что в самом деле его заинтересовало: Педро Леон Акоста занимал последнюю строчку в этом синодике позора. Похоже, составители хотели так пошутить, подумал Ансола, ибо последнее место в этом параграфе служило чем-то вроде мостика к параграфу следующему, где безапелляционно утверждалась полнейшая невиновность Саломона Корреаля. И вот теперь Ансола стоит в кабинете покойного, и Хулиан Урибе не сводит с него запавших от печали глаз, а Карлос Адольфо Уруэта спрашивает: «Уже видели?» – Видел, – ответил он. – Акоста невиновен! – воскликнул Уруэта, потрясая книгой, как проповедник на амвоне. – Корреаль – невиновен! – И иезуиты тоже непричастны – про них ни слова, – добавил Хулиан. – Ни единого! – подтвердил Уруэта. – Как будто их и на свете нет. Как будто вы не выяснили всё, что выяснили! Если, конечно, это не плоды вашего воображения. – Да нет, не плоды, – ответил Ансола. – Я знаю, что иезуиты навещают убийц в тюрьме. Знаю, что те были в колледже Сан-Бартоломе. Знаю, что иезуиты встречались с Корреалем. Знаю, что есть некий памфлетист, прячущийся под псевдонимом Аристон Мен Хайдор, и это – тот же самый, кто подписывал «Крестьянин» самые жуткие статьи против генерала Урибе. – И кто же он? – Не знаю. – В самом деле не знаете? – спросил Хулиан. – У вас есть наметки, Ансола, общее направление. Здесь – Акоста, там – Корреаль, падре Берестайн – еще где-то… Я хочу вам верить, но вы ведь до сих пор не объяснили, какое отношение одно ваше открытие имеет к другому, а другое – к третьему. Если не считать игру воображения или, если угодно, вашу теорию. А если вы мне это не объяснили, как мы будем объяснять это на суде? Повторяю – я хочу вам верить, но судья не поверит, ибо то, что вы отстаиваете, никому не понравится. После опубликования заключения времени у нас не осталось. Закон есть закон: перед судом предстанут только упомянутые в заключении. Тех, кто там не назван, как бы и в природе не существует. И вам это известно не хуже, чем мне, не так ли? – Так. – Суд начнется примерно через год. У нас есть год, чтобы сообщить судье, почему обвинительное заключение – ложь. Год – на то, чтобы убедить его, что эта книга содержит неверные сведения. Точнее, не у нас, а у вас, любезнейший Ансола. Год, чтобы не ударить в грязь лицом и не дать забросать грязью память моего покойного брата. Год, чтобы доказать, что мы не ошиблись, дав такое деликатное поручение вам. Многое поставлено на карту, Ансола, многое – даже и помимо правосудия в данном конкретном случае. Если вы говорите правду и заговор существует на самом деле, будущее нашей страны зависит от того, выйдут ли заговорщики сухими из воды. Тот, кто убил однажды и не понес за это кары, убьет снова. Что вы собираетесь предпринять, чтобы избежать этого? Ансола молчал. – Отвечайте, Ансола, – продолжал Хулиан Урибе. – Как намерены действовать, чтобы убедить судью в том, что книга эта искажает истину, а вернее, что истина находится не там и что это именно мы обнаружили ее. – Я тоже напишу, – произнес Ансола, причем с такой внутренней убежденностью, что в этот миг показалось, будто это решение он принял уже давно. – Я расскажу все. А там – будь что будет. И первая его статья вышла спустя пять дней. Гнусное убийство Рафаэля Урибе Урибе, человека, бывшего бесспорным лидером либерализма и нравственным ориентиром в нашей Республике, осталось безнаказанным: обвиняемые в нем до сих пор не преданы суду. К иному выводу нельзя прийти, ознакомившись с Обвинительным заключением, составленным доктором Алехандро Родригесом Фореро, которого мы до сей поры считали образцом прямоты и нравственной чистоплотности или, по крайней мере, усердия и добросовестности. Однако опубликованный им документ служит печальным доказательством того, сколь могущественны истинные виновники убийства, организовавшие и подготовившие его, но до сих пор остающиеся в тени, и сколь велика их власть над нашим гражданским обществом; и если они сумели осуществить убийство такой прославленной личности, как генерал Урибе, если смогли средь бела дня организовать подлое и трусливое нападение, которое наша отчизна пережила 15 октября 1914 года, то из этого следует, что никто из нас не вправе чувствовать себя в безопасности; и что сильные мира сего, оставаясь за сценой, решают, кому в этой стране, оставленной Господним попечением, жить, а кому умереть. Обвинительное заключение – документ замечательный, но не в силу своей неоспоримости и справедливости суждений, а тем, с каким талантом его авторам удалось замаскировать истину и укрыть виновных в небезызвестном преступлении. Злой умысел прокуратуры присутствовал в нем с самого начала расследования настолько очевидно, что брат жертвы, Хулиан Урибе Урибе, руководствуясь подозрением, которое в иных случаях дает разумные советы, счел нужным поручить нам параллельное расследование. И когда мы, преисполненные как восхищением деятельностью генерала, так и скорбью утраты, сочли это честью для себя и согласились принять предложение, то и предположить не могли, что обнаружим такую плотную паутину интриг, фальсификаций, лжи и вопиющего аморализма. В течение нескольких месяцев мы не жалели ни времени, ни ресурсов, чтобы пролить свет на обстоятельства случившегося, причем постоянно сталкивались с извращением фактов и преодолевали препоны, которые чинились нам в чьих-то до конца не выясненных интересах, а ныне, на страницах этой бесстрашной газеты, сочли себя вправе возвысить свой гневный голос, воздеть перст указующий, подобно тому, как в относительно недавние и столь же суровые времена сделал это Эмиль Золя, и повторить вслед за ним: «Мы обвиняем». Мы обвиняем генерала Саломона Корреаля, начальника полиции, в том, что он, не имея на то властных полномочий, возглавил следствие по делу Урибе Урибе и солгал относительно личного поручения, якобы полученного им от президента Республики. Мы обвиняем генерала Корреаля в том, что он преследовал и травил следователей, которые, подобно генералу Любину Бонилье, питали иллюзии относительно своего долга, состоящего в розыске убийц Урибе Урибе, а не в выгораживании их и не в создании дымовой завесы. Мы обвиняем генерала Корреаля в том, что он отказался принять улики, указывающие на тех, кто стоял за спиной исполнителей убийства, а также при потворстве и сообщничестве прокуратуры делал все возможное, чтобы важный свидетель не смог дать показания. Мы обвиняем генерала Корреаля в том, что он скрывал вещественные доказательства как в тот день, когда из связки бумаг, обнаруженных при обыске в доме убийц, он на глазах у своих подчиненных отобрал несколько листков и спрятал их в карман, а остальные вернул, оставив открытым вопрос – какого рода сведения содержали эти документы, вскоре исчезнувшие бесследно. Мы обвиняем генерала Корреаля в том, что он позволил преступникам, сидящим под стражей, свободно сноситься друг с другом; в том, что жестами показывал им, когда следует молчать, а когда отвечать на вопросы следователей; в том, что между их камерами в тюрьме «Паноптико» была лишь легкая перегородка, дающая возможность согласовывать показания, а вернее, измышления, и вырабатывать общую линию поведения; в том, что он приставил к ним своего рода денщиков из числа арестантов, которые готовят убийцам кушанья по их выбору и вкусу, застилают по утрам их койки и выносят по вечерам за ними нечистоты, и в том, что каждому из них (по сведениям других заключенных) дозволено получать невиданные количества провизии – до шести фунтов мяса и сала. И наконец, мы обвиняем генерала Корреаля в том, что он использовал свою власть – немалую, добавим, власть, – чтобы распространить на этих двух заключенных блага и льготы, о которых ни один другой заключенный в Колумбии не вправе даже мечтать. Почему происходит все это? Потому что только эти убийцы могут назвать имена истинных виновников гибели генерала Урибе; потому что молчание этих двоих – золото в самом прямом смысле слова. Поведение генерала Корреаля вызывает подозрения для всякого непредвзятого наблюдателя, для всякого свободного ума, не ставящего перед собой иной задачи, кроме поисков истины. Однако для следователя прокуратуры Родригеса Фореро, который с самого начала был единомышленником Корреаля, дело обстоит иначе: он вел себя не как государственный чиновник, а как раб, покорно выполняющий волю хозяина. Так, например, он отказался устанавливать истину в показаниях многочисленных свидетелей, видевших убийц вместе с генералом Педро Леоном Акостой у водопада Текендама; он отказался хотя бы допустить возможность того, что именно вышеупомянутый Акоста был тем самым человеком, которого видели у дверей плотницкой мастерской за беседой с будущими убийцами. Родригес Фореро отказался привлечь его к ответственности, не приняв в расчет бесчисленные и убедительные доказательства его преступной деятельности. Следователь прокуратуры, получив совпадающие показания десятка свидетелей, предпочел поверить его голословным утверждениям, что в дни, предшествующие убийству, его вообще не было в Боготе. Читатели газеты «Патриа», без сомнения, – поскольку речь идет об эпизоде, широко освещавшемся в печати, – припомнят, как в один далеко не прекрасный день вышеупомянутый Педро Леон Акоста покушался на жизнь тогдашнего президента Республики генерала Рафаэля Рейеса. Неужели слово Акосты для следователя весит больше, нежели слова других? Что можно сказать о таком чиновнике, как Родригес Фореро, представляющем всю корпорацию, если он безоговорочно верит слову заговорщика и участника переворота в ущерб показаниям людей с незапятнанной репутацией? Сейчас только намеренной близорукостью или злым умыслом можно объяснить отрицание очевидного факта – генерал Педро Леон Акоста имел к убийству генерала Рафаэля Урибе Урибе значительно большее отношение, нежели тщится доказать прокуратура. Только корысть или безразличие могут позволить не краснея утверждать, будто начальник полиции ни в чем не виноват – в том числе и в преступной халатности. И только невежество или беспамятство могут пренебречь очевиднейшим сходством двух этих темных личностей: оба некогда пытались умертвить президента нашей страны. Саломон Корреаль пытал престарелого доктора Мануэля Марию Санклементе; Педро Леон Акоста трусливо покушался на генерала Рафаэля Рейеса. Нужны ли еще доказательства их соучастия и общности целей? Однако есть и третья сторона в этом треугольнике зла, уничтожившем народного вождя и оставшемся безнаказанным. А третью сторону, уважаемые читатели «Патрии», истинные колумбийцы, следует искать в Обществе Иисуса. Поклеп, – закричите вы, – клевета? Нет, всего лишь решимость черным по белому изложить кое-какие истины, которые мучают всех нас, но приемлемы далеко не для каждого. И вот доказательства. Кто вел за закрытыми дверями переговоры с начальником полиции? Иезуиты, представленные падре Руфино Берестайном. Кто использовал церковный амвон для оскорбления памяти убитого генерала всего лишь через неделю после рокового дня, кто во всеуслышание высказал пожелание, чтобы душа его гнила в преисподней? Снова они, иезуиты, представленные все тем же падре Берестайном, хорошо известным карлистом[57], злым гением колумбийской полиции, колумбийским Распутиным. Откуда – по имеющимся в нашем распоряжении свидетельствам – вышли убийцы вечером 13 октября 1914 года? Из колледжа иезуитов, где маленькая дверка черного хода выводит на Девятую калье. Кто посещал заключенных в тюрьме, кто приносил им туда книги, порочащие и бесчестящие покойного генерала Урибе, и совершенно явно желал укрепить их дух и внушить им, что католическая церковь не только не осуждает, но приветствует их ужасное преступление? Иезуиты. Иезуиты. Выдвигая со страниц свободной прессы эти обвинения, мы вовсе не претендуем на то, чтобы признать эти деяния уголовно наказуемыми – этим должно заниматься правосудие нашей страны. Мы же готовы удовлетвориться тем, что предаем огласке недостатки и ошибки, изобилующие в обвинительном заключении, которое, как нам кажется, предназначено больше для укрывания, нежели для разоблачения. Автор его, доктор Родригес Фореро, возлагает всю ответственность за убийство генерала Урибе на тех двоих, что сидят сейчас под стражей в ожидании суда, однако здравый смысл и тщательное расследование открывают куда более широкий круг лиц, в той или иной степени причастных к этому преступлению, причем среди них имеются весьма видные члены нашего общества. В ближайшие дни, если Бог даст, а эта героическая газета предоставит место на своих страницах, мы расскажем все, что нам удалось установить в результате собственного расследования, абсолютно свободного от всякой предвзятости и даже намека на мстительность. Ибо мы не преследуем никого и ничего, кроме единственной цели – получить ответ на законно возникающие вопросы. Разве у колумбийского народа нет права выпутаться из паутины обмана, интриг и слухов? Разве не имеет он права знать правду о тех, кто вершит его судьбу? А также – имена тех, кто на самом деле повинен в смерти генерала Урибе Урибе? Кто же они? Прочитав на страницах газеты «Патриа» собственную статью, Марко Тулио Ансола подумал, что теперь уже точно пути назад нет. В последующие месяцы он довольно регулярно публиковал в газетах результаты своих расследований, а точнее – придавал последовательность и стройность тому, что в полнейшем беспорядке таилось в бездонных кладезях его набросков, заметок и документов, причем делал это, сознавая, что не просто печатает негодующие колонки, но собирает будущую книгу – книгу, которая должна будет стать его ответом обвинительному заключению и доказательством того, что Хулиан Урибе не напрасно дал ему это поручение, книгу, которая, да, будет новым «Я обвиняю». Он писал не под псевдонимом, в отличие от Крестьянина или Аристона Мена Хайдора, публиковавших лживые и оскорбительные статьи о генерале Урибе Урибе, а гордо, крупными буквами выводил собственное имя и радовался, когда незнакомые люди (в парке «Дос Мартирес», к примеру, или в «Сладкоежке») узнавали его, подходили к нему и восторгались его отвагой. Уже прошел слух, что эти скандальные статьи войдут в готовящуюся книгу, и восхищение видел он в глазах немногочисленных читателей и слышал в их голосах. Ансола как никогда прежде познал, что такое тщеславие – ужасающее тщеславие от собственной смелости. Примерно тогда же начал он примечать на перекрестках подозрительных людей. Это началось однажды утром, когда он выглянул из окна посмотреть, идет ли дождь, а вместо дождя увидел двоих субъектов, по всей видимости, наблюдавших за домом. И вечером в пятницу, выходя из своей конторы, снова увидел их – по крайней мере ему показалось, что это те же самые люди, но сказать наверное не смог бы, даже если бы от этого зависела его жизнь. Он никому не сообщил об этом, и уж тем более – Хулиану Урибе, ибо не хотелось оказаться в его глазах мнительным трусом. Генерал Урибе – думал он – не оглядывался через плечо в день своей гибели. Какое право есть у тебя, Ансола, вынашивать страхи, если ими пренебрегал великий человек? Тем не менее он написал письмо министру внутренних дел. И напомнил про его обязанность обеспечивать права граждан и гарантировать их безопасность; упомянул о том, как заинтересован в прояснении обстоятельств гибели Урибе; сообщил, что в рамках этого «абсолютно законного» расследования он начал печатать в газете «Патриа» цикл статей, демонстрирующих ошибки должностных лиц. И после публикации сделался объектом «скрытой, но оттого не менее опасной слежки со стороны неизвестных лиц», в связи с чем и просит сеньора министра отдать распоряжение полиции, чтобы задержать этих неизвестных. «Это не значит, – продолжал Ансола, – что нижеподписавшийся просит предоставить ему личную охрану, но всего лишь предполагает найти своевременную и эффективную поддержку со стороны властей в этом конкретном вопросе». Ответ пришел через месяц. Он содержал не просто отказ, но отказ оскорбительный: «Как только упомянутые заявителем события будут иметь место, Национальная полиция окажет ему необходимую помощь». Ансоле почудился в этой пренебрежительно-злой насмешке почерк Саломона Корреаля. Меж тем «Сансон Карраско» поместил у себя карикатуру в барочном стиле, где были изображены противники: с одной стороны – свирепо ощерившийся Ансола с крючковатым носом, а над ним – полупрозрачные фигуры генерала Урибе и Смерти с косой в руке. С другой – Саломон Корреаль, воздевавший над головой крест. Подпись гласила: «Трусы нападают скопом». Рисунок появился в понедельник, а на следующий день Ансола присутствовал на митинге, созванном сторонниками Марко Фиделя Суреса, седобородого лингвиста, члена-корреспондента Королевской Испанской академии, который начал выступать как кандидат от консерваторов на предстоящих в будущем году президентских выборах. Митинг проходил в Парке независимости, где устало поникшие деревья и низенькие домишки никого не спасали от ветра, задувавшего с восточных гор. Ансола стоял посреди безымянного людского множества, ожидая, когда на сцену выйдет первый оратор, но тут его узнали. – А-а, это ты, безбожник?! – в упор спросил его человек в темном пончо. И прежде чем Ансола успел опомниться, раздался свист. «Безбожник!» – неслось из невидимых ему ртов. «Безбожник!» Ансола попытался защищаться: «Я католик! – глупо выкрикнул он. – Я посещаю церковь». За лицами, искаженными угрозой, за блеском золотых зубов в разинутых бранью ртах задрожали кроны деревьев. Ансола вспомнил, что случилось с генералом Урибе незадолго до его гибели: в каком-то парке – таком же, как этот, или, может быть, даже в этом самом – на митинге, собранном Рикардо Тирадо или Фабио Лосано, разъяренная ревущая толпа окружила его и накинулась бы на него с кулаками, если бы его сторонники не успели открыть большой черный зонт, загородиться им на манер щита и чуть ли не на руках вынести генерала из свалки. Ансола подумал о нем, а потом о ненависти и как легко она вспыхивает, и еще подумал, что у каждого человека всегда отыщутся причины убить другого. В эту минуту пошел дождь и рассеял нападавших, как детей или зверей, и Ансола в три широких шага оказался за пределами парка, на примыкающей к нему улице. Впрочем, он уже никого не интересовал: искра ненависти погасла так же скоро, как и вспыхнула. Через несколько минут он – усталый, напряженный, широко раскрыв глаза и ощущая легкую дрожь в руках – уже был на пути к дому. Через несколько дней он обратился к Игнасио Пиньересу, ведавшему в Колумбии местами заключения, с письменной просьбой распорядиться о тщательном обыске камер, где сидели убийцы. Не найдутся ли там улики, компрометирующие документы, еще какие-нибудь материалы, способные подкрепить обвинения? Ансола считал, что это вполне возможное дело, помня, скольких посетителей видел он в тюрьме «Паноптико», покуда выполнял свою секретную миссию. Однако он сознавал, что теперь необходимо провести обыск с соблюдением всех формальностей, причем так, чтобы убийцы об этом не узнали. И ему удалось убедить начальника всех тюрем: 14 марта, примерно в половине десятого утра, Ансола и Пиньерес прибыли к воротам «Паноптико» в сопровождении некоего чиновника по фамилии Руэда – молодого человека, говорившего удивительно пронзительным голосом, а двигавшегося так, будто он что-то зажал ляжками. Зато Пиньерес сразу понравился Ансоле. Показался ему человеком дельным, усердным и расположенным помочь. У дверей камер, где сидели Галарса и Карвахаль, он не стал дожидаться, пока Ансола – уж как сумеет – объяснит цель визита, а выступил вперед во всей славе своей и объявил заключенным, угрюмо и безучастно взиравшим на него с коек, о цели своего визита, а потом очень твердо, но вежливо попросил подняться и выйти из камер. Первым, не обуваясь, прошлепал в коридор Галарса, и Ансола увидел его босые ноги и грязные ногти: большой палец на левой ноге был лиловый, словно от ушиба; следом двинулся Карвахаль и, выходя, успел обвести камеру быстрым взглядом, словно хотел убедиться, что ничего компрометирующего или такого, что может быть вменено им в вину, не оставлено. Убийцы, не глядя друг на друга, привалились спинами к стене в коридоре. Бледные тонкие губы, не закрытые жидкими усами, у обоих кривились спокойной неприязнью, как будто все происходящее касалось кого-то другого. Галарса, уставившись чуть раскосыми индейскими глазами в галстук Ансолы, проговорил: – Вы, кажется, здеся работали. – Верно. – И вас не выперли отюдова? – Нет. Меня перевели, повысили. – А нам сказали, будто выперли. – Кто сказал? – Люди. – Так вот, неправда это. Меня перевели. Меня повысили. – А-а, – ответил на это Галарса. Потом начался обыск. Три с половиной часа двое надзирателей обшаривали две смежные камеры, записывая все найденное в блокнот вроде того, который вечность назад использовал Альфредо Гарсия для своих бесполезных показаний. Начали с обиталища Карвахаля и обнаружили там почти неношеный суконный костюм и отдельно – новые пиджак и пару отлично выглаженных брюк, три сорочки иностранного производства и целый ящик трусов и маек отличного качества. Нашли веревку в десять локтей длиной, пилу и три иглы. Нашли коробку шоколада и маниоковые хлебцы, бумажник с деньгами и брелок для ключей без ключей, а также ворох писем, тетрадей и книг, которые Ансола немедленно взялся просматривать, покуда Пиньерес и Руэда под бесстрастными взглядами арестантов двигались по просторным камерам, переходя из одной в другую. В камере Галарсы – мотки шерсти, три пары почти новых башмаков, костюм зеленого сукна в хорошем состоянии, четыре пары суконных же брюк, две тирольские шляпы, полдюжины недавно купленных воротничков, коробка с галстуками и другая – с нижним бельем отличного качества. Проглядев список, Пиньерес подвел итог шестью словами: – Эти голодранцы одеваются лучше, чем я. Ансола тем временем листал тетрадки и книжки так усердно, словно они должны были явить ему истину, и что-то записывал в блокнот Любина Бонильи. Около часа, завершив это занятие, он вышел в коридор, но к убийцам подходить не стал, а пересек двор и обратился к надзирателю с вопросом, который звучал как обвинение: – Вы их предупредили о нашем приходе. – Что вы, сеньор, – севшим голосом отвечал тот. – Я тут ни при чем. Ночью приезжал генерал. Надзирателя звали Карлос Рианьо. И из его показаний стало известно, что ночью, незадолго до полуночи, в тюрьме побывали Саломон Корреаль вместе с Гильеро Гамбой, одним из своих доверенных офицеров. Начальник тюрьмы лично сопроводил их в камеры убийц, где и оставил наедине с ними. Свидание длилось полчаса, но ни Рианьо, ни другие заключенные, ни начальник не узнали, о чем они там беседовали. – А кто уведомил Корреаля? – спросил Ансола. – Знали об этом только вы и мы. Но мы не в счет. – У генерала повсюду свои люди. И ему доносят обо всем, и особенно – о Карвахале и Галарсе. Без его ведома тут муха не зажужжит. И каждый раз, как те двое влипают, тотчас появляется либо генерал, либо падре Тенорио. Ей-богу, как будто у нашего «Паноптико» стены стеклянные. И вслед за тем поведал, что оба злодея вот уже несколько месяцев кряду вели себя как вдрызг разругавшиеся супруги. И только благодаря вмешательству Корреаля или падре-иезуита удавалось их помирить. Последний скандал вышел совсем недавно: Рианьо сидел у себя в караулке, смежной с камерами убийц, и играл в шахматы с товарищами, верней, наблюдал за игрой. Тут раздались крики. Карвахаль обвинял Галарсу, что законопатили их сюда по его вине, из-за того что он связался с теми людьми, и что он, Карвахаль, сам не понимает, с какой стати он его послушал. Галарса ответил на это отборной бранью, просто последними словами обругал его и посоветовал держать язык за зубами, если не хочет его лишиться с головой вместе. Тогда Карвахаль заверещал, как оскорбленная жена, вопя, что ничего не боится, однако по всему выходило совсем наоборот – боится, и очень даже. В этот миг Галарса полез за своим ножом, нашел его и переложил в карман брюк, причем на глазах у всех. Карвахаль убежал и спрятался в уборной.