Разрыв Птей плывет В ночь, когда Птей плыл туда, где его душа должна была разбиться на части, восемьсот звезд пустились в путь по небосклону. Все началось вечером на исходе Великой зимы. Каждый напоенный солнечным светом час приближал Большое лето, и каждый новый день дарил тепло щедрее, чем предыдущий. На этой широте солнце после весеннего равноденствия почти не садилось, а каталось вдоль горизонта, толстое, ленивое и самодовольное. Птей, рожденный летом, обратил лицо к светилу, которое ненадолго нырнуло в воду, и насладился остаточным теплом на веках, острых скулах, губах. Всякий раз, когда угасал свет, рожденные летом вспоминали об ужасных и печальных месяцах зимы с ее вездесущей, непроглядной тьмой. «Зато у нас есть звезды, – говаривал его отец, рожденный зимой. – Мы приходим в этот мир, и нам открывается вся Вселенная». Отец Птея давал указания маленьким машинам, которые управляли катамараном – лавировали, брали рифы, прокладывали курс по мельтешению спутников; и все же у румпеля он стоял сам. Две недели назад экваториальные штормы унеслись на запад, и теперь ласковый ветер, быстрый и неутомимый, нес суденышко по темнеющим водам. Два корпуса рассекали рябящие отражения газовых вспышек на нефтяных платформах Темейвери. Когда солнце скрылось за огромным темным горизонтом и тепло утекло из впадин на лице Птея, его отец посмотрел на небо. С самого отплытия он сменил Аспект, и теперь его звали Стерис. Ритуальные самости пугали Птея, потому что в Ктарисфее он редко с ними сталкивался: лишь по случаю чьих-то рождений и церемоний именования, помолвок и браков, разводов и смертей. И, разумеется, Умножений. Знакомые лица становились отрешенными и официальными. Манера говорить менялась, движения как будто замедлялись, а тела тяжелели. Людей одолевали странные, особые знания. Из всех Аспектов только Стерис владел языком, на котором общались управляющие катамараном роботы, а еще – знал широту и долготу Дома многообразия даже без помощи навигационных спутников, кружащихся над Теем с его внушительным наклоном оси вращения. Сам катамаран выпускали из эллинга под внушающие трепет песни, наполненные грохочущими ритмами, лишь когда очередное дитя Ктарисфея на пороге взрослой жизни уплывало за внешний мол и скопище нефтяных платформ, чтобы где-то там его или ее личность умножилась на восемь. Всего два месяца назад Кьятай взошел на борт катамарана и растворился в маслянистой тьме позднего зимнего вечера. Птей родился летом, он был ребенком Солнцестояния; Кьятай явился в мир в конце осени. Просто удивительно, что у них нашлось достаточно общих тем для разговора, не говоря уже о том, чтобы стать главными забияками в округе, по умолчанию ответственными за любое разбитое стекло и всякую пропавшую лодку. Между ними была разница в почти три сезона, однако минуло два месяца – и вот уже сам Птей покинул край пульсирующих газовых вспышек с его лабиринтом нефтепроводов, опутывающих месторождения и буровые платформы, и отправился на просторные, слабо светящиеся океанические поля цветущего фитопланктона, ориентируясь по звездам – населенным, одушевленным звездам. Приход Умножения определяли не по месяцам и календарям, а по тому, что замечали матери и помнили бабушки, о чем писали записки учителя и ворчали отцы; по бритвам, которые кто-то сдвинул, по несвоевременной вялости, прорезавшимся в голосе басовым ноткам и испачканным простыням. На набережной Этьей, где фарфоровые домики нависали над пристанью, Птей бросил сумку друга в лодку. Отец Кьятая поймал ее и нахмурился. Существовали определенные ритуалы. Обычаи. Правила хорошего тона. – Увидимся, – сказал Птей. – Увидимся. И ветер наполнил высокие, косые паруса катамарана, понес его прочь от мокрых и блестящих от дождя фасадов Ктарисфея. Птей наблюдал за лодкой, пока она не затерялась в пятнах света от городских фонарей на темной зимней воде. Он увидит Кьятая после шести месяцев в Доме многообразия. Но лишь отчасти. Он увидит Кьятаев, которых никогда раньше не знал и не встречал. Их будет восемь, и тот Кьятай, с которым он проводил все короткие ночи Малого лета, наблюдая за притовым гоном с рыбацкой пристани, – тот мальчишка, тощий, словно черный силуэт деревянной опоры причала на фоне огромного солнца, целующего край мира, – окажется всего лишь фрагментом, сновидением кого-то из новых личностей с их новыми именами. Узнает ли он своего друга, когда они встретятся в Доме многообразия, этом колоссальном плавучем университете? Узнает ли он самого себя? – Они уже летят? – крикнул Стерис, не покидая свой пост у румпеля. Птей ладонью заслонил глаза от всепроникающего свечения цветущего фитопланктона, поглощающего углерод, дождался, пока они привыкнут к темноте, и всмотрелся в небо. «Парус радостного предвкушения» прорезал две линии жидкой черноты в спокойном колыхании биосвета, и теперь они постепенно распадались на фрактальные завитки люминесценции по краям – там, где пласты микроорганизмов стремились к воссоединению. – Пока ничего не вижу. Но все случится скоро, и вид будет потрясающий. Восемь сотен звезд отправятся в путь сквозь ночь. Невзирая на все перемены и домашние ритуалы, связанные с неожиданным Умножением Птея, он не упустил из вида тот факт, что люди планировали вечеринки для наблюдения за небом, компании астрономов-любителей устанавливали телескопы вдоль набережных и на колокольнях, и день за днем эта история приближалась к первым строчкам новостей. Половина планеты – та половина, которая не была ослеплена экстравагантным наклоном оси вращения, – собиралась внимательно наблюдать за небосводом. Птей же следил за тем, как Стерис готовит к выходу «Парус радостного предвкушения», и чувствовал себя обманутым, словно прикованный к постели ребенок во время фестиваля, что бушует прямо на пришвартованных под окном лодках. И вот теперь, когда темнейшие воды океана, опоясавшего мир, приподняли сдвоенный нос «Паруса радостного предвкушения», угнездившийся на ударопрочной пластиковой сетке впереди мачты Птей ощутил растущий восторг. Внизу простирался сияющий ковер, над головой раскинулось небо, полное звезд; и то и другое принадлежало ему одному. Это были не звезды. Это были космические обиталища Анпринского народа – восемьсот двадцать шесть сфер диаметром в пятьсот километров каждая, сотворенных из наноуглеродного льда и воды, которые на протяжении срока, вдвое превышающего жизнь Птея, вереницей таились внутри колец газового гиганта Бефиса, словно жемчужное ожерелье, спрятанное от посторонних глаз в бархатном мешочке. Взаимодействие с ними распалось на несколько эпох. Паника: когда на планете под названием Тей осознали, что гравитационные возмущения, от которых мировой океан колышется, словно вода в аквариуме, представляют собой головные ударные волны, порожденные массивными артефактами, сбрасывающими скорость, близкую к световой. Отрицание: когда правительства решили, что ради «общего блага» стоит попытаться скрыть тот факт, что восемьсот с лишним космических аппаратов, по отдельности превосходящих маленькие луны Тея, явились в их солнечную систему, точно иммигранты, и дисциплинированно выстроились на орбите Бефиса. Парламентерство: когда стало очевидно, что Отрицание бесполезно – впрочем, все твердили, что будут действовать с позиции силы, о да, с позиции силы! Для разведки и попытки установления радиосвязи с чужаками направили флот космических зондов, но ответом была невозмутимая, ледяная тишина. Затем, когда не случилось никаких взрывов, никого не испарили, не швырнули в квантовую черную дыру и не применили какую-нибудь другую замысловатую разновидность насилия из выдуманного СМИ арсенала, наступила Увертюра. Отрезвление: когда все поняли, что звездные гости представляли собой облака наноассемблеров, парящие в невесомости над внутренними шарообразными океанами их восьмисот с чем-то обиталищ, и каждый был единым разумом со множеством форм; анприны, в свою очередь, изумились тому, что у архаичных гуманоидов на захолустной планете несколько самостей в одном теле. Точка соприкосновения у них нашлась всего одна, и они хорошо это понимали. Вода. Она текла из их прошлого в будущее, была неотъемлемым элементом среды обитания и способом взаимодействия молекул. За сто двенадцать лет полета с околосветовой скоростью Анпринский народ потратил почти всю воду; шаровидные океаны усохли и превратились в слезы внутри огромных панцирей из нанотехнологически усиленного льда. Затем стартовала эра Переговоров, самая длительная и сложная из фаз контакта. Три года ушло на закладку концептуальных основ: анприны, древний вид великой Клады, долгое время были коллективным разумом, чья изысканная внутренняя иерархия опиралась на уровень самопознания и таланты, и потому они понятия не имели, с кем говорить и кого просить об одолжении в политической системе, где государств и правительств столько же, сколько островов и архипелагов на покрытой водой четвертой планете от звезды. Ныне эра Переговоров уступила место эре Торговли. Анпринские обиталища потратили последние капли топлива, чтобы сойти с орбиты Бефиса и переместиться вглубь системы. Их пунктом назначения оказался не Тей, а Тейяфай – расположенный ближе к светилу мир, где не было ни клочка суши, только океан стокилометровой глубины, сокрушительная гравитация и бесконечные шторма. За миллиард лет до того как к этой отдаленной звезде с исследовательскими целями явились корабли-сеятели, гравитационное взаимодействие гигантских планет вынудило самую маленькую из них переместиться ближе к центру. Солнечный ветер сорвал с нее огромную атмосферу и растопил ледяную мантию, превратив в планетарный океан, глубокий и темный, как ночной кошмар. Полмиллиона лет назад народ Кан-Бет-Мерей уловил проблеск этой воды с помощью своих интерферометров, раскинувшихся по родной системе, вдохновился им и наводнил ночное небо солнечными парусами и миганием стартовых лазеров, отправляющих сто тысяч неторопливых сеятелей к новому дому. Кан-Бет-Мерей были ярыми сторонниками распространения жизни, они безоговорочно поддерживали скрытую догму Клады: разум – единственная сила во Вселенной, способная преодолеть физическую гибель пространства-времени. Если десятки тысяч пакетов с биоматериалом, пролившихся дождем над мировым океаном Тейяфая, и породили жизнь, зондам Тея еще предстояло ее обнаружить. Кан-Бет-Мерей действительно пустили корни, но не на Тейяфае, а на маленькой голубой жемчужине, расположенной еще ближе к солнцу и похожей на слезу, выпавшую из колоссального глаза. Сто тысяч лет назад Кан-Бет-Мерей вступили в постбиологическую фазу развития разумной жизни и перешли на тот уровень, где больше не могли взаимодействовать с биологической жизнью Тея или даже анпринами. – Ты уже что-нибудь видишь? – донеслось от румпеля. «Парус радостного предвкушения» оставил позади пропитанный углеродом цветущий фитопланктон; океан был глубоким, темным и бескрайним. Небо и море сливались друг с другом: звезды и навигационные огни кораблей на горизонте выглядели одинаково. – Время пришло? – спросил Птей. – Пять минут назад. Птей нашел опору на сетке между корпусами катамарана и, вцепившись одной рукой в снасти, встал, чтобы лучше видеть огромное небо. Всякое дитя планеты Тей, чья ось вращения наклонена относительно эклиптики под безумным углом в сорок восемь градусов, росло с осознанием того, что его мир – это шар, который катается вокруг солнца, и что далекие, огромные и медлительные звезды почти не меняют свое положение. Оказалось, они все-таки способны изменяться: Бефис, размытое пятно света над юго-восточным горизонтом, искаженное сиянием восьмисот космических обиталищ размером с луну, вскоре опять должен был превратиться в отчетливую точку, по которой предки прокладывали курс, стремясь к Умножению. – Надо подождать! – крикнул Птей. Да, подождать. Анприны уже летели: они включили двигатели и сошли с орбиты почти час назад. Медленный свет их отбытия еще не достиг Тея. Перед внутренним взором мальчика закружились числа – ускорения, векторы, пространство-время, – а потом заняли положенные места и затрепетали, как праздничные знамена. Птею потребовалось много времени, чтобы понять: не каждый способен вот так видеть числа, прикасаться к ним и повелевать ими. – Я лучше посмотрю футбол, – заявил Кьятай, когда учитель Дэу сообщил о празднике в честь Анпринской миграции, для которого надо было подготовить всем классом особый проект совместно с Благородной обсерваторией Птэу. – Мы все так и пляшем под анпринскую дудочку, но стоит взглянуть со стороны – и получается, что мы на самом деле не знаем, чего хотят эти чужаки. И никто не знает. – Они не чужаки, – прошипел в ответ Птей. – Ты что, забыл? Чужаков не существует. Мы все просто части одной большой Клады. – Тихо, мальчики! – прикрикнул учитель Дэу, и оба вытянулись по струнке за своими партами. – Если мы с анпринами в родстве, – прошептал напоследок Кьятай, – почему бы им не поделиться с нами секретом звездного двигателя? Дружба между Птеем и Кьятаем ничуть не пострадала из-за того, что сгустки наномолекул, парящие в невесомости на орбите вокруг газового гиганта, толкали их к перепалкам. – Смотри! Ой, смотри! Бефис очень медленно расплывался и превращался в светящееся пятно вроде роя нучпа, которому случается утром Большого лета зависнуть над водой, как дым. Флот двигался. Восемьсот миров. Числа под сводами черепа подсказывали Птею, что Анпринский народ уже достиг десяти процентов световой скорости. Он попытался просчитать релятивистскую деформацию пространства-времени, но вокруг роилось слишком много чисел, которые к тому же летали слишком быстро. Птей решил просто понаблюдать, как Бефис превращается в маленькую галактику, как звездное облако постепенно отделяется от яркой сердцевины – самого газового гиганта. Странникам предстоял путь сквозь океан ночной тьмы. Птей оглянулся. Во мраке трудно было рассмотреть выражение отцовского лица – особенно в Аспекте Стерис, мрачном, сосредоточенном и, как было известно Птею, туповатом, – и все же мальчику показалось, что он улыбался. Птей подумал о том, как его потрясло осознание того факта, что он умнее своих родителей. Сперва он ухмылялся, наслаждаясь мощью собственного интеллекта, а потом вдруг постиг истину поважнее: интеллект приносит пользу не всегда и не везде. Ум ограничен условностями: Птей мог рассчитать пространственно-временные искажения, рожденные восемьюстами космическими обиталищами, и проложить курс через темное, бурливое море по звездам на небосводе, но он не сумел бы подчинить себе ветер или свистом отдать приказ машинам, – иными словами, все связанные с погодой хитрости Стериса были ему недоступны. Тей, планета, сам формировал разумы своих обитателей. Для каждого сезона существовала отдельная самость. Звездный клубок продолжал разматываться, Анпринская миграция превратилась в ленту искр – ночной шарф, красотой превосходящий даже полярное сияние. Завтра вечером он украсит Тейяфай, большую голубую путеводную звезду на краю мира, которая превратилась в светящееся пятно, инопланетный отпечаток пальца. Завтра вечером Птей посмотрит на этот голубой глаз в небе с минаретов Дома многообразия. Он знал, что там есть минареты; дети знали, как выглядят Дома многообразия по всему миру. Деревянные громадины, изначально серые, но посеребренные солью и солнцем, растущие вверх и вниз, вовне и внутрь, вдоль и поперек, пока не превратятся в плавучие города. Города, предназначенные для детей. И все же учитель Дэу, повествуя восьмому классу о Домах многообразия, изображал их не яркими и полными детского щебета, а темными, закопченными лабиринтами, вечно окутанными облаками черного дизельного дыма, который валил из тысяч дымоходов, что были выше всех мачт и башен. Птей хорошо запомнил эти рассказы, однако никак не мог вообразить, что находится там, – поднимается по деревянной винтовой лестнице, слушая крики морских птиц, или смотрит на сверкающее море с высокого балкона. А потом у него перехватило дыхание. Все, что он сумел – или не сумел – нафантазировать, воплотилось в жизнь, когда на звездном полотне Анпринской миграции проступил красно-зеленый узор навигационных огней Дома многообразия. Теперь Птей ощутил, как гул двигателей и генераторов передается через воду и сдвоенный корпус катамарана. Он положил руку на мачту из углеродного нановолокна. Она пела в такт гулкой мелодии. Звезды всегда дальше, чем кажется, а огни Дома многообразия были ближе, чем думал Птей: внезапно они очутились прямо у него над головой, и «Парус радостного предвкушения» скользнул мимо внешних буйков и сетей, а потом растущий лес башен, шпилей и минаретов стер с небосвода звезды. Нейбен ныряет Нейбен стоял по пояс в воде – теплой, словно кровь, и глубокой, как забытье, – а над ним простиралось медовое небо. В эту полночь Большого лета солнце так и не коснулось горизонта, и неизменные тепло и свет привели к тому, что древесина старых, покосившихся шпилей Дома многообразия как будто источала пряный мускус, высвобождая дистиллированные феромоны, полученные из копившихся веками подростковых гормональных всплесков, сексуальных треволнений и кризисов личности. Сложив ладони чашечкой, Нейбен зачерпнул воду из Марциального бассейна и позволил золотистой густой жидкости утечь сквозь пальцы. Со сладострастным восторгом понаблюдал за тем, как падающая вода сверкает в лучах солнечного света, и прислушался к неторопливому, гулкому плеску, с которым бассейн вернул себе утраченное. Нейбен был новым Аспектом: старым с точки зрения опыта и навыков, ибо тело осталось прежним, просто в нем поселилась стайка самостей с особым взглядом на жизнь и особыми переживаниями. Когда Нейбен в первый раз вынырнул из Марциального бассейна, дрожа и задыхаясь, когда пастыри завернули его в серебристое термальное одеяло, он до безумия испугался самого себя. В голове новорожденного Аспекта звучал голос, который знал его как облупленного, и этот голос не желал заткнуться, его не получалось заглушить. – Это совершенно нормально, – сказала пастырь Эшби, полная, серьезная женщина с самой черной кожей, какую случалось видеть Нейбену. Он вспомнил, что все Ритуальные Аспекты серьезные, а в Доме многообразия пастыри других не носили – по крайней мере, послушники их не видели. – Нормально и естественно. Через некоторое время Приор, твой детский Аспект, отыщет свое место и не будет пытаться захватить высшие когнитивные функции. Потерпи. Поговори с ним. Успокой его. Он чувствует себя очень потерянным и одиноким, как будто утратил все, что когда-либо знал. У него остался только ты, Нейбен. Солнечное безвременье в подернутых дымкой внутренних дворах и крытых галереях Первого новициата полнилось шепотами; мальчики и девочки, ровесники Нейбена, тихонько прощались с детством. Нейбен узнал о страхах своего Приора: самость по имени Птей боялась, что числа, закономерности, способность сводить физические объекты к математике и мгновенно понимать их взаимодействие и взаимовлияние, будут утрачены навсегда. Еще он осознал, что Птей боялся Нейбена как такового: его непринужденного отношения ко всему плотскому, безотчетного интереса к собственному телу, быстрой реакции на пульсирующий ток гормонов по жилам и клеткам; его неуемного сексуального зуда; готовности совокупиться где угодно, когда угодно, с кем и с чем угодно. Птей – даже будучи детской самостью, призраком – понимал, что в Доме многообразия первым должно было родиться половозрелое, сексуально озабоченное «я», и все-таки этот растущий, неугомонный юнец казался ему еще большим чужаком, чем бестелесные, математически абстрактные анприны. Широкие ступени уводили в глубины бассейна с пальпами. Там колыхалось что-то прозрачное. Хотя полночь Большого лета была теплой, Нейбен поежился. – Эй! Птей! Имена кружили над башнями Дома многообразия, как чайки-солнечники. Новые самости, новые личности появлялись ежедневно, ежечасно, однако старые имена не желали сдавать позиции. Пастырь Эшби, комичная и проницательная, обучала послушников нюансам этикета, которые позволяли взрослым определять Аспекты и имена тех, с кем они взаимодействовали, и должным образом меняться в ответ. Пужей махала рукой, стоя в тени галереи Польери. Птей боялся девушек, а Нейбену они нравились, он наслаждался их обществом и охотно вступал в игры, полные восторженных оскорблений и фривольной, притворной враждебности. Он считал, что теперь понимает женщин. Пужей была миниатюрной, все еще с мальчишеской фигурой, с бледной кожей – рожденная зимой аянни из Бедендерея, где в самые сильные холода замерзал даже воздух. Этот варварский акцент, эти континентальные манеры; и все равно Нейбен частенько ловил себя на том, что думает о ее плоских грудях с крупными сосками, которые так и хочется потрогать большими пальцами. Перед тем как попасть в Дом многообразия, он даже не задумывался о том, что здесь будут дети из других краев, кроме Ктарисфея и соседних архипелагов. Дети – девушки! – с большого полярного континента. Грубиянки, которые любили сквернословить и не стеснялись путать мальчишечьи имена. – Пужей! Куда ты собралась? – Хочу нырнуть. – К пальпам? – Не-а, просто окунуться. Когда Пужей подняла руки и нырнула – неуклюже, как и полагается бедендерейской сухопутной жительнице, – ее грудь напряглась, и Нейбен ощутил быстрое, приятное набухание в паху. Вода скрыла перемену. Солнечная рябь помогла сохранить все в тайне. Потом он почувствовал, как по телу прошла волна дрожи, и нырнул – глубже, еще глубже. Он чуть не выпустил весь воздух из легких, когда угодил в объятия ледяной воды; потом увидел, как Пужей – в облегающих шортиках для плавания ее задница выглядела весьма сильной, мускулистой – повернулась, улыбнулась и, выпустив струйку пузырьков из носа, взмахом руки поманила за собой, вниз. Нейбен поплыл вслед за уходящими в глубину ступеньками. Перед ним распахнулась зелень, бездонный изумруд за противоскреевыми сетями – там, где безграничное море обновляло воды Марциального бассейна. Между бледно-красным телом Пужей и темно-зелеными просторами колыхались мерцающие завесы пальпов. «Никто их не создал, никто их не породил, они были здесь всегда». За утверждением детсадовской простоты стояли десять тысяч лет теологических, биологических и ксенологических изысканий. Нейбен – как и весь его народ – всегда знал свое особое место; они были чужаками в этом мире, плодом единения звездной спермы и океанской планетарной утробы, в которую упало семя разумной жизни. Двадцать миллионов капель жизнетворящего семени добрались до суши и породили человечество; остальные уплыли в открытое море, повстречались с пальпами, которые были старше самой вечности, унюхали и возлюбили их. Итак, Нейбен повернулся и ловким ужом проплыл мимо Пужей, такой забавной, игривой и смертоносной, как стрела в сердце, – проплыл прямо к пальпам, извернувшись так, чтобы она лишь мельком увидела еще одного жизнетворящего ужа у него в паху. Занавес из живого желе всколыхнулся и распался на отдельных существ. Скользкое, холодное, трепещущее желе коснулось плоти, разгоряченной от желания. Нейбена сотрясала дрожь, то мелкая, то крупная; он чувствовал одновременно отвращение и возбуждение, которое было превыше секса. Кожу покалывало и пощипывало от воды, в ней ощущался привкус соли, страха и похоти – древней как сама жизнь, обескураживающей, как первый в жизни утренний стояк. Вопреки здравому смыслу, вопреки рассудку, вопреки накопленной за три миллиона лет генетической мудрости, Нейбен воспользовался одним из трюков пастыря Эшби и открыл рот. Вдохнул. Захлебнулся, поперхнулся, а затем почувствовал, как желеобразный, ужеподобный отросток протискивается в гортань: миг удушья – и пальпы достигли легких. Он вдохнул зеленую, соленую воду. Когда щупальца деликатно распутали свои внешние покровы из нанотрубок и проникли в альвеолы, бронхи, кровоток, он преобразился. Повинуясь обонятельным стимулам, воспоминания всколыхнулись, изменились, и одновременно возникли новый голос, новое видение, новый способ интерпретации этих воспоминаний и переживаний. Нейбен поплыл вниз, вдыхая воду памяти, трансформируясь с каждым взмахом рук. Там, внизу, далеко под ним, кто-то плыл вверх не сквозь воду, а сквозь двенадцать лет жизни. Новая самость. * * * Три часа утра. Арочное окно кельи – словно картина в раме: Пужей сидит, подтянув колени к подбородку. Маленькая, еще не развитая грудь; сильный, мальчишеский подбородок; водопад волос будто тень на сиреневом фоне. Она смеялась, запрокинув голову. Та первая секунда их встречи врезалась в память Нейбена до последнего штриха, словно бумажный силуэт, вышедший из-под ножниц художника во время Осеннего солнцестояния, запечатлевший друга, родственника или врага. В нем впервые всколыхнулись плотские желания, в самости Птея проступили намеки на Нейбена, в тот момент еще незнакомого, а теперь изведанного вдоль и поперек. Он удрал, едва смог. После того, как узнал, куда бросить сумку; после того, как разобрался с устройством древнего, булькающего гальюна; после того, как пастырь Эшби с улыбкой закрыла и благословила дверь кельи с деревянными стенами – его собственной кельи, спустя столько веков на волнах Тейского мирового океана все еще пахнущей только что срубленным деревом. Сезон фотосинтеза был коротким, поэтому леса Бедендерея росли быстро и яростно, прибавляя несколько метров каждый день. Неудивительно, что древесина все еще пахла свежестью и жизнью. После полуночной прогулки по вымощенным плиткой тропам, по деревянным лестницам, пахнущим сыростью крытым галереям и через внутренние дворы – над которыми тихонько колыхались четырехугольники ночной тьмы, пересеченной ярким шлейфом Анпринской миграции, – постоянно держась, как того требовала традиция, за колокольчик на цепочке, прицепленной к поясу пастыря; после заполнения бланков, фотографирования, регистрации и вот тебе пропуск это тату на тыльной стороне ладони твоя карта поверь она поможет а я твой пастырь и мы увидимся в Восточной трапезной за завтраком; после подъема по скользкому деревянному трапу с борта «Паруса радостного предвкушения» на пристань Дома многообразия, где вокруг светились зеленым биолампы, а в вышине сияли огромные фонари на башнях великого университета; когда он остался один в этом чужом новом мире, где ему предстояло стать восемью чужими новыми людьми: он удрал. Пастырь Эшби сказала правду; татуировка, хитроумный узор из умных молекул и нанокрасок, была подключена к сети Дома многообразия и провела его по лабиринту спален и галерей, дортуаров для мальчиков и опочивален для девочек с помощью отвратительного, но простого трюка: она жалила ладонь с той стороны, куда следовало повернуть. Кьятай. Друг, с которым Птея разлучило море. Единственный, кто его понимал – с того самого момента, когда они встретились за стенами школы и осознали, что оба отличаются от влюбленных в паруса и повернутых на рыбалке. Обоих интересовала география, они были влюблены в числа и упивались чудесами мира, а также других миров, которые – если верить городской сети – существовали где-то там. Они были мальчиками, смотрящими в небо. Пока зудящая рука вела его – влево, вправо, вверх по винтовой лестнице под светлеющим небом, – Птей ощущал растущее беспокойство: он раньше не задумывался, узнает ли Кьятая? Тот провел в Доме многообразия три месяца. Наверное – нет, наверняка! – он уже обрел неопределенное количество Аспектов. Птей с юных лет привык к тому, что у его отца несколько связанных с разными Аспектами и частично пересекающихся дружеских компаний, но думал, что такое бывает лишь со взрослыми. С ним и Кьятаем ничего подобного не случится. Ни за что на свете! Келья была одной из четырех, чьи двери выходили на тесную овальную площадку на вершине минарета в форме тюльпана – он назывался, как гласила легенда на тыльной стороне ладони Птея, «Башня Третьей весенней луны». Кельи распределяли по дате и сезону рождения. Позабыв обо всем, кроме желания увидеть Кьятая, он толкнул дверь – комнаты в Доме многообразия никогда не запирались. Она сидела под аркой окна, в опасной высоте над черепичными крышами и фарфоровыми куполами квартала Весеннего равноденствия. У нее за спиной не было ничего, кроме странствующих анпринских звезд. Птей не знал, как называется внезапное ощущение, охватившее его в тот момент, когда Пужей запрокинула голову, смеясь над какой-то нарочито серьезной фразой Кьятая. А вот Нейбен знал. Только на завтраке-инструктаже в Восточной трапезной – там Птей познакомился с другими неуверенными и неуклюжими мальчиками и девочками из того же набора – действие предрассветных чар иссякло, и он понял, что Кьятай не изменился, остался в точности таким же, как когда переступил с набережной Этьей на борт катамарана и отправился в путь через лагуну, в сторону газовых факелов Темейвери.