– Я думала, ты можешь отказаться… из-за нее. Другой женщины. Пужей. Серейен трижды моргнул. По лицу Сериантеп он понял, что она ожидала признания, исповеди, эмоций. Но чего конкретно?.. – Я знаю о ней, – продолжила Сериантеп. – Мы в Анпринской миссии кое-что знаем. Мы проверяем, с кем работаем. Приходится. Мы знаем, что не все нам рады и многие относятся с подозрением. Я знаю, кто она, и где живет, и чем вы занимаетесь трижды в неделю, когда ты приходишь к ней. Я знаю, куда ты собирался пойти сегодня вечером, если бы всего этого не случилось. Серейен моргнул еще три раза. Теперь ему было жарко, слишком жарко в зимней парке в этой душной, ароматной чайной. – Но это какая-то ерунда. Я не люблю Пужей, ее любит Нейбен. – Да, но ты и есть Нейбен. – Ну сколько еще объяснять? – Серейен подавил гнев. Аспекты витали на краю сознания, подобно ангелам бури из Псалтыря Базьенди; все эти самости были неуместны. Они ярились и бушевали, они могли испортить зыбкий баланс, появившийся в чайной. – У нас так принято, – продолжил он мягче. – Так уж мы устроены. – Да, но… – Сериантеп с трудом подбирала слова. – Это же все равно ты, твое тело. Ты говоришь, что все иначе, ты говоришь, что это кто-то другой, а не ты, не Серейен, но откуда мне знать? Как я вообще могу такое понять? «И это говоришь ты, с твоим-то телом, способным принять любую форму, без ограничений», – подумал Серейен. Затем Фейаннен – он превратился в тень, но все равно оставался на расстоянии мысли, оставался в этой осажденной, сюрреалистической чайной, – услышал снаружи перемену в тишине. Продавец чая поднял глаза. Он тоже услышал. Он понимал разницу между ожиданием и предвкушением. – Извини, я должен сменить Аспект. Стук в ставню, приглушенный варежкой. Кто-то назвал полное имя Фейаннена. Голос был знакомый: Фейаннен вспоминал про него из-за рискованного романа своей ученой самости с Сериантеп; Серейен – когда через его масштабные визуализации топологической структуры Вселенной прорывались новости и аналитические статьи; Нейбен – когда думал про келью на крыше башни и видеоэкран, полный звезд. – Можно войти? Фейаннен кивнул продавцу чая. Тот поднял рольставни достаточно высоко, чтобы грузная фигура в длинном стеганом пальто и сапогах смогла нырнуть в проем. Фейаннен ощутил дуновение ледяного ветра. Кьятай поклонился, снял варежки, стряхнул с них иней и выполнил надлежащие формальности, чтобы выяснить, к какому Аспекту он обращается. – Приношу свои извинения. Я лишь недавно узнал, что мы поймали именно тебя. Тембр голоса, интонации и модуляции, изысканные и продуманные формулировки – как будто после Дома многообразия и не прошло столько лет. В каком-то смысле так и было: Кьятай застрял в ловушке, в своем неприкосновенном и неизменном облике, и только время и накопленный опыт могли как-то на него повлиять. Такова была жизнь Одиночки. – Полиция скоро будет здесь, – сказала Сериантеп. – Будет, – спокойно согласился Кьятай. Он оглядел Сериантеп с ног до головы, как в зоопарке. – Они нас окружили. Такие события редко планируются заранее, и мы проигрываем в стратегии то, что выигрываем в спонтанности. Так или иначе, когда я понял, что это ты, Фейаннен-Нейбен, мне пришло в голову, что мы все можем выбраться из западни невредимыми. – Предлагаешь сделку, – сказал Фейаннен. – Я вас лично отсюда выведу. – И твоя политическая репутация не пострадает. – Мне нужно дистанцироваться от того, что произошло сегодня вечером. – Но основополагающий страх перед визитерами останется прежним? – Я не меняюсь. Ты в курсе. Я рассматриваю эту особенность как талант. В мире есть кое-что прочное, долговечное. Не все меняется в зависимости от времени года. Но что касается «страха», как ты его назвал… Это интересный момент. Помнишь нашу последнюю встречу в Доме многообразия? Помнишь, что я сказал? – Нейбен помнит, как ты спросил, куда и откуда направляется Анпринская миграция. – На всех этих семинарах, лекциях и конференциях, где вы обсуждаете форму Вселенной, – о! у нас свои осведомители, не такие многочисленные, как анпринские, но действуют незаметнее, – тебе когда-нибудь приходило в голову спросить: «Зачем вы сюда пришли?» – На пухлощеком, все еще мальчишеском лице Кьятая проступил упрек. – Я так полагаю, ты с ней трахаешься? Фейаннен не моргнув глазом принял стойку Третьего почетного оскорбления. Рука на плече: хозяин чайной. Это бесчестье, драться на дуэли с Одиночкой. Фейаннен опять сел, от сильного гнева его подташнивало. – Скажи ему, – велел Кьятай. – Все очень просто, – подчинилась Сериантеп. – Мы беженцы. Анпринский народ – огрызок, уцелевший после уничтожения нашего подвида Панчеловечества. Наши восемьсот обиталищ – такой ничтожный процент от первоначальной численности, что с точки зрения статистики мы вымерли. Наши обиталища когда-то застилали солнце целиком. Мы – все, что осталось. – Как? Кто? – Не столько «кто», сколько «когда», – мягко уточнил Кьятай. Он размял посиневшие от холода пальцы и натянул варежки. – Они придут сюда? – Мы опасаемся, что да, – призналась Сериантеп. – Мы не знаем наверняка. Мы были осторожны, старались, фигурально выражаясь, заметать следы, и еще мы обогнали их на сотни лет. Мы здесь только ради дозаправки. А потом спрячемся в каком-нибудь большом шаровом скоплении. – Но зачем, почему кто-то поступил с вами таким образом? Мы же все одного вида. Вы сами так сказали. Клада, Панчеловечество. – Братья ссорятся, – заявил Кьятай. – Семьи распадаются, родственники враждуют. Мало какая неприязнь может с этим сравниться. – Это правда? Как такое может быть правдой? Кто об этом знает? – Серейен попытался отодвинуть Фейаннена, обрести контроль и во всем разобраться. Одним из первых уроков, преподанных пастырями Дома многообразия, был этикет перехода между конфликтующими Аспектами. Война внутри разума, битва самостей. Он еще мог понять вражду между братьями и сестрами, умноженную до космического масштаба. Но как могли воевать друг с другом целые виды? – Власть имущие, – сказал Кьятай, а потом прибавил, повернувшись к хозяину чайной: – Открывайте ставни. Вам ничто не угрожает. Даю слово. – И снова к Серейену: – Политики, некоторые высокопоставленные академики и законодатели. И мы. Не ты и тебе подобные. Но никто не хочет пугать народ. Поэтому мы критикуем анпринских пребендариев и подвергаем сомнению правомерность их присутствия в нашей системе. Возможно, иногда все оборачивается ксенофобией и насилием, но это нормально, такова цена, она ничтожна по сравнению с тем, что случится, если гости привлекут к нашему порогу врагов, которые их уничтожили. Ну же. Пора уходить. Хозяин чайной поднял ставни. Снаружи протестующие вежливо расступились, когда Кьятай вывел беглецов. Никто даже не пикнул, когда Сериантеп в своей нелепой, смертельно опасной одежде не по погоде ступила на булыжную мостовую. Огромные Зимние часы на башне Алайнеденг показывали двадцать минут шестого. Скоро начнется утренняя смена, в уличных забегаловках растопят печи и нагреют сковородки. В толпе зашептались, когда Серейен взял Сериантеп за руку. – Это правда? – тихо спросил он. – Да, – ответила она. – Правда. Он посмотрел на небо, где еще три бесконечных месяца будут сиять звезды. Полярное сияние свернулось кольцом и забилось в конвульсиях над съежившимся от холода Янном. Звезды походили на хрустальные наконечники копий. Вселенная была огромной, ледяной и враждебной человечеству, величайшей из Великих зим. Он никогда не врал себе, что все иначе. Электроснабжение восстановили, шлемы спецназовцев и панцири дронов особого назначения блестели желтым в свете уличных фонарей. Серейен сжал пальцы Сериантеп. – По поводу того, о чем ты спрашивала… – Когда? – Тогда. Да. Я согласен. Я полечу с тобой. Торбен растворяется Анпринский ледяной корабль повернулся лицом к солнцу и засиял, словно звезда. Корабль представлял собой осколок смартльда, был замысловат, как снежинка, а по прочности превосходил любую конструкцию тейских инженеров. Торбен завис в невесомости в обзорном куполе на пересечении солнечных крыльев. Анприны, неотличимые от рассеянных по корпусу наночастиц, не нуждались в таких архитектурных изысках. Они взаимодействовали с космосом через органы чувств; фрактальная оболочка корабля была одной большой сетчаткой. Они вырастили пузырь из чистого и абсолютно прозрачного строительного льда ради удобства и удовольствия человеческих гостей. Торбен был единственным обитателем купола и единственным пассажиром чуждого, парадоксального корабля. Попутчик ему бы пригодился. Попутчик разделил бы с ним ежедневное, почти ежечасное изумление при виде странного, нового и удивительного. Другие Аспекты испытали вместе с Торбеном благоговейный трепет и осознали свое привилегированное положение, когда кабина космического лифта – анпринского подарка народам Тея – достигла орбиты и там состыковалась с ледяным кораблем, который вышел из тьмы и вспыхнул серебром. Когда Торбен неуклюже вплыл в звездный купол и потрясенно осознал, что пересадочная станция – всего лишь скопище навигационных огней, почти затерянных на фоне звездного неба, Аспекты ощутили его интеллектуальное ликование. Ледяной корабль как будто не двигался. Тело Торбена не ощущало даже намека на ускорение. Он был прав, когда предположил, что анприны могут изменять топологическую структуру пространства-времени, но рассказать об этом мог лишь своим самостям. Анпринский экипаж – Торбен не знал, состоит ли он из одного индивида или многих, и не факт, что это имело значение, – держался особняком, как подобает чужакам. Изредка, проплывая в моноласте и паутинных перчатках по коридорам, обшитым панелями из настоящего дерева, взмахивая руками в плотном, влажном воздухе, он краем глаза замечал вихрь серебристых пылинок, который кружился и изгибался, словно пойманный в ловушку водяной смерч. В его присутствии эти «смерчи» всегда исчезали. Но лед за деревянными панелями ощущался живым, подвижным, разумным и как будто сдавливал Торбена. Сериантеп улетела несколько месяцев назад, сказав, что у нее есть кое-какие дела. Устроили вечеринку; в анпринской миссии на вечнозеленом, плодородном склоне одного из вулканических островов архипелага Сулань, вечеринки случались часто. Собратья по Консерваторию, пресса и пиарщики из Ктарисфея, политики, родственники и анпринские пребендарии, одинаково красивые и потому жутковатые. – Суть в том, что в обиталище «Тридцать три: покой внутри» можно заниматься научными исследованиями, – сказала Сериантеп. За бумажными фонариками, развешанными на деревьях, и сиянием поглощающей углерод лагуны поднимались огни кабин космического лифта, в конце концов теряясь среди звезд. Через считанные дни она отправится этой тропкой на орбиту. Серейен гадал, узнает ли ее в следующий раз. – Ты должен лететь. – Пужей стояла на балконе женского пансионата Чайного переулка, где недавно распахнули все двери, чтобы впустить весеннее тепло в душные комнаты, за зиму пропитавшиеся запахом пота. Она смотрела на стремительно растущую молодую зелень деревьев вдоль Ускубен-авеню. Нейбен подумал, что в этом зрелище нет ничего необычного, если не считать отсутствие его персоны в поле зрения. – Это не навсегда, – сказал он вслух. – Я вернусь через год-два. И мысленно прибавил: «Но не сюда». Пужей все понимала. Вернувшись, он сможет попасть в любой консерваторий мира. В какой-нибудь прекрасный город, согретый солнечным теплом кампус, подальше от полярного континента с его жутким холодом и от зимы, которая их свела. Восемь раундов прощаний, по одному на Аспект. А потом он отправился под парусом в Блейн, древний Дом упокоения, ибо только под парусом надлежало совершать вояж к керамическим часовням, которые, притворяясь частью атолла Йесгер, противостояли ураганам вот уже три тысячи сезонов. – Мне нужен… еще один, – шепотом сообщил он мастеру форм Реймену, повстречавшись с ним в певучей от соленого бриза крытой галерее. – Серейен слишком наивен в своем любопытстве, подозрительность Фейаннена воспринимается как паранойя, а светский лев Кекджай чересчур стремится понравиться. – Мы все сделаем для тебя, – ответил мастер форм. На следующее утро гость опустился в приятные соленые воды Чанов преображения, над ним начали роиться запрограммированные пальпы, что повторялось еще двадцать дней. В грозовом сумраке поздней летней бури он проснулся и осознал себя Торбеном. Умным, любознательным, осторожным, общительным и остроумным Торбеном. Крайняя необходимость и исключительные обстоятельства позволяли создавать Девятых, но лишь изредка и ненадолго. Традиция, столь же стойкая, как табу на инцест, требовала, чтобы количество Аспектов отражало восемь фаз маниакального чередования времен года на Тее. Ледяной корабль развернулся вокруг вертикальной оси, и Торбен Рерис Орхум Фейаннен Кекджай Прус Реймер Серейен Нейбен изумился открывшемуся виду. Вверх, вниз, вперед: стоило ему моргнуть, повиснув в обзорном куполе, как ориентация в пространстве менялась. Глаз, чудовищных размеров глаз. Суеверный холодок пробежал по спине, когда он вспомнил сказки про Дейведа, чье единственное око было глазом бури, а тело – бурей как таковой. Потом Торбен вывернул метафору наизнанку. Анти-глаз. Тейяфай был щитом потрясающей синевы, испещренным полосами и завитками вечных штормов. Анпринское космическое обиталище «Тридцать три: покой внутри», вот уже два года пристыкованное к якорному концу космического лифта, было белой катарактой, антизрачком, слепым пятном. Ледяной корабль приближался в плоскости эклиптики Тейяфая; за ближним горизонтом обиталища виднелись механизмы орбитальной насосной станции. Космический лифт рядом с трехсоткилометровой громадой обиталища казался тонким, как волосок, а по сравнению с колоссальным Тейяфаем выглядел скромнее паутинки, но когда все сооружение повернулось и оказалось на свету, каждая из миллиардов частиц строительного льда засияла и засверкала в лучах звезды. Торбену пришла в голову новая метафора: божественная сперма. «Плывешь не в ту сторону! – мысленно рассмеялся он, восхищенный неожиданной склонностью этого новорожденного Аспекта выражать метафорами то, что Серейен изложил бы языком математики, Кекджай – языком лести, а Фейаннен не стал бы излагать вовсе. – Впрочем, нет: происходит оплодотворение всей нашей системы». Корабль приблизился к обиталищу, манипулируя пространственно-временным континуумом с точностью до сантиметра. Сквозь ледяной блеск проступили детали поверхности. Корпус «Тридцать три: покой внутри» представлял собой хаотичную мозаику датчиков, доков, производственных узлов и чего-то малопонятного; все было сделано из смартльда. Белый город. Стайка ледяных челноков отделилась от стыковочных рукавов, как первый снегопад. А вдруг эти ледяные горы с плоскими вершинами – оборонительные системы? Вон те каньоны, похожие на изысканные завитушки, оставленные фигуристом на льду, – они же могут скрывать какое-нибудь немыслимое оружие? И понимал ли хоть кто-то из анпринов, что у всех культур Тея белый был цветом ненадежности, цветом снега в сезон долгой тьмы? Дни, проведенные в невесомости, достаточно исказили восприятие Торбена, чтобы он ощутил слабую тягу наногравитации нутром. Преодолевая внезапное возбуждение и сопутствующий смутный страх перед неизвестностью, он попытался рассчитать силу тяжести внутри обиталища, которая менялась с каждым часом по мере того, как «Тридцать три: покой внутри» закачивало воду из Тейяфая. Он все еще занимался вычислениями, когда ледяной корабль выполнил новый маневр и пристыковался к одному из радиальных выступов лифта – нежно, как будто целуя любимое лицо. * * * На десятый день они отправились к водопаду: Корпа и Белей, Сайхай и Ханнай, Йетгер и Торбен. Спускаясь в лифте через тридцатикилометровый слой льда, Торбен воображал себе что-то вроде яннского факультета; деревянные крытые галереи, внутренние дворы со старинными расписными потолками, множество умных, сообразительных, общительных студентов, фонтанирующих идеями и мечтами. Оказалось, Корпа, Белей, Сайхай, Ханнай и Йетгер были единственными обитателями огромного, продуваемого всеми ветрами сооружения из келий, туннелей, балконов в неожиданных местах и карнизов с сетчатым ограждением – оно напоминало колоссальное осиное гнездо, подвешенное к изогнутому потолку внутренней полости.