– Я вдруг спохватился, что бывал в тюрьме только в детстве, – сказал Сото. – И мне показалось, что это – некоторый пробел. Он пришел в «Паноптико» солнечным утром. Во дворе арестанты тянулись к свету, подставляли ему лица. Сото смотрел по сторонам, задавал вопросы, стараясь не обращать внимания на запах мочи и тухлятины. И сознавал, что со времен последней войны все переменилось, но что именно – определить не мог. Может быть, изменился как раз он – тот, кто приходил сюда ребенком навещать отца, а теперь стал взрослым мужчиной, и пространство тюрьмы для него – ее коридоры, ее стены и та часть камер, что можно было разглядеть снаружи – как-то ужалось. И вся она уже не производила такого впечатления, как тогда, хотя, разумеется, тогда это было обиталище страха, средоточие тоски, ибо никто ведь не объяснил мальчику, что его отец не окончит свои дни в заключении и что он проводит с ним не последние его часы. И вот теперь Франсиско Сото, проходивший по этому скорбному месту, как турист – по залам музея, увидел убийц генерала Урибе. – Да, там в камере сидели Галарса и Карвахаль. Галарса узнал его. И протянул ему руку, правда, не приподнявшись и глядя не в глаза, а на узел галстука или на пуговицы пиджака. «Как поживаете, сеньор Сото?» Тот подошел поближе и, не присаживаясь, спросил, как они тут, хорошо ли их содержат, очень ли им скучно. – Сами видите, доктор, – ответил Галарса. – Втравили нас в это дело, а теперь знать не хотят, даже и не смотрят в нашу сторону. Еще на исходе года пропавший свидетель, таинственный Альфредо Гарсия, прислал письмо из Барранкильи на карибском побережье, сообщая, что окончательно решил уехать в Коста-Рику. Ансола и остальные с удивлением отметили, что второе имя он обозначил инициалом А., раньше он никогда так не подписывался. Но больше к этой странности не возвращались, тем более что от беглеца больше не было никакого проку. Однако в феврале медельинская газета «Этсетера» опубликовала еще более странное письмо. Оно тоже было подписано Альфредо Гарсией, но подписано иначе – «Гарсия Б.», и Ансола, прочитав это, скривился так, словно в тексте было нечто неучтивое или даже оскорбительное. Впрочем, письмо было помечено – «Богота», из чего следовало, что Альфредо Гарсия пока еще не перебрался в Коста-Рику. Он что – передумал? Может быть, перешел на нелегальное положение? Или сообщение об отъезде призвано было сбить следователей с толку, и это доказывает, что Гарсии заплатили не только за то, чтобы он исчез, но и чтобы запутал власти? Содержание письма было настоящей бомбой: автор сообщал о подозрительном поведении некоторых лиц, связанных с убийством Урибе, причем делал это так, что не оставалось ни малейших сомнений. Будь Ансола судьей, он именно так составил бы обвинительное заключение. О таком письме, как сказал Хулиан Урибе, можно было только мечтать. Автор письма начинал с обвинений по адресу Педро Леона Акосты: «Я видел этого человека 11 октября 1914 года в отеле “Боготасито”, принадлежащем сеньору Бенхамину Веландии, приблизительно в половине одиннадцатого утра, в компании Галарсы и Карвахаля. Они, обменявшись несколькими словами, которые я не расслышал, проследовали к водопаду Текендама». Затем Гарсия взялся за иезуитов: «13 числа того же месяца около десяти часов вечера я собственными глазами видел, как Педро Леон Акоста вместе с Галарсой и Карвахалем выходили из колледжа Сан-Бартоломе через маленькую дверь в заднем фасаде монастыря, обращенном к Девятой калье». Затем он дошел и до пресловутой записочки, которую Ана Роса Диэс намеревалась передать Томасу Сильве перед своим бесследным исчезновением с лица земли: «Потом, через некую сеньору Росу, близкую подругу матери Галарсы, я узнал, что та получила записку от некоего монаха, имени которого пока открыть не могу». Вслед за тем Гарсия позволил себе даже пересказать содержимое этой записки, как если бы видел ее. «В ней говорилось примерно следующее: преподобный отец настоятельно рекомендует вам разрешить пребывание сеньоре такой-то в вашем доме до тех пор, пока мы не отыщем способ решить возникшие проблемы». Завершил же Гарсия рассказом о Саломоне Корреале: «Также мне доподлинно известно, что мать Галарсы побывала у генерала Корреаля, сообщив ему, что пришла попросить о вспомоществовании, поскольку ее сын, единственный кормилец, сидит сейчас в тюрьме, и будет несправедливо, если она займется поденной работой. Корреаль попросил ее ни о чем не беспокоиться, пообещал, что переговорит с несколькими сеньорами, чтобы те ежемесячно выделяли некую сумму на удовлетворение ее потребностей, каковую сумму она будет получать через третьих лиц». Разоблачения медельинской газеты встряхнули процесс, шедший в Боготе. Следователь вдруг зашевелился, обнаружив проворство, невиданное за все полтора года, минувшие со дня убийства. Педро Леон Акоста обратился к судье с просьбой указать автора письма; следователь вызвал для дачи показаний его, Галарсу и Карвахаля; решено было наконец употребить все средства для розыска Гарсии, и по всей стране были разосланы ориентировки. Как-то в феврале, под вечер, за столом у Хулиана Урибе эта газета переходила из рук в руки, меж тем как альмохабаны [55] остывали, а поверхность шоколада уже подернулась тончайшей пленкой. Присутствовали Томас Сильва и Карлос Адольфо Уруэрта, приглашенные отпраздновать успех – как если бы речь шла об осуждении истинных убийц. «Ну, все на этом!» – говорил Томас Сильва. А Хулиан Урибе возбужденно кружил у стола, повторяя, что – да, что наконец-то, что вот оно. Газета «Этсетера», – подумал Ансола, – пришла в дом Урибе, как весть об окончании мировой войны – в какую-нибудь французскую семью. Он и сам поначалу разделял всеобщий восторг, однако уже через несколько часов впал в мрачность которая была непонятна окружающим, которую он и сам не мог себе ее объяснить, как ни старался. Что-то царапало его взгляд в этом письме – слишком правильно там все было, слишком вовремя оно подоспело, слишком ясно и убедительно излагало факты, слишком полезным оказалось. «В самом деле, теперь – всё. Теперь есть все, что нам нужно, все, что мы так хотели доказать. Вот Акоста и убийцы стоят у водопада, вот Акоста и убийцы выходят из колледжа Сан-Бартоломе, вот записка иезуита, которую полтора года не могли найти, вот доказательство, что Корреаль оказывал убийцам тайное содействие. Да, здесь имеется все». – Так в чем дело-то? – спросил Сильва. – Сам не знаю, – ответил Ансола. – Как-то неправильно оно происходит. – Все на свете как-нибудь да происходит. – Да. Как-нибудь, но не так. – Любезный мой Ансола, я начинаю за вас беспокоиться, – сказал Сильва. – Вы так привыкли повсюду искать врагов, что не осознали, какое сокровище на нас свалилось. – Да никакое это не сокровище. – Одно вам могу сказать – поберегитесь. Потому что если так дальше пойдет, вы не поверите и Господу нашему Иисусу Христу, когда он придет спасать вас в день Страшного суда. Ансола попытался облечь свой скептицизм в слова. После убийства Урибе Альфредо Гарсия больше года пробыл в Боготе, напрасно дожидаясь, когда следователь выслушает его показания, и все это время даже не упоминал о виденном в ночь на 13 октября, хотя видел он нечто очень важное. Не упомянул и про Саломона Корреаля, хотя знал, какие подозрения тяготеют над начальником полиции с тех пор, как тот отказался принять его заявление. Не упомянул и про записку иезуита и ничем не намекнул, что знаком с ее содержанием и способен его пересказать, хотя разделял с Ансолой и Сото тревогу за судьбу Аны Росы Диэс. «Почему? – спрашивал Ансола. – Почему он ни слова нам об этом не сказал? Почему он полтора года говорил с нами про убийство генерала и обо всех сопутствующих этому обстоятельствах, но обошел молчанием все это? Почему заговорил именно сейчас, когда мы получили показания свидетелей, видевших, как Галарса с каким-то неизвестным выходил из монастыря иезуитов? Почему только сейчас, когда становится очевидна причастность иезуитов и Корреаля? Почему только сейчас он набрался смелости сказать – да, он тоже знал, он тоже все видел и все знал? Почему этот подарок судьбы получаем мы в едином документе, где содержится все, что нам необходимо для того, чтобы следователь установил наконец истину и выявил истинных убийц? Почему все, о чем пишет Гарсия, нам уже было известно из других источников? И почему он сменил инициал? Сейчас второе имя начинается с “Б”, тогда как в заявлении – с “К”, а в письме из Барранкильи – с “А”. Да, вот именно – почему?» – Может быть, это разные люди? – робко спросил Уруэта. – Это не разные люди! – внезапно вспылил Ансола, с трудом сохраняя корректный тон в разговоре с тем, кто был старше. – Понятно же, что это – одно лицо. Если только по чистому совпадению это не трое однофамильцев. Если только все трое не узнали одно и то же о смерти генерала Урибе. Нет, я думаю, что это – один человек, а еще мне кажется, что в этой игре он держит банк. Полагаю, кто-то заплатил Альфредо Гарсии немалые деньги за то, чтобы он уехал из Боготы. Как мы и опасались, его купили, а сейчас стараются оправдать расходы. Его заставляют писать письма, сбивающие нас с толка и со следа. И подписываться разными инициалами. И выложить в письме все, что можно инкриминировать консерваторам и иезуитам. – Но это же абсурд, Ансола! Вы сами слышите, что говорите? – воскликнул Сильва. – Зачем им это? Зачем заговорщикам самим выдавать себя? – А вы посмотрите, кем подписано это письмо. – Свидетелем. Альфредо Гарсией. – Свидетелем, который бежал или исчез. Человеком, который пишет в газету и в собственной подписи ставит не ту букву. Этот документ не имеет никакой юридической силы ни для одного судьи, потому что за него никто не несет ответственности. Где автор разоблачительного письма? А бог его ведает. В Барранкилье? В Боготе? В Медельине? У свидетеля нет лица, а, значит, его как бы не существует вовсе. Нет, это письмо предназначено для того, чтобы оставить нас в дураках. Хулиан Урибе поднял бровь. – Одним движением пера, – продолжал Ансола, – заговорщики только что лишили все наши разоблачения какой бы то ни было достоверности. Участие иезуитов, Саломона Корреаля, Педро Леона Акосты – все превратилось в словесный мусор. Невнятное письмо от исчезнувшего свидетеля, который неизвестно где находится и меняет инициал второго имени всякий раз, как подписывает что-либо… нет, все это не внушает ни малейшего доверия, и ни один судья, находясь в здравом рассудке, не примет это всерьез. А им того только и надо – лишить достоверности любое наше обвинение, превратить его в нелепое бормотание пропавшего безумца. И они добились своего – мне это теперь ясно. Они нас обыграли еще до начала партии. Хотите, скажу, что будет дальше? Следователь примется искать доносчика на небе и на земле, устроит грандиозное шоу – поиски сокрытой истины. Через несколько недель или месяцев заявит, что поиски оказались безрезультатны. Что несмотря на все усилия, установить и обнаружить обвинителя не удалось, и все обвинения превратятся в бред сумасшедшего. Общество Иисуса замешано в преступлении! Чушь какая. Генерал Акоста и начальник полиции – соучастники преступления! Бред. И, разумеется, все скажут: «Чего ждать от анонимного обвинителя, который действует под чужим именем и носа не решается высунуть из своей норы?» «Нет, – скажут все, – эти инвективы – не более чем плоды воспаленного воображения. Как, – скажут все, – можно принимать их всерьез?» – Ансола помолчал и добавил: – Разыграно, как по нотам. Не будь это работа наших врагов, я бы восхитился от всей души. Позднее, уже прощаясь с собеседниками, он заметил, что они глядели на него не так, как обычно. А как? С жалостью? С недоверием? С беспокойством? Так смотрят на близкого человека, который вдруг понес какую-то околесицу – с поджатыми губами, с застывшей в глазах тревогой. Уходя, Ансола подумал, что кое-чего лишился сегодня. Он прошел два-три квартала, рассматривая отблески желтого света на брусчатке. Размышляя об Альфредо Гарсии А., об Альфредо Гарсии Б., об Альфредо Гарсии К., вспоминая облик человека, с которым познакомился в Боготе, совесть которого сожрали заговорщики, потом сказал себе, что противостоит могучей машине, и ощутил, как бегут мурашки вдоль хребта. Выстоит ли он в борьбе с этими чудовищами? И сейчас же спросил себя – боишься? Когда он ступил на площадь Боливара, ему показалось, что все прохожие смотрят на него и говорят о нем. Кучка людей двинулась к углу, и донесся чей-то хохот, звучавший на пустой площади одновременно глуховато и гулко, словно камень, брошенный в пруд. Ансолу осенило – и уже через несколько минут он снова оказался в столовой Хулиана Урибе, и гости, занимавшие прежние места, обратили к нему жалостливые взгляды – точно такие же, как до его ухода. – Доктор Урибе, доктор Урибе… – торопливо проговорил он. – У меня к вам просьба. – И, не дожидаясь вопроса, добавил: – Устройте меня в тюрьму. Так Ансола начал работать в «Паноптико». Воспользовавшись тем, что он некогда был чиновником в Министерстве общественных работ, Урибе и Уруэта благодаря своим связям добились для него должности в администрации главной тюрьмы Боготы. Никто так никогда и не узнал, каков был круг его обязанностей, когда он праздно наблюдал за работами, которые проводились в корпусах тюрьмы, но никто ни о чем и не спрашивал, так что Ансола на несколько месяцев получил доступ в холодное каменное здание, где Галарса и Карвахаль соседствовали с уголовниками, свезенными туда со всей страны, и видел, как усталая ненависть побежденных кладет печать на их лица с ввалившимися щеками и землистыми подглазьями. Да, жалованье в «Паноптико» было меньше, чем в министерстве, но для Ансолы не имело значения, что на какое-то время пришлось затянуть ремешок – важно было только вести расследование, давно уже к этому времени ставшее чем-то гораздо большим, нежели выполнение задания или служебный долг: оно превратилось в призвание, которое упорядочивало его жизнь и придавало ей цель и смысл. Он издали наблюдал за Галарсой и Карвахалем, стараясь оставаться незамеченным. И сознавал, что его поведение повторяет или имитирует поведение убийц перед преступлением – так же, как он, убийцы следили за жертвой, радуясь, что она ни о чем не подозревает – и понимал (или думал, что понимает), как пьянит власть над тем, за кем следишь и думаешь, как вернее покончить с ним. Пришла минута, когда он обнаружил непривычное ощущение, похожее на любопытство, но любопытство какого-то особого, будоражащего свойства. О чем целый день размышляют эти убийцы? Вспоминают ли они свою жертву? Видят ли ее во сне? Однажды он даже попросил охранника показать арестанта, осужденного за убийство, и потом осторожно, как приближаются к хищному зверю, подошел к нему. – Вы видите во сне тех, кого убили? – Я вижу их наяву, – отвечал тот. Ансола, никогда прежде не слышавший, чтобы человек с такой исчерпывающей точностью определил чувство вины, больше ни о чем его не спрашивал. Но вскоре благодаря этому человеку он узнал другого, а от него – третьего, пока наконец не разговорился с неким Саламеа, который увидел, как он ошивается возле камеры Галарсы и Корреаля. «Вы что – сыщик?» – спросил он. Ансола ответил – нет, он тут от Министерства общественных работ, но не смог побороть двусмысленный – и, пожалуй, болезненный, не мог не добавить он – интерес к убийцам генерала Урибе. – Интересней, пожалуй, то, как они тут живут, – сказал Саламеа. – Вы о чем? – О том, что они делают тут всё, что им заблагорассудится. Как будто они на воле. Этот самый Саламеа явно был человек не без образования, а потому решался протестовать по поводу несправедливостей, чинимых в этой тюрьме. Сам он сообщил, не вдаваясь в подробности, что сидел за долги, зато пространно изложил свое недоумение тем, что привилегии, которыми пользуются Галарса и Карвахаль, выходят за все рамки. Это он рассказал Ансоле, что надзиратель втихаря носит арестантам записки и что некий священник-иезуит несколько раз получал от них запечатанные конверты для передачи на волю. – Вы уверены, что это был именно иезуит? – насторожился Ансола. – Некий падре Тенорио. – Рафаэль Тенорио? – Он самый. Вы его знаете? Да, Ансола знал его, хоть никогда и не видел. Хулиан Урибе попросил его разобраться в подозрительном поведении падре – похоже, что, служа во время последней войны капелланом в армии консерваторов, он познакомился с солдатом по имени Карвахаль, который предложил убить генерала Урибе и разом положить конец войне. После убийства, когда все газеты запестрели фотографиями Карвахаля, падре рассказал эту историю некоему Эдуардо Эсгерре, консерватору и своему прихожанину. «Это тот самый», – добавил он. Однако спустя несколько месяцев, когда иезуита наконец вызвали на допрос, он отказался от своих слов: «Сравнив лицо на фотографии с тем, какое запомнилось мне, могу с уверенностью заявить, что это разные люди». А теперь получается, что падре Тенорио посещает убийц в тюрьме? И служит им почтальоном? – Галарса и Карвахаль встречаются с ним в часовне, разговаривают по-дружески, – сказал Саламеа. – Я своими глазами видел. – Потом помолчал и добавил: – И уже давно. Падре Тенорио часто навещает их, передачки носит. Принимает, как говорится, в них участие. – Что же он им носит? – Я видел свертки. Книги, газеты. Точнее не скажу. Саламеа передал свой разговор с убийцами, состоявшийся как-то раз на прогулке в тюремном дворе. Он спросил, ради чего они ввязались в это дело, и услышал в ответ, сейчас уже не помнит, от кого именно из двоих: «Если бы не мы его пристукнули, нашелся бы еще кто-то». Они были твердо уверены, что проведут за решеткой года четыре, хотя за преступление, которое они совершили, дают двадцать пять лет, и Саламеа полагал, что эта спесь проистекает от уверенности, что их отмажут. Однажды их застукали за тем, как они прячут в камере молотки, клещи и напильники, которые другой арестант хотел использовать для побега, и это происшествие, для всякого другого чреватое тяжкими карами, сошло им с рук. – Неужели ничего им за это не было? – Даже не обругали. Вот я и говорю – они священны и неприкосновенны. Не говоря уж о том, что заработали на фильме. Он имел в виду ленту братьев Ди Доменико, для которой убийцы снялись здесь, в этих самых камерах и коридорах. С самого начала пополз слушок, что Галарса и Карвахаль сделали это не бесплатно, и вот теперь Саламеа подтвердил его. – Так, значит, им заплатили? – Да. Пятьдесят песо каждому. Поглядите, как они приоделись, поглядите, какие роскошества стали позволять себе. Загляните, загляните к ним в камеры. И Ансола в течение нескольких монотонных, тянувшихся бесконечно и неотличимых друг от друга дней ждал удобный случай последовать этому совету. Это оказалось нелегким делом, потому что двое убийц не подчинялись тюремному распорядку, обязательному для прочих арестантов – к примеру, не ходили на занятия, куда сгоняли всех остальных, и не должны были подниматься ни свет ни заря. Питались они иногда от, с позволения сказать, общего котла, куда каждый арестант вносил свои припасы, иногда им разрешалось получать с воли замысловатые кушанья, сготовленные и принесенные женами, а иногда они бахвалились, будто едят как в ресторане, и обеды на глазах у всех им доставляли прямо в камеру. Подобные привилегии, – заметил Ансола, – вызывали у остальных заключенных глухую неприязнь или откровенную враждебность. Они смотрели на Галарсу и Карвахаля как на чужаков, и стоило одному из этой пары приблизиться, меняли тему разговора и даже позу. Стало известно, что Галарса и Карвахаль ссужали заключенным деньги, причем под высокий процент; что нуждающиеся закладывали им цепочки, кольца, перстни, и те неплохо за это платили; что порой посылали за съестными припасами на волю и продавали их арестантам, не имевшим такой возможности. Еще Ансола узнал, что убийцы генерала не ходили к мессе вместе с остальными, а получали причастие отдельно, причем двери в тюремной часовне в эти особые часы всегда были на запоре. В следующее воскресенье Ансола во исполнение своего замысла пришел в тюрьму очень рано. В полдень явился лысый священник и повел убийц в часовню. Ансола понял, что у него есть шанс. Камеры Галарсы и Карвахаля были не только просторней, чем у остальных, но и иначе устроены: их разделяла всего лишь перегородка – такая тонкая, что можно было по ночам свободно переговариваться, не повышая голоса. Ансола вошел в левую камеру, не зная, кто из двоих ее занимает, и остановился, пораженный. Ковер на полу и телячья шкура спасали от холода. Под потолком плавала зажженная лампа без абажура, бросая тени на изображение Святого сердца Иисусова, висящее на стене, в глубине монотонно постукивали о раковину капли. Что это за камера такая, подумал Ансола, снабженная водопроводом и электричеством? Кто это так печется о двоих убийцах? Две симметрично стоявшие койки были застелены: на каждой лежало по два шерстяных одеяла, по четыре больших подушки в наволочках и по маленькой вышитой думочке. В камере было чисто. На деревянном столе в беспорядке громоздились книги и бумаги в таком количестве, словно тут сидел не один из двоих плотников, убивших генерала Урибе, а какой-нибудь бедный студент. Да нет, – поправил себя Ансола, – не студент, а скорей уж семинарист: у стены, под образом Пречистой Девы дель Кармен, стояла обитая мягкой тканью скамеечка, какие используют, когда молятся на коленях. Ансола увидел служебник и тексты новенн, какие читают на Рождество, увидел Библию в кожаном переплете, увидел стопку брошюр и особо отметил название одной – «Да и Нет». Она впервые попалась ему на глаза, хотя слышал он об этой книжице много – ее упоминали по разным поводам, но с неизменным возмущением. В 1911 году, спустя несколько лет после того как падре Эсекиэль Морено заявил, что либерализм – это грех, генерал Урибе ответил ему блестящим памфлетом, полным его любимых риторических фигур и точных мыслей, и носившим такое название: «О том, что колумбийский либерализм не греховен». Этот опус наделал много шума: Урибе доказывал, что Либеральная партия так же неукоснительно придерживается доктрины католицизма, как и ее соперница, так же блюдет святость семейных уз и общественных установлений Колумбии, а вслед за тем призывал либералов смелее противостоять разгулу клерикализма, разоблачать и обличать неблаговидные дела духовенства. Но и это, впрочем, было еще не самое плохое: после того как колумбийская Церковь запретила чтение этой брошюры, Урибе нанес ей тягчайшее оскорбление – воззвал непосредственно к Святому Престолу. Для священников это стало последней каплей, и их ответом стала книжечка «Да и Нет», лежащая сейчас на видном месте в камере убийцы. Автор ее спрятался за непроницаемым псевдонимом Аристон Мен Хайдор. Вытащив блокнот Бонильи, Ансола записал на последней страничке название, имя автора и название издательства – «Крусада католика». Оно же выпускало газету «Сосьедад», на страницах которой генерала Урибе объявляли имморалистом и утверждали без оговорок и сомнений, что война 1899 года была Божьей карой для приспешников Сатаны. Ансола наугад открыл книжицу и прочел, что генерал Урибе – враг религии, отчизны и принципов консерватизма. Но в этот миг какой-то арестант, с воем промчавшийся по коридору мимо открытой двери, спугнул Ансолу: тот поспешил выскочить из камеры, стараясь ни с кем не встречаться глазами. На следующее утро, прежде чем отправиться изображать служебную деятельность, он зашел в издательство «Крусада». Он желал приобрести экземпляр брошюры и узнать про ее автора. В чем, однако, не преуспел: никто во всем издательстве не мог сказать ему, кто скрывался за этим псевдонимом, звучавшим на чужеземный лад. Некий Марко А. Рестрепо, священник-иезуит, доставил рукопись в издательство, но истинные сведения об авторе можно отыскать только в бухгалтерских ведомостях. Ансола спросил, можно ли будет заглянуть в них, и услышал в ответ, что они – в ведении курии: еще ему в самых изысканных выражениях дали понять, что отцы-каноники скорее дадут отрубить себе руку, чем проконсультируют человека с такой репутацией, как у него. И тем не менее, выходя оттуда с брошюрой под мышкой, Ансола, как это ни глупо, чувствовал, что одержал, пусть маленькую, но – победу. Он читал ее целый день, за одинокими трапезами и в минуты отдыха, и дисциплинированно дочитал до конца, хотя каждый абзац был пропитан нелепой ложью, искажение действительности и клеветой, сочившейся из-под пера Аристона Мена Хайдора и порочившей память генерала Урибе, как раньше, при жизни – его самого. Одно место особенно привлекло его внимание. Там с возмущением перечислялись прегрешения генерала Рафаэля Урибе Урибе в бытность его сенатором Республики. Что же ставилось ему в вину? – Не явился на заседание, где обсуждалось торжественное посвящение Колумбии Пресвятому Сердцу Христову[56]; ушел из Сената, когда шли дебаты по поводу того, должна ли страна участвовать в празднествах по случаю пятисотлетия принятия догмы о непорочном зачатии – годовщины, которую широко отмечал весь католический мир. Да уж, подумал Ансола, тем он и навлек на себя ненависть этой фанатичной страны – тем, что не соглашался лепить колумбийские законы из глины суеверий и предрассудков, тем, что не желал отдавать неверное будущее страны на откуп магическим ритуалам разлагающейся теологии. Передавали, что один конгрессмен-консерватор при виде того, как Урибе выходит из зала, как раз когда там начиналось голосование по поводу торжеств, отпустил шутку, которой многие зааплодировали: – У генерала Урибе – много общего с Сатаной: стоит лишь упомянуть имя Пречистой Девы, как оба удирают стремглав. Враг католической веры. Виновник гражданских войн. Убийца колумбийцев. Какие знакомые обвинения – думал Ансола. Он слышал их тысячу раз и тысячу раз встречал на страницах газет, но прочитав их сейчас, заметил кое-что новое. Поначалу это был слабый отзвук, глуховатое эхо, неопределенное ощущение, и лишь через несколько минут его осенило – голос Аристона Мена Хайдора удивительно напоминал голос того автора, который под псевдонимом «Крестьянин» остервенело нападал на Урибе со страниц газеты «Републикано». Эти статьи Ансола с сожалением читал на протяжении нескольких лет, следил за неистовой полемикой, которую они вызывали, и сам обсуждал их с другими либералами. «Крестьянин» обвинял генерала еще и в том, что во время войны 1899 года он послал на смерть тысячи юношей, и в том, что вынашивал мечты об исчезновении Церкви, о разрушении семьи, уничтожении частной собственности, и в намерении ввергнуть страну в пропасть безбожного социализма. И в том, что Урибе своими писаниями растлевает общественную мораль и подрывает устои веры, без которых невозможна достойная жизнь. Да кто же он такой, этот «Крестьянин»? Если интуиция не обманывала Ансолу, тот же человек, который подписывался как Аристон Мен Хайдор: это просто два псевдонима одного клеветника по призванию. Но как подтвердить эту догадку? Он попытал счастья в типографии «Републикано». Поговорил с корректорами и с наборщиком. Вдруг откуда-то вынырнул юный репортер с повязкой на глазу и, шепнув «не здесь», за руку повлек Ансолу на улицу. По дороге сообщил, что зовут его Луис Самудьо и что он служил в «Републикано» в ту пору, когда там печатались статьи «Крестьянина», потом высказал Ансоле свое восхищение и уважение, пожелав, чтобы он докопался до истины в деле генерала Урибе. И наконец добавил, что не знает, кто сочинял статьи о покойном. – Нам доставляли машинопись. В редакции их не писали. – Не редактор? – Нет-нет, уверен, что нет. У нас ходили слухи, что постарались иезуиты. Впрочем, чтобы смекнуть это, не надо быть семи пядей во лбу. – А кто же их приносил? – Иногда падре Веласко, настоятель францисканского монастыря. Они с редактором запирались и о чем-то беседовали. Иногда – падре Тенорио. Иезуит. Не знаете такого? – Знаю, – ответил Ансола. – А, может, кто-то из них?.. – Кто-то из них «Крестьянин»? – Да. – Я даже не знаю… Статьи приходили в редакцию, как я говорил, уже напечатанными. Нет возможности установить, чьей рукой они написаны. Одно могу сказать твердо: писали их не в редакции. – И после паузы добавил: – Мне очень стыдно, сеньор Ансола. – Почему? – Стыдно, что моя газета превратилась в такое. За то, что она вытворяла в отношении покойного генерала, за безобразную травлю, которой она его подвергала. – Тем временем, обойдя квартал, они вновь оказались у дверей типографии. – Позвольте вас спросить…